Сергей Черепанов


 Виза

Обдумывая предстоящее собеседование в американском посольстве, – а вопрос был серьезный, в получении визы отказывали часто, – мы с женой решили: отвечать по возможности честно, правдиво. В очереди на собеседование я слышал, что хуже всего, если попадешь к этой толстой идиотке в роговых очках. На вопрос: «Чем Вы докажете, что не откажетесь возвращаться на вашу родину?» – приемлемых ответов, как выяснилось не было. Она считала, что всякий нормальный визитер, посетив американский рай, должен всеми силами, любыми изощренными способами пополнить ряды незаконной эмиграции.
На все попытки аргументировать: оставленными дома детьми и родителями, собственным бизнесом, незнанием языка, да чем угодно – эта патриотка будто бы делала пометку – «не вполне искренне» – что означало безусловный отказ.
Понятно, я попал к ней. И отвечал так: «Я люблю Киев, мою родину. Поэтому в США уезжать не намерен.»
Она поглядела на меня внимательно и не поверила.
Так бы, униженный и обозленный, я и отличал бы стопроцентных американцев, как толстых очкастых идиоток, если бы не Линда, «принимающая сторона».
Она послала в посольство телеграмму следующего содержания:

Всем, кому следует
Я была гостьей этой семьи в 1993 и 1995. Разумеется, я должна проявить ответное гостеприимство.
Д-р Линда Рокк

Как все–таки мы отличаемся! Если бы я обращался в посольство, мое письмо–ходатайство было бы пространным, просительным, напирающим на значительные заслуги Д-ра Рокк, как педагога и спонсора, оказавшей неоценимую помощь в организации культурного обмена, что способствует укреплению дружбы и сотрудничества между нашими странами и пр. и пр. То есть я бы сделал акцент на ее достоинствах и высоких моральных качествах. И совершенно не был бы уверен в результате.
Линда написала о долгах, которые следует возвращать. И в ее искренности никто не усомнился.
Нас впустили.

Так начиналась наша первая поездка в США в 1997. А в октябре 2011 состоялась вторая. И, надеюсь, не последняя. Теперь у нас мультивиза на пять лет. И мы уже не те, испуганные неофиты, а повидавшие и мир, и жизнь.
Многое изменилось. Украина уже не так любопытна американцам, о Чернобыле не помнят. И Штаты не столь притягательны, есть и Германия, и Норвегия.
Оценки сдержаннее, эмоции не зашкаливают.
Вот и хорошо. Можно браться за перо.

Линда

Каждый раз Линда приезжала к нам с целым чемоданом подарков. Но вручала не все и сразу в первый же день, а порциями, находя повод, и мы уже ждали вечера, ждали, как дети, когда, прервав чаепитие, она вдруг, улыбнувшись, будто вспомнив о чем-то далеком: – Я имею кое-что для тебя! – доставала из-под стола нечто, упакованное в новогоднюю бумагу и перевязанное ленточкой.
Следует заметить, что все они были подобраны с учетом интересов и желаний каждого члена семьи. Но как она догадалась, как узнала – до сих пор непонятно. Мне, например, досталась чашка с портретом Ван Гога, моим любимым, из музея «Метрополитен», подарочное мини-издание анекдотов Марка Твена с печатью его дома-музея, изысканный альбом фотографий – пейзажей на стихи Роберта Фроста (угадайте, из какого музея?); моей супруге – целая коллекция: платок, серьги, брошь, магнит на холодильник из музея «Изящных искусств». И дети, и старики, и даже собака были счастливы.
Видно было, что и она сама замирала, когда нетерпеливые ручки разворачивали–разрывали бумагу, находя там коробочку, и – Вав! – Боже, какая прелесть! – или еще лучше – в немом восхищении вынимали и показывали всем.
И все–же самое–самое она приберегала к концу поездки. Я был в восторге от книги стихов Евг. Евтушенко, подписанной автором мне – именно мне на вечере в Бостоне. А как она угодила отцу, вручив ему, майору в отставке, альбом о холодной войне СССР и США, выпущенный для участников саммита на высшем уровне.
Такое не стыдно было предъявить любой компании, поскольку и содержание, и происхождение, а, значит, и цены подарков – в музеях они, как известно, недешевые, – говорили сами за себя. А кроме того, чувствовалась, что и ей они интересны, в том числе и как повод поговорить о живописи и поэзии, «оранжевой революции» и Горбачове.

Первый же ее визит показал, что мы знакомы давно. Память о войнах, больших и малых, о дружбе и вражде, непоказное сочувствие Чернобыльской беде, внимание к старикам, детям, птицам и деревьям – все было близко. С Линдой мы подружились. И не только мы.
Благодаря Доктору Рокк, педагогу и финансовому сьюпервайзеру (что–то вроде зам.начальника районо), детский театр, представляющий на двух языках – украинском и английском, побывал с гастролями в США, причем наиболее одаренные смогли затем поучиться в американских школах, а трое из них – поступили в университеты, стали стипендиатами и после окончания получили приглашение в солидные фирмы.
Оптимизм, ясное мышление, практичность, твердость в принятии решений, умение слушать, патриотизм, любовь к литературе и истории, прекрасное владение автомобилем и фотоаппаратом, тяга к путешествиям и неутраченное любопытство…
Элегантная и уверенная в себе, она давно разошлась с мужем–пастором, сама воспитала троих детей и дала им превосходное образование; теперь у нее девятеро внуков, а также сестры, братья, кузины и их большие семьи по всей стране и друзья по всему миру.
Она боролась против войны во Вьетнаме, аплодировала Мартину Лютеру Кингу, примером служения родине считает Рузвельта и братьев Кеннеди, не уважает Бушей, поднимает американский флаг, когда приезжает на дачу и клянет олигархов – врагов Обамы.
Проживает в Честере, под Нью-Йорком и в Новой Англии, штат Массачусетс, на Кэйп Коде.
Короче говоря, 100% американка. И главная достопримечательность США.

