Евгений Орел

О чём я думал в семилетнем возрасте? Многое, конечно, забылось. Но хорошо помнится предвкушение перемен. Ведь скоро – первое сентября, новая жизнь. Только это громко сказано – «предвкушение перемен». Тогда я и выразиться так не смог бы. Слов этих не знал. Впрочем, не то чтобы совсем. О «перемене» слышал от старших пацанов, которые уже ходили в школу и хорошо знали разницу между уроком и переменой. А вот «предвкушение» - нет, это уж явно за пределами тогдашнего словарного запаса.

С первого класса нам давалась установка, что мы когда-нибудь повзрослеем и будем заниматься каким-то делом. Каждый – своим. Сочинений на тему «Моя будущая профессия» нам ещё не задавали, но на вопрос «Кем я хочу быть?» полагалось иметь хорошо подготовленный ответ. В нашем классе кто-то хотел быть лётчиком, кто-то геологом, а кто-то и артистом. Одна девочка мечтала стать парикмахером, но на уроках почему-то отвечала – «врачом». У меня же не проявлялось никаких предпочтений. До некоторых пор.

Однажды дома, разглядывая толстые-претолстые книги на полках, я спросил у папы с мамой: «Как делаются книги?». В ответ услышал: «Книги пишут писатели». Я дальше интересуюсь: «А кто такие писатели». А мне: «Это дяди и тёти, которые пишут книги». Круг замкнулся. Сейчас я понимаю, что родителей занимали более серьёзные проблемы, чем ответ на самый важный для меня вопрос:

-А как писатели пишут книги?

-Писатель садится за стол, берёт в руку ручку и пишет, – доходчиво пояснили родители. Ну, чтоб голову не морочил.

В общем, решил я стать писателем. В один прекрасный день взял шариковую ручку… Нет, подумал себе, не то. Пошёл на кухню, где как раз бабушка разделывала индюка - для меня нашлось небольшое перо. Хоть и не гусиное, зато очин плотненько «садился» в ручку, если свинтить верхний колпачок. Та-ак… Заодно и стержень подпереть, чтоб не болтался… Ну вот, совсем «по-писательски».

Затем я положил на стол двухкопеечную тетрадку в двенадцать листов, снял с полки томик с «Анной Карениной» и начал добросовестно его переписывать. Хорошо, что немного успел. Мама случайно застала меня за этим занятием, а когда я рассказал ей о своих планах, рассмеялась. Я был смущён. Опять же, это сейчас я так говорю, а в то время слова «смущаться» я не знал.

Бросил я переписывать Льва Николаевича. Достал со следующей полки мемуары генерала Петрова - «Прошлое с нами». Смысла заголовка не понимал. Но меня очень впечатляло, что генерал этот, как рассказал мне отец, потерял на войне обе руки, однако службу продолжал. Потому взял я новую тетрадку и давай переписывать Петрова: «В тусклом свете керосиновых фонарей…» - эти слова сейчас не подглядывал и не «гуглил»: запомнилось.

Измарал две или три тетрадных странички своими «горобцами» - буквами назвать это можно было только от больного воображения. Довольно скоро почувствовал: опять что-то делаю не то. Снова к папе с мамой: «Как же надо писать книги?» Ответ меня несколько озадачил: «Надо писать свои, а не переписывать чужие». Ну, ладно. Свои, так свои.

Через пару дней у меня уже завелось несколько тетрадок, каждая – для отдельного произведения. Правда, названия новизной не блистали. Один «роман» именовался «Шпион», хотя сюжет не имел никакого отношения к одноимёнке Фенимора Купера. Другой планировался как «Три мушкетёра». Что-то типа фанфика или, возможно, сиквела, как сказали бы в наше время. Первые строчки помню и доныне: «Три мушкетёра были дружные ребята. Но тут к ним подошёл д’Артаньян, и их стало четыре». Не обошлось и без самобытных названий, только я их уж точно не вспомню, разве что в трансе.

Когда накропал что-то более-менее цельное, показал родителям. Те давай восхищаться, хвалить, ненавязчиво подправлять грамматику. А некоторые из миниатюр стали зачитывать родственникам и соседям. Не нравилось мне это. Когда взрослые обсуждали моё «творчество», я ощущал себя голым на смотринах. Похвалы – дело, конечно, приятное, только детским чутьём, которое ведь не подводит, я во всех этих дифирамбах улавливал что-то приторное и лицемерное. Стал я сомневаться в искренности взрослых, но продолжал сочинять.

Однажды случайно увидел, как мама складывала мои опусы в шкафу на полочке. «Ну, это уж слишком», подумал я, тайком достал их, порвал на мелкие кусочки и … сжёг. Да, да, именно сжёг. Когда никого не было дома, достал из газовой плиты противень, сложил на него всю эту «рваклю» и поднёс зажжённую спичку. Хорошо, хоть пожару не наделал.

Когда мама нашла тайник пустым и задала ожидаемый вопрос, я сознался, а она обиделась. Ведь, говорила мама, детская непосредственность неповторима. И до сих пор нет-нет - да и припоминает мне ту выходку. Но что сделано, того уж не вернёшь.

Так я не стал писателем.


Март 2011