Дмитрий Воронин


Научное судно «Моноцит» уже целый день стояло у причала, вернувшись из полугодовой экспедиции по северным морям.
Радость встречи экипажа со своими родными осталась позади, и на борту шла обыкновенная работа по приведению судна в относительный порядок.
Часть «научников» выгружала образцы грунта для дальнейшего изучения в ла-бораториях института, другие писали всеразличные отчеты о проделанной работе, кто-то занимался уборкой кают, а кто-то валял дурака в кают-компании, играя в кар-ты.
– Мужики, – в дверях кают-компании показалась голова боцмана, – вас там авансировать собираются в каюте старпома.
Карты тут же полетели на стол, средний и младший научный состав чуть ли не бегом устремился к старпомовской каюте. Шутки, подначки, подковырки зазвучали в толпе ожидающих. Приятная процедура выдачи денег постепенно подходила к концу, когда к столу подошел техник научной группы Костик Ребров.
– Распишись вот тут, – второй штурман протянул ему ведомость.
Костик посмотрел на сумму, указанную на бумаге, и просиял. Таких денег он не держал в руках ни разу в своей двадцатитрехлетней жизни.
– Получи, – отчитал указанную сумму второй штурман и улыбнулся Костику. – С почином.
– С тебя причитается, – похлопал Костика по плечу старпом, пряча в бороде улыбку.
– Обязательно, конечно, а как же, – смутившийся Костик сгреб деньги и рва-нул к двери.
– А пересчитать? Вдруг обманули? – раздалось вслед.
– Не, всё верно, я доверяю, – прозвучало из коридора.
Костик быстро прошагал в свою каюту и заперся. Разложив на столе деньги, он минут пять рассматривал их, а потом начал раскладывать по кучкам и рассовывать по карманам.
«Эти – маме, – рассуждал Костик, – эти – себе на обновки, эти – Наташке на подарки, эти – на проставку ребятам, а эти – на поход в ресторан с Григорием Мои-сеевичем.»
Для него этот поход был очень важен, решалась судьба: или Юнерман берет его к себе в институт, или забыть о науке, экспедициях, новых друзьях и романтике.
Распределив деньги по карманам, Костик с опаской подошел к каюте Григория Моисеевича. Юнермана он побаивался – и в силу разницы в возрасте, и в силу неко-торой строгости начальника экспедиции. Юнерман всегда был хмур, сосредоточен, неразговорчив, и только глаза выдавали в нем незлобливого человека – высвечива-лась в них какая-то озорная искорка, не позволяющая собеседнику оробеть перед всемогущим доктором наук.
Костик осторожно постучал в каюту Юнермана.
– Можно? – открыл он дверь.
– Входи, – поднял голову из-за стола Григорий Моисеевич. – Чем могу слу-жить?
– Григорий Моисеевич, я вот тут, понимаете… – замялся Костик, теребя непо-слушный вихор.
– Ну смелее, смелее, – ободряюще улыбнулся Юнерман.
– Я приглашаю вас сегодня поужинать в ресторане, – выпалил Костик и по-краснел.
– Ого! – сделал удивленное лицо Юнерман. – Вы меня приглашаете? А где же цветы?
– Я… нет, вы не так меня поняли. Я не приглашаю вас, то есть… нет, я при-глашаю, но никак… а по-другому, – Костик умолк, окончательно смутившись.
– Ну, это понятно, что по-другому, а никак, – заиграли озорные искорки в гла-зах Юнермана. – А то и говорить не о чем, потому что в нашей стране это совсем не так, а всё гораздо хуже, если не сказать, что совсем капут.
Костик стоя умирал от стыда и злости на самого себя. Так глупо, так бездарно завалить все дело!
Но Юнерман не был бы Юнерманом, если бы продолжал шутить и дальше. По-нимая состояние Костика, Григорий Моисеевич серьезно произнес:
– Ладно, Константин, пошутили и хватит. Я согласен посетить с тобой это за-ведение, но с условием – обедаем каждый за свои. А спиртное за мой счет. И не отри-цай, тебе деньги самому нужны. А сейчас иди занимайся своими делами. В час встре-чаемся у «Меридиана», знаешь такое кафе?
Костик кивнул.
– Ну, до встречи.
Костик, все еще смущенный, быстро выскочил из каюты начальника экспеди-ции.