Дом

– У нас две проблемы, – Линда улыбнулась, – дураки и дороги.
И я не понял, шутит она, или просто демонстрирует свою эрудицию, но если с дураками, особенно в правительстве, можно было согласиться, то дороги? Гладкие, прекрасно организованные, проложенные к каждому дому.
Как выяснилось, речь шла об американской мечте – собственном доме. И о пути к нему, о дорогах, которые мы выбираем.

«Одноэтажную Америку» я прочел еще в школе и, без особых проблем проживая в «хрущевке», дивился, как можно свести жизнь – единственную и неповторимую – к покупке недвижимости. Разве так уж важно – где жить? А палатка в походе? А вагончик в стройотряде? А коммуналка, не потерявшая тогда своей прелести? Однажды в Крыму мы с дружком поселились в мотоциклетном сарае и каждую ночь менялись, то он спал в длинной части, а я в короткой, для коляски, то – наоборот. Погода стояла ясная и комаров не было, а звезды светили вовсю!
Прошли годы и теперь уже доцент, читающий основы предпринимательства, был восхищен определенностью т.н. американской мечты. «Собственный дом.» Как же это правильно! Потому что – конкретно. Большая, ясная цель, определяющая будущее, жизненный путь. Не богатство – безмерное, абстрактное, а именно – дом, родовое гнездо. Образец для подражания, когда дети, вылетая из него, знают, что нужно строить свое, собственное, не только по необходимости, но и по традиции, семейной, фамильной, «так в нашей семье повелось».
В середине Х1Х века скромный дом стоил 500 долларов, и требовались десятки лет, чтобы накопить такие деньги.
Осознанная материальная цель, равновеликая трудовой жизни среднего американца, определила национальный характер, и прежде всего настойчивость и организованность. К этому следует добавить, что и могидж – ссуда под покупку дома лет, скажем, на 30 – заставляла заемщика следить за стабильностью получаемого дохода, иначе, если просрочить оплату, дом могут… Но лучше об этом не думать. То есть думать надо. Думать на этом пути вообще необходимо…
Дом в Честере, маленьком городке неподалеку от Нью–Йорка, оказался, как и положено, стопроцентноамериканским, и тогда, в первый наш приезд, показался большим, фешенебельным. На крыльце под белыми колоннами нас встретили миссис Дженнифер Рокк и мисс Эмма Рокк – мама и сестра. И повели по дому, показали спальни, гардеробные, ванные комнаты и туалеты на каждом этаже, кухню, оборудованную в том числе и посудомоечной машиной, гостиную, застекленную веранду и еще одну – открытую, на заднем крыльце.
Ясно, что такие дома строятся не только для детей и внуков, но и для пра- и прапра- . Я догадывался, что задача эта учтена и в выборе небольшого (соток 12–15), но достаточного участка, в комбинации цветника с элементами огорода, в выборе материала – где должен быть кирпич – кирпич, где дерево – нужные древесные породы, где шифер – отличная черепица. Дом для династии должен быть прочным, двухсполовинойэтажным, выкрашенным в белый цвет. Почему именно в белый? По традиции: чем мы хуже Президента? Ясно, ничем не хуже.
Белый, цвет чистоты, света. «Светлой мечтой всей прогрессивной семьи» и должен быть Дом. Воплощенной мечтой, реальной до-райской наградой за труды всей жизни, за что и дети, и внуки будут благодарить пра- и прапра-, а значит, и наследовать, и продолжать.
По этой причине и линдин дом мог быть цвета любого, но остался в моей памяти белым, и в силу этого обращенным скорее к небу, чем к земле, выражающим саму «идею Дома». Думаю, по этой же причине линдин дом выглядел тогда – в 1997 – излишне комфортным. Сейчас же я могу назвать его хорошим, достойно скромным, в самый раз.

Страна пацанов

Штатам – одиннадцать. Считайте: если США – 200, а Китаю – 2000 – в пересчете на человеческий возраст – пацан и Конфуций. По этой мерке нетрудно просчитать, что Германия, Франция, Россия – предпенсионного возраста. Боятся, что подсидят. Тридцатилетняя Япония в самом расцвете творческих сил! Украине, если считать от первых гетманов – 20-22, возраст выпускника. А Штатам – одиннадцать, как Тому и Геку, как тому пацану из «Последнего дюйма», или другому – из «Вина из одуванчиков», и персонажам Нормана Раквелла, и мне. «Я родился на острове Борнео в одиннадцать лет» – писал я когда-то, то есть вчера. Не потому ли Линда и повезла нас по одиннадцати штатам Восточного побережья? Штат за год?
– Я включила в план одиннадцать штатов, и еще – дистрикт Коламбия, как довесочек! – сообщила она в аэропорту, прищелкнув пальцами так, что мы просто обязаны были завизжать – Вав!
И мы завизжали.