Ровно в час Костя с Григорием Моисеевичем входили в кафе. Расположившись за столиком, Юнерман стал внимательно изучать меню.
– На правах старшего заказ делаю я, возражений не принимаю.
Костик согласно кивнул.
– Так, – обратился Юнерман к подошедшему официанту, – два оливье, два са-лата из кальмаров, два борща, две отбивные, бутылочку армянского коньяка и мине-ралку. Попозже – кофе.
– Сделаем, – записав заказ, официант ушел.
Костик, поникший, молчал, не решаясь начать важный для себя разговор.
– Ну, как тебе экспедиция? – спросил Григорий Моисеевич. – Понравилась?
– О, это такой кайф, такой адреналин! – оживился Костик. Глаза его загорелись, спина выпрямилась.– Я ничего подобного не испытывал никогда. Жалко, что проле-тело все очень быстро, как один день, даже нет – как один миг. И так не хочется ве-рить, что больше этого не повторится!
– О, да он у тебя поэт, – вдруг раздался за спиной у Костика насмешливый го-лос.
Костик покраснел и зло повернулся назад.
– Всё, всё, сдаюсь, сдаюсь,– притворно вскинул руки вверх полноватый мужи-чок небольшого роста, одетый в потертые джинсы и не заправленную линялую тель-няшку. – Гриша, скажи своему юному другу, что я пошутил, а то он меня сейчас съест.
Григорий Моисеевич поморщился.
– Знакомься, это местная знаменитость, поэт Леонид Лямкин, – представил он своего знакомого. – А это Константин, наш младший научный сотрудник, – обратился Юнерман к Лямкину. – Кстати, тоже пишет стихи.
Лицо Кости из красного сделалось пунцовым.
–Любопытно, любопытно, – несколько поскучнел Лямкин, подсаживаясь за столик. – Многие сейчас себя считают поэтами, но о поэзии потом. Гриша, ты, я ви-жу, с морей, и, конечно же, при деньгах. Угощаешь старого друга и поэта?
– Ну а куда от тебя деться, – натянуто улыбнулся Юнерман. – Тем более ты уже уселся.
– Вот и хорошо, вот и ладушки, – потер ладони Лямкин и прокричал в зал: – Официант, добавь сюда бутылку армянского и парочку салатиков для начала!
Вскоре на столе появились салаты, коньяк, минералка и борщ.
– За встречу, – поднял свой фужер Лямкин. – Гриша, за тебя, – и, не дождав-шись остальных, опрокинул в себя содержимое. Тут же налил снова. – За поэзию! – выпил и второй фужер.
Костя молча поглощал борщ, украдкой поглядывая на Леонида Лямкина. Пер-вый раз в своей жизни Косте довелось встретиться с настоящим поэтом. Веселый, раскованный, компанейский. Вот бы еще его стихи послушать, а может рассказы о встречах со знаменитостями. Ведь такой наверняка знаком с лучшими поэтами и пи-сателями.
–Гриша,– налил себе третий фужер коньяка захмелевший Лямкин, – а давай за музу, за такую музу, которая всегда с нами, с истинными любителями искусства!
–Лёня, – укоризненно покачал головой Юнерман, – третий тост поднимают не за музу, а за…
–Да брось ты, Гриша, банальности разводить, – скорчил недовольную гримасу Лямкин и залпом выпил коньяк. – За тех, кто в море, за тех, кто не с нами… Фигня всё это. Пить надо за себя любимых, а не за кого-то там вдали.
Григорий Моисеевич чуть сморщился, но спорить с поэтом не стал, зная его капризный характер.
– Слушай, Лёня, ты что-нибудь новенькое написал? – перевел он разговор на другую тему.
–Не уважаешь, Гриша, ты меня, – обиженно вытянул нижнюю губу Лямкин. – У меня ни дня без строчки, как сказал один известный мудак. Кстати, и на вашу мор-скую тему есть немало. Счас, только выпью чуток и выдам. – Лямкин выпил очеред-ной фужер, крякнул, закусил и повернулся к Костику.
– Слушайте, молодой человек, оценивайте и запоминайте, как сидели за одним столом с гением русской словесности, потом внукам похваляться будете.
Поэт встал, покачнулся, одной рукой схватился за спинку стула, другую выпя-тил вперед и начал с пафосом:
Корабли уходили в ночь,
Далеко от родного берега,
И волна убегала прочь
За кормой к берегам Америки.

Спи, родная, в тиши ночной,
Приплыву я к тебе сквозь туманище,
Охраняю я твой покой,
Ведь я главный в морях капитанище.

И когда мы вернемся домой,
Ты на шею мою облокотишься.
Я поверю, что берег мой
Не Америка, а родных скопище.

– Браво, Лямкин, браво! – ухмыляясь, захлопал Григорий Моисеевич. – Это ве-личина!
Не заметив сарказма в голосе Юнермана, поэт гордо продолжал:
– И еще из недавнего.
Люблю себя в своем лице,
И не возможно быть иначе,
Когда на зорьке на крыльце
Коровы мыкают на даче.

Я есть советский гражданин,
Я патриот своих началов,
В стране я Чацкий господин,
Как говорил актер Качалов.

Мы все рождались из полей,
Из жнив, из гумен, из пшеницы.
Ты трогать Родину не смей,
Она – орел, она – жар-птица.

Большой державною рукой
Она карает и лелеет,
И я иду по ней ногой,
И сердце гордостью смелеет.

Костя изумленно уставился на Лямкина. Поэт, заметив это изумление, тут же продолжил:
– А теперь самое что ни на есть самое! Да что слова, слушайте!

А вот и встал на веки миг
Во славу музе потрясенной,
Нырнул в пучину яркий блик –
Поэта стих завороженный.

Я будто памятник себе,
Еще не есть, но скоро буду.
Пишу поэзию судьбе,
Покуда живы, не забудут!

И пусть гремит во все концы
Известное мое творение.
И пусть читают подлецы
Одно про них стихотворение.

А в нем весь я, с конца в конец,
Мое нутро, моя судьбина.
Своим стихам я сам – отец,
А кто не внемлет мне – дубина.

– Ну, Лёня, вот тут ты весь, вот тут ты себя превзошел, аки бог, – налил себе коньяка Юнерман. – Вот этим ты меня сразил, убил наповал!
– А, понял, Гришка, понял потаенный смысл, – светился всем лицом Лямкин. – Я знал, знал, что поймешь! На руках за такое носить надо.
– Да-а-а, это точно, на руках выносить, это шедевр на все времена, – криво улыбаясь, согласно кивал головой Григорий Моисеевич. – Много выпил, пока родил это?
– Не знаю, не считал. Еще прочесть?
– Хорош, хорош,– отстранился от поэта руками Юнерман. – Дай это перева-рить.
– Эх, Гриша, слаб ты на восприятие серьезной поэзии, – пренебрежительно скривил губы Лямкин. – А вот молодой человек хочет послушать настоящую поэзию. Ведь так? – обратился поэт к Костику.
Костик согласно кивнул и застенчиво сказал:
–Да, хотелось бы послушать кого-нибудь.
– В смысле – кого-нибудь? – набычился Лямкин.
– Ну, Вознесенского или Евтушенко, например, – тихо произнес Костик две пришедшие на ум фамилии.
– Дерьмо и дерьмо, – брезгливо вытянул губу Лямкин.
– В смысле? – не понял Костик.
– В смысле – два дерьма, – ответил поэт.
– Ну, может, тогда Ахматову или Цветаеву?
– Дерьмо и дерьмо.
– Ахматова и Цветаева? – недоверчиво посмотрел на Лямкина Костик.
– Ахматова и Цветаева – еще два дерьма.
– Да вы что! Как же так? Ну а Пастернак, Блок, Есенин?
– Еще те вонючки, одна тошнота, – изобразил отрыжку Лямкин и обратился к кажущемуся безучастным Юнерману. – Гриша, что за идиота ты привел? Он ни черта не понимает в поэзии!
– А Пушкин, Пушкин кто? – Костик приподнялся из-за стола.
– Дерьмо твой Пушкин!
– Всё, – ненавидяще произнес Костик, схватил мускулистой рукой за ворот Лямкина и пинками начал подталкивать к выходу.
– Как ты смеешь! – кричал, вырываясь, Леонид Лямкин. – Ты кого пинаешь? Ты ответишь! Ты пожалеешь! Я отомщу-у-у…
Вышвырнув поэта за порог, Костик вернулся назад к Юнерману, уверенный в том, что поставил своей выходкой крест на собственной карьере. Как же, выставил друга Григория Моисеевича. Каково было удивление Костика, когда он услышал:
–Молодец, Константин, наш человек, быть тебе в нашей команде.
Через тридцать лет известный поэт Константин Ребров шел на встречу со своими читателями в областную библиотеку. У центрального входа из салона «Тойо-ты» пожилая женщина вытаскивала две небольшие упаковки книг.
– Давайте я помогу донести, – предложил свои услуги Ребров.
– Вот спасибо, – обрадовалась женщина. – Тут рядом, на второй этаж, в храни-лище.
Поднявшись на второй этаж, Ребров поинтересовался:
– А кого я нес-то, скажите?
– Да этого… Леонида Лямкина.
– Вот черт, – рассмеялся Ребров, хлопнув себя по бокам. – Отомстил все-таки, старый графоман, заставил себя на руках носить!