История Дома

– Дом начал строить мой прапрадед, а завершил – дед. Три поколения.
Линда взяла с полки альбом:
– Это мой отец, вот – дед, прадед. А вот здесь в кресле – мои прапра – бабушка Лу и дедушка Джо. Первые американцы в нашей семье. Мы храним их письма. А это, – Линда перевернула страницу и в прозрачном файле я увидел пожелтевший листок, – автобиография Джо. Родился в 1818 в Манчестере, Англия. В 1826 – в возрасте 8 лет, семья была многодетной – начал работать на шахте. Рабочий день – 12-14 часов. В 11 лет работу бросил, ушел. Устал. «Закон о бродягах» заставил снова пойти в шахту. В 15 лет встретил Лу, но о семье не могло быть и речи. Ему было 16, когда он прибыл в Штаты. За лучшей долей, как говориться. И снова, после многих мытарств – снова шахта. Но условия – и труд и быт и оплата – уже были иные. Через год вызывает Лу. Начинает учиться, вечерами, ночами – школа, горный колледж. В 23 – мастер, в 26 – начальник смены. В 32 – дипломированный горный инженер. Семья растет. Дети подрастают и разъезжаются по стране. Вместе со старшим, – Джим идет по его стопам, – начинает строиться.
Как все похоже! И с моим дедом было то же – и сиротство, и голод в двадцатые, и с бабушкой встретился, когда ей было 15, и в свою первую квартиру, – а до того – бараки, общага, – в первую свою квартиру, долгожданную, обставленную покупной мебелью – въехал 22 июня 1941 года…
Я слушал Линду и убеждался: семейная память у них минимум на два поколения больше. Я начинал понимать, что ни трипольцы, ни арии, ни протошумеры, ни скифы – не ими измеряется память народа, а средней семейной памятью, и вся эта память вращается вокруг конкретного участка земли и возведенного на нем строения.

Русское чудо в Филадельфии

– Праздник начинается в Филадельфии, у здания, где была объявлена независимость. Это особое место. Это – как у вас Кремль, то есть, извините, в России. Туда – уже сообщили – прибудет Тэд Тернер, Джейн Фонда … – Линда называла фамилии, – и попробуем мы. Конечно, если удастся припарковаться. Это проблема. В последние годы мне приходилось бросать машину далеко и идти пешком. Хорошо бы успеть, – сообщила, выезжая на автобан.

Автобан описывать уже бессмысленно. Не многим отличается и центр Филадельфии от Киева в часы пик. Впрочем, одно отличие есть. У нас машину поставить можно, пусть под угрозой штрафа и эвакуатора, а здесь не ставят, потому что нельзя, а кроме того – штрафы.

Подъезжая к центру, Линда озабоченно завертела головой, и так же озирались водители перед нами. На лицах у всех – увы, без шансов. У бровки вплотную стояли счастливчики, прибывшие на шоу ранним утром, и предположить, что кто-то из них уедет, освободит желанное – нет – вожделенное! – местечко, было столь же невероятно, как и представить, что Джейн Фонда–Тернер снимает свое красное суперплатье, о котором столько писали и говорили на СиэНэН, и протягивает его Линде со словами: – Возьмите, милая. И Теда впридачу, и место на сцене, и место для авто! Сегодня – ваш день!
– Ах! – вздохнула Линда, уловив мои фантазии. – Они все чаще сворачивают налево. Надо уезжать из центра.
И тут я вдруг заявляю: – За тем поворотом мы получим место. – говорю я, совсем не понимая, откуда это взялось, и почему – мы, ведь перед нами – очередь, но повторяю: – Вперед, да, сразу за поворотом.
Мы повернули, задержавшись на перекрестке, и как только джип перед нами проехал дальше, освободив место для выезда, – от бровки, мигнув левым глазком, резко вывернула дама в красном; поджав при этом переднего, засуетившегося, понимающего, что как–то надо бы сдать назад, замигавшего нам аварийкой, мол, это мне, мое…
– Это – моё. – произносит Линда, твердо и жестко, как акула капитала. – Йес! Хиа ви а! – голос ее звучит победно, и, оборачиваясь, Линда вдруг пристально смотрит на нас: – «О, эта загадочная, таинственная русская душа!» – говорят ее глаза. А мы молчим смиренно. И что сказать? – Чудо.
Что было дальше? Речи, гимн, хор афроамериканцев, красное платье Д.Ф., волонтеры в одежде того времени… Интересно, конечно. Но с чудом–то не сравнить.

Хаус и Хом

«Настоящим родовым гнездом, – сообщал Хаус, – я ощутил себя на рубеже веков – ХІХ и ХХ. А знаете, почему? Неправильно. Достроили меня раньше, в восьмидесятые. Все просто. Джо и Лу дождались правнуков! А правнуки проводили стариков из дома, где родились. Круг замкнулся. Обычный дом стал Домом. В английском для этой метаморфозы предусмотрены два слова: Хаус и Хом. Ёмкие слова. Хаус – произнесите – Ит из май хаус! – звучит «Как просторно!», как будто хозяйка показывает его гостям (или покупателям), обращая внимание на обилие света и воздуха. А Хом – с продолженным «оу» – норка, тёплая берлога хомяка, место у семейного очага, первое слово–звук санскритской мантры «Ом мани падме хум», мантры, приводящей в равновесие дух и плоть, пространство дома и Космоса. Вот почему Дом – есть точка соединения времени и пространства. Четыре поколения – закольцованный век – и четыре угла отдельной жилплощади – и есть Квадратура круга, разрешаемая самой жизнью. И опять – все сначала.»

Перечитывая Ильфа и Петрова, я понял, почему так мало изменилась жизнь американской провинции. В аптеках, правда, уже не перекусывают, а в Кристмас Три шопе сплошной китайский товар, но почта та же, и библиотека и пожарная команда, и заправка… И полупустые церкви говорят о том, что в центре этого мира по–прежнему Дом, Особняк, храм личной свободы и достоинства.

Джем

Линда нажала кнопку на руле – это ограничитель скорости, – и мы полетели из Филадельфии в Вашингтон. День независимости не ждет! И, конечно, попали в пробку – в «джем» – в нечто перетертое, перемешанное, варёное под июльским солнцем, тоскливое, беспросветное. Впереди, сколько хватало глаз, все было заполнено автомобилями. Народ заметно нервничал – как же, сегодня салют, фейерверк в Вашингтоне – тот, самый, собирающий полстраны. Справа от нас в открытом красном кадиллаке остановился моложавый седоватый блэк (именно так, а не неграми, следует называть афроамериканцев, ниггер – это оскорбление) с женой и двумя детьми.
Он заговорил и, перебросившись с Линдой парой слов, согласился, что задержка часа на два, не меньше. Линда достала путеводитель, а я решил поспать согласно хорошей туристской традиции. Однако сон не шел. Слева, пользуясь новомодной мобилкой, болтала какая–то блондинка: она неторопливо кляла «джем», и дорогу, которую выбрала, и полицейского, выписавшего ей штраф за парковку. Линда покосилась на нее, как и следует коситься на блондинок за рулем, но ничего не сказала. Над нами пролетел полицейский вертолет. Блэк показал на него пальцем, и они с Линдой обменялись улыбками. Причем Линда принялась поправлять прическу, и блондинка, сделав паузу, тоже взялась за макияж. В самом обычном технологическом смысле у авто поехали крыши, кто-то принялся наминать сэндвич, дети присосались к коле. Пожилая пара, надев панамки и очки, откинулась, подставила лица солнцу. Зазвучала музыка. Линда тоже включила маг, запел Джо Денвер, и тут снова откликнулся блэк, одобряя линдин музыкальный вкус – Сэм, представился он, и они разговорились не на шутку, так, что и жена его, кормившая детей, всучила и ему сэндвич, и блондинка в красном платье, в точности повторяющем то, что мы только что видели на Джейн Фонде, но вдвое короче, вышла с мобильным из машины, и не переставая трындеть, полезла в багажник. Линда порылась в бардачке, поменяла кассету. Запели «Битлы». – О! – Еще шире и обольстительнее заулыбался Сэм, и попросил погромче. Он сдал чуть назад, и только зазвучала «Облади–облада» – вышел из машины – Громче! Громче! – и принялся танцевать, нет – пустился в пляс! – ловко, ритмично, как они умеют, элегантно. Народ мгновенно забыл о пробке. Начали подпевать, хлопать. Только старик и старуха не реагировали, разомлев. – Им нужен Глен Миллер! – Скорее, Бах! – смеялись соседи. Но Линда не слышала. Линда глядела на него с восторгом, и казалось и он танцует отчасти, а может и не отчасти, для нее. Блондинка бросила рыться и заиграла худыми бедрами. Кругом зашумело, вышли из машин, вспомнили о празднике. А он плясал, легко и самозабвенно, попадая в ритм, но чуть медленнее, с той самой неуловимой задержкой, что отличает хорошего танцора.
"Битлы” выдавали, Сэм плясал. "Джем” свистел, бил в ладоши. Но тут пролетел вертолет. Далеко впереди загудели моторы. Все поспешили занять места. Завелись. И только старики, видимо уснув, лежали без движения.
– Уж не Моцарта ли им поставить? – хохотнул Сэм, но тут загудели клаксоны, старики дернулись.
– Меня зовут Сэм! – напомнил Сэм, передавая Линде визитку.
– А меня, Линда! – напомнила Линда, пряча визитку в портмоне.

Знакомство с Америкой и должно быть таким: без усилий и церемоний, словно с новым, но близким человеком, как тогда в "джеме”. Тогда и Америка будет тебе открыта, и откроется неожиданно и естественно. И ты поверишь: вот она – настоящая.

Торнейдо

Дом скрипел. Я проснулся от завывания ветра, и вспомнил – «по прогнозу нельзя исключить торнэйдо!» – сообщал накануне диктор, явно беспокоясь о Хаусе.
Тревожные нотки в его голосе поначалу взволновали и меня. Но пятерка по географии вернула спокойствие – на эти широты ураганы не залетают.
– А здесь что, бывали торнэйдо?
– Нет, не бывали. – Линда не уловила иронии. – Но возможность такая есть. Впрочем, я уверена, дом выдержит. Повода для волнений не вижу!
Проснувшись ночью, я подошел к окну, и припоминая историю дома, слушал скрипы, и стоны, и ворчанье. Казалось, он недоволен. «Ну и что, что пятерка?! Сказано же – «нельзя исключать». Понятно, я вам не домишко Дороти из страны Оз. О чем строители мои прочли еще в детстве. И запомнили, фанеркой не баловались, строили добротно. Но ведь ни кто–нибудь – солидный канал сообщил – слышите, как завывает… У него – пятерка?!»
И я понял: миф о торнейдо прижился потому, что волноваться о близком – нужно, это по–человечески, достойно. Так только и превращается Хаус в Хом, обретая душу, в Свит Хом, как поется в песне.
И дом, прислушиваясь, гудел, гудел одобрительно, передразнивая москитос, тысячами атакующих окна: – Фигушки вам! А москитные сетки нашто?!

«Мы все – иммигранты»

На указателе при въезде на Шедоу–роуд, линдину улочку на Кэйп–Коде, я обнаружил фамилии Bleeznjuk и Nalbandian.
– Странно выглядят наши фамилии, даже написанные латиницей, среди всех этих Смитов, Джексонов и Мак–Кинли.
– Ничего странного. Мы все иммигранты! – Да, мы все приезжие, – повторяла Линда, и мне показалось, что это – пэлайт, этакий реверанс в нашу многострадальную сторону. Однако, гордость, звучавшая в линдиных словах, заставила задуматься и исследовать это феноменальное явление...

Наш иммигрант проходит 12 последовательных кругов, или если хотите, стадий, этапов – как кому нравится, периодов, все–таки, скорее кругов, именно кругов:
1–ый – он боится не получить работу и стыдится жить как приживалка;
2–ой – он имеет работу и стыдится этой новой непрестижной работы;
3–ий – он, наконец, имеет престижную работу, но боится, что это временно;
4–ый – он имеет постоянную престижную работу и стыдится, что променял Родину на кусок хлеба;
5–ый – он имеет все, но стыдится, что внуки не понимают по–русски.

То есть стыд и страх сопровождают его постоянно, и отражаются в его глазах, хотя и распределяютcя неравномерно. У некоторых левый глаз набрякает, а правый остается практически прежним, у других наоборот – левый сверлит, а правый щурится. У большей же части оба глаза покрываются тоненькой плёночкой, отчего и блестят сверх обычного. Они как бы потеют от сего резонирующего сочетания стыда и страха и наливаются. Но упаси вас бог вообразить, что это накопившиеся слезы или затаенная печаль, или личная драма – о, ноу – это самые обычные глаза иммигранта на первой, второй, третьей, четвертой и пятой стадиях ассимиляции.
С течением времени пленочка утончается, глаза усыхают, как соляные озера, и белеют, как тальк, скрипуче и тускло.
Последние семь этапов находятся за пределами жизни иммигранта, причем четыре из них касаются его детей, а еще три – внуков, кои действительно донт андерстенд зис крэйзи дьедушка энд хиз стьюпид сториез.
Чего ж ты, старый дурак, ехал, если тоскуешь?
Чего тебе здесь не хватает?
Музеи богаче, реки чище и шире, жидом не обзывают, питание, условия – что там говорить?!
Дети окончили колледжи, и никто их не грабит, не режет, две машины, дом – три бедрумз, деньги вложены с умом, прошлым летом ездил на могилу мамы в Крыжополь?
Что еще?!
Утренняя газета, дневное пиво, вечернее виски, 89 каналов, газонокосильщик приходит, кролик живет в саду по имени Петрик, почему Петрик? Для чего – Петрик?
Старый дурак...

Москитос

О! О них говорят и предупреждают не меньше чем о торнэйдо. Я случайно приоткрыл окно вместе с сеткой и получил от Линды целую лекцию о коварстве. Оказывается, в отличие от наших комаров, честно предупреждающих о себе писком – мошки подлетают бесшумно. Теперь мне ясно, почему эта полная дама в роговых очках из посольства мне не поверила, мне понятны ее чувства по отношению к мириадам москитос всех наций и народностей, атакующих визовые отделы американских посольств. Количество заявлений на получение «грин карты» – вида на жительство в США – постоянно растет и украинцы в этом списке среди лидеров. Иногда мне кажется, что домовитые украинцы, оказавшись на перекрестке войн и революций, с особой тягой подались в Америку. С надеждой обрести здесь и хаус и хом. Впрочем – на ярмарке в Честере, куда Линда повела нас в первый же вечер – ни славян, ни англосаксов я не увидел. Латиносы, китайцы, индусы…
– А где же Америка?
– Это и есть – Америка. Ничего. В третьем поколении они все уже будут янки, пусть не 100–процентные. Пусть – на пути...
-И вы не боитесь на этом пути потерять американские ценности?
-Какие конкретно?
-Вы считаете, что китаец привнесет уважение к личности, индус – предприимчивость, а пуэрториканец – законопослушание?
– А их никто не будет спрашивать. Наш образ жизни перемелет и выдаст смесь, где у каждого будет взято лучшее: у китайца – трудолюбие, у индуса – любовь к природе, у «латиноса» – стремление к свободе. Почему лучшее? Потому что наша – американская – мечта способна объединить именно позитивных, семейных, стабильных, законопослушных, короче говоря – домовитых личностей. А остальных сметет, как мусор.
И посмотрела на меня победно.

«День благодарения»

У Нормана Раквелла, замечательного американского художника, есть картина с таким названием.
За праздничным столом – большая американская семья. Четыре поколения. И вот бабушка и дедушка торжественно вносят блюдо с индейкой. То–оки благоухает, корочка пузырится – носа и глаз не отвести. Индейка – центр. И композиции, и мира, в котором живут старики.
«Помнишь, Мери, как замирало сердце… Грэнни заносит блюдо, и все не сводят глаз, все уже держат вилки наготове.
– То–о–ки! Еще бы! И все ждут разделки, чтобы и мясо, и корочка и дрессинг, начинка, были уделены всем. И, кушать не торопясь, и просить, протягивать тарелку за добавкой, и наминать за обе щеки, забывая обо всем.»
Старики помнят. Это было. И осталось в памяти, хранящей и запахи, и благоговение.
Однако, на картине – иное. Дети словно бы и не заметили главное блюдо. И внуки отвернулись. Заняты общей беседой. Глазом не повели.
– Я так старалась…
– Они другие, Мэри. Они соскучились, у них много новостей. А токи… Они могут иметь ее каждый день… Ну, ясно, не такую, как у тебя… Но, разве мы не этого хотели?»
Вот такая картина. И на ней – весь двадцатый век – путь от бедности к изобилию. От трудов и тягот – к успеху, духовной свободе.
Мэри растеряна.
Собственно, о чем сожалеть? На картине, написанной Раквеллом в пятидесятые, они еще не наговорились. Лет сорок они будут лопать фаст–фуд, но уже к концу века с удвоенным благоговением снова начнут ценить и восхищаться тем, что сделано своими – бабушкиными ручками. Они наговорятся, и будут нахваливать бабулино чудо, и снова возьмутся за руки и опустят глаза для молитвы.
У Раквелла есть, кажется, и такая картина.

Страна «летунов»

– Ну что это за семья – дети разлетаются, родители доживают сами. Ты права – если к семье применимо слово «эмиграция» – вы все эмигранты. Этот принцип – жить, где работа, а не наоборот – подрывает семью, разрушает Дом. – Вот в Китае отношение к родителям…
– Если ты имеешь ввиду героя народных сказок Ли Пэна который раздевался донага и спал рядом с родителями, чтобы комары кусали его, а не их – то мы поступаем иначе – мы ставим москитные сетки.
И потом – работа – это деньги, а деньги – это возможности – и видеться, и помогать старикам, если надо. Впрочем, где ты видел у нас стариков?

Бегу на зарядку. Ветерок с бэя, в лицо. Бегу, как могу – трусцой, потихоньку. И меня догоняет мужичок. Видно, постарше, но живой. Бодренький такой. Хэлло, хэлло. Перебросились парой слов.
– О, Украина… Азия! Далеко! Я тоже, пока молодой, хочу подальше – Новую Зеландию посмотреть, Тибет, мыс Горн, Мадагаскар… А когда стану старый – буду ездить в Европу.
– Во, – говорю, – и у меня такой план. А сколько вам сейчас?
– Йа, да - на будущий год уже девяносто, – сообщил, и махнув на прощанье, сбежал по лестнице вниз, на берег. А я остался. Мне по песку тяжело.
Лихо обогнув места для инвалидов, затормозил спортивный «Ти–Бёрд». Дверь приоткрылась и внизу показался один костыль, затем второй. Водитель весь прятался за дверью, но вот спустилась одна туфелька, затем вторая, дверь распахнулась и я увидел старушенцию, то есть старушечку, сгорбленную, чуть выше своих палок. Хлопнув дверью, она поковыляла на почту, уверенно, споро, переставляя сначала на пол-колымашки одну палку, вторую, правую ножку, левую – чух-чух, раз-два.
– Я знаю ее. – сообщила Линда, – когда дверь за нею закрылась. – Мисс Голдуотер – в нашей литературном кружке, при библиотеке. Она почти не слышит, но заседания не пропускает. А живет как раз там, куда ты бегаешь на зарядку, над обрывом. И видит все, и следит за всем.
– Так это она вызывает полицию, если кто–то вышел на пляж в узких плавках?
– Нас много таких. – улыбнулась Линда. – Впрочем, зависит от плавок.
Но мы не успели договорить.
Мисс Голдуотер добралась до машины. Открыла дверь. Швырнула туда палки. Села, завелась и так газанула с места, что Линда присвистнула.
– Ее предки были пиратами или конгрессменами?
– Да… – задумчиво проронила Линда. – Впрочем, мой тезка Джонсон был не лучше Барри Голдуотера, хотя и победил с большим отрывом. Меня беспокоит другое. Отсутствие у нее наследников. Не в смысле имущества, а в смысле плавок.
– Секрет долголетия... – Линда на секунду задумалась. – А вот как раз то, о чем ты говорил – мы живем отдельно от детей, и справляемся с этой жизнью сами, и содержим в порядке свой дом, и участок, а если хватает сил на это – то и пляж, и нравственность тех, кто на пляже. Чистый пляж расскажет о стране больше, чем сотня политиков.
Кстати, я кажется говорила тебе: во все национальные парки американец покупает «вечный» билет – за 10 долларов на всю жизнь – и еще во множество музеев! Это хороший стимул пожить подольше!

Дороти

У Линды – два сына и дочь. Огромные Боб и Джек и миниатюрная Дороти. Они с дочкой, как сказала бы моя бабушка – цвай–пара, то есть похожи и внешне, и по характеру. Линда–2 живет с мужем и детьми под Нью–Йорком, в лесу, в большом трехэтажном особняке.
Мы свалились к ней на голову накануне мужниного дня рождения. Впрочем, они с мамой все так спланировали. В напряженном графике Дороти это был единственный свободный день, завтра – именины Рона, а через три дня – важная командировка в Европу – четыре страны за пять дней. И ей – топ–менеджеру одной из крупнейших в мире табачных компаний – необходимо готовиться. Линда говорила о дочери с гордостью. «Планирование – ее конек. Все–таки в Гарварде еще кое–чему учат!»
Нас встречали у ворот – внучки повисли на Линде, засыпая вопросами и поглядывая на нас, а Дороти – румяная, откровенно беременная – ждем мальчика! – повела нас по дому.
Тогда, в 1997 об «умном доме» знали немногие, и Дори искренне восхищалась тем, как Рон спланировал и оборудовал экономичную систему энерго– и водоснабжения, видеонаблюдения и охраны, демонстрировала, как устроена очистка и подогрев басейна, показала гардеробные, по размеру не уступающими комнатам для детей, и, наконец, повела в кухню, сообщая о такой бытовой технике, что у моей жены уже не было слов и она тихо постанывала.
– Завтра у нас 17 человек, – сообщила она, надевая фартук, поглядывая в окно, дожидаясь мужа. – А вот и Рон! – и девочки побежали встречать отца.
Небольшой, коренастый, он появился на пороге и, бережно обнимая женушку, заговорил о том, что Джойсы как всегда перепутали, и звонили, извинялись, что не могут вылететь сегодня, какие–то проблемы в Чикагском аэропорту, а когда я сказал, что ждем их завтра – ты себе не представляешь, как они были счастливы.
– О, Джойсы! – покачала головой Дори, – в своем репертуаре. Они вам понравятся, – сказала она так, что и нам стало ясно – и мы в числе приглашенных.
Рон переоделся и спустился помогать. «У Рона – итальянские корни. Его паста и барбекю, о! – пальчики оближите.» И в этот момент прозвучал звонок.
– Дори, тебя. Это твой шеф, – передавая трубку, шепнул Рон. И она, мгновенно переключившись, ушла в разговор, и как только положила трубку – прищелкнула пальцами, ну точно, как Линда: – Йес! Мне дают еще регион – Норвегию – пятый, вот только вылететь придется завтра. Что ты думаешь об этом, хани? Брать?
– Конечно, тем более ты уже согласилась. Ничего, перенесем на неделю. Я обзвоню гостей, а ты иди – готовься.

– Новый регион, – пояснила Линда, – это еще 20 тысяч. Неплохая прибавка к тем 120, что Дори уже платят.
– В год? – переспросил я.
– В месяц. У Дори зарплата лишь немногим меньше дохода, что получает Рон от своего африканского бизнеса. Семья растет, у них большие расходы, и по дому, и образование детей потребует затрат. Но я думаю, после рождения сына она уйдет и займется детьми.
– Уйти?! От таких денег? – не могли мы поверить, и почти угадали – Дори удержали еще на два года, но после рождения пятого ребенка – снова мальчика! – она ушла, занялась воспитанием и благотворительностью.

Полчайнойложки

Если разделить чайную ложку перегородкой вдоль на две половины и одну из них отрезать – получится полчайнойложки. Я не мог предположить, что такое бывает, и купил ее тут же, не торгуясь. Оказалось, изделие это начала прошлого века. На покупку Линда отреагировала сдержанно – йес, фанни, прикольно – а я всё не мог выпустить из рук, всё рассматривал, игрался.
Очень она мне понравилась. И экономностью, и полным соответствием тем кулинарным рецептам, где сказано – пол, или полторы чайных ложки, или четверть – недосыпьте немного в мою – то есть в полчайную – и получите четверть.
У нас я ничего подобного не видел, разве – ложечки для микстуры, но там другое, там мерные метки, а так, чтобы физически…
Помню, меня умиляли монеты достоинством пол– и четверть копейки – «деньга» и «полушка», – завораживали – вот ведь какая рачительнось, какая бережливость есть в русском народе.
А сейчас – полложечки. Стало быть они минимум вдвое экономнее нас, вдвое практичнее?

Дом–музей Франклина Рузвельта

Патриотизм – важнейшая черта американского менталитета. История страны значительно короче (если не считать индейский период, который, как правило, и не принимают во внимание), чем у азиатов или европейцев. Поэтому каждый факт национальной гордости следует умножить на коэффициент, в числителе которого, скажем, 5000 лет египетской цивилизации, а в знаменателе – 200, или в крайнем случае – 500 лет послеколумбовой американской. Не хотите множить на 10 – множьте на 3, и вы точно не ошибетесь – средний американец искренне, с утроенной силой гордится своей страной – самой демократичной, развитой, богатой.
Ритуал поднятия национального флага на даче – для Линды не шутка и не баловство. Этим флагом был накрыт гроб ее дяди, погибшего во Вторую Мировую. Дядю – маминого брата – в большой семье Рокков любили особенно. Вот он в центре довоенного фото – вылитый Столяров в «Цирке» – блондин, крепкий, улыбчивый, племянницы и сестренки льнут, родители и младшие братья гордятся… Такого парня я видел не раз: на плакатах (в форме национальной гвардии), в комиксах, рекламе орешков. Такой, знаете ли, типичный Джон, или ласково, Джонни.

Франклин Делано Рузвельт на такого «Джона» не похож. Но Линда решила: его дом–музей мы должны посетить в первую очередь, обязательно.
– Ф.Д.Р. спас страну дважды, – выруливая на шоссе, сообщила она, – от великой депрессии и великой войны.
И принялась рассказывать о нем, лучшем из президентов. Я слушал, кивал, засыпал и просыпался, а Линда все говорила о том, что каждая комната в его доме, – и гостиная, и кабинет, и библиотека, – может быть больше расскажут о его корнях и душевных качествах, чем десятки монографий, – о чудесном вью из окна спальни на родные поля, речушку, далекую рощицу, о милом увлечении безделушками, за каждой из которых – история, если не притча. Говорила, подчеркивая ум, честь и совесть наилучшего представителя американского народа.
По дороге остановились в Вест–Пойнте.
Кузница кадров для Пентагона встретила шагистикой – строевой, с речевками и окриками сержантов. Я приглядывался к курсантам и поражался: где они – правофланговые джоны, шварцы, рембо? Ни одного. А повторилось то же, что и на ярмарке в Честере. Сутулые юноши в очках, косолапые толстушки, хлипкие пуэрториканцы, китайки, индусы… Джон Сильвер назвал бы эту команду сбродом, а я принялся искать аргументы в пользу детей компьютера.
Ли перехватила мой взгляд и улыбнулась.
– Главное – патриотизм. Их воспитывают патриотами. Воспитание патриотизма – важнейшее достижение американской культуры, нашего образа жизни. Не торопись делать выводы.
И я закивал, мол, конечно, сомнений нет. Тем более место какое красивое – Гудзон.
– О, да! Вид на Гудзон – мы говорим Хадсон–Рива – поистине, поистине… Разве можно не испытывать чувство родины здесь, где все дышит историей: борьбой за независимость, сражениями Севера и Юга. Хадсон–Рива – именно это место есть во всех учебниках. О нем знает каждый американец, как ваши дети – о Сталинграде и встрече на Эльбе.
Я кивал, не будучи, по правде говоря, уверенным в наших детях, то есть в наших педагогах. И дивился тому, как чисто кругом, какой вкусный сэндвич купили в казарменном ларьке, и до чего ухожены деревья в воинском парке: каждое с бирочкой, с инвентарным номером, причем жетон крепился на гвозде с пружинкой, чтобы не болтаться от ветра и не звенеть…
И снова в дороге. Четыре часа в один конец оказались утомительными. Мы еще не отошли от перелета, разницы в часовых поясах. А как подумаешь, что обратно столько же…
Впрочем, подумать об этом мы не успели, Ли уверенно припарковалась и ничуть не уставшим голосом сообщила:
– Йес! Хиа ви а! Прибыли.
И мы поспешили, захватив паспорта, деньги, блокнот и ручку, «Историю Соединенных штатов», словарь, запасные пленки для фотоаппарата и кассеты для видеокамеры, первой, купленной специально для этой поездки. Пошли по дорожке. Дом – большой трехэтажный – желтел за живой изгородью. Я замешкался, готовя фото и видео, а Линда пошла к кассе и остановилась, разглядывая прейскурант. В рамке над окошком кассира было всего две строчки:
Эдалт – 28 долл.
Стьюдентс – 14 долл.
То есть – взрослые – 28, учащиеся 14 баксов. Ли наклонилась к окошку, спросила, есть ли скидки для граждан бывшего СССР. Снова изучила прейскурант. На секунду задумалась, и подытожила:
– О, ноу. Итз ту мач. Слишком дорого.
И, развернувшись, пошла к машине.
Мы двинулись следом, в общем–то соглашаясь. Стоимость билетов действительно была высокой. В конце–концов, что там смотреть? Мебель? Какие–то цяцьки на письменном столе? Портреты родственников? Тогда мы не придали этому маленькому фиаско в начале турне особого значения. Ну, съездили, ну, не попали… И только по прошествии времени я понял: для Линды – 100% американки – принять такое решение было непросто. Слишком значим для нее престиж: личный, семьи ветерана, страны, слишком весом авторитет Ф.Д.Р. в истории и культуре Соединенных Штатов, чтобы вот так развернуться, сказать «Ноу!», и уехать несолоно хлебавши.
И все–таки решение было скорым и окончательным. Почему? Что перевесило? Неужели деньги? Собственно и деньги–то – для нее, конечно, – были не слишком большие. При пенсии в три тысячи в месяц – девяносто, что для меня – десятка, немало, но и не смертельно. Нет, что–то другое… Рачительность? Протест? Отказ от необоснованной, явно завышенной цены? Почему в «Метрополитане» – 12, в музее Кеннеди – 8? А может быть – субъективное ощущение ценности доллара, память о том, полновесном баксе сороковых и пятидесятых, и как трудно было заработать каждый, и как много можно было купить за один бакс у себя и у нас, в Украине, да что в Украине – по всему миру…
Надо сказать, что на то время, 56 долларов за двоих, были для меня суммой немалой. Переведя в гривны, а гривны – в купоно–карбованцы, я сравнил с тогдашней зарплатой, не превышавшей ста долларов в месяц, прикинул, какую сумму взяли с собой на подарки и сувениры.
И все же, что–то не складывалось. Я подумал, не следует ли учесть воспитанную рынком страсть к малой выгоде? Даже не страсть, а целую стратегию непременно дождаться дискаунта, выговорить скидку, а нет – что ж, на нет и суда нет, в другой раз… Или вот еще – бюджет. Наверняка, Линда заранее определила бюджет по нашему приему, а эта сумма выпадала…
В тот момент, когда шли обратно к машине, я об этом не думал, а сейчас, с позиций человека со средним достатком отвечал себе так: «Я бы купил, конечно. Более того, я бы на ее месте купил и тогда, в 1997, когда зарабатывал значительно меньше, и этого с трудом хватало на жизнь. Почему? А по всему: гостеприимство, и первый, считай, день, и патриотизм, черт его дери. Просто – стыдно…
…поиск иного решения?..
Впрочем, ни о чем тогда я не думал. На душе было кисло. Даже унизительно. «Французов бы она вряд ли…» – нашептывалось кем–то. И вдруг Линда обернулась – Да! – и пошла к дому–музею, повела нас обратно. Я не знал, могу ли я предложить свое финансовое участие в покупке билетов – не обижу ли? – у нас в Киеве я, естественно, не позволял, чтобы она потратила и цента… Ли шагала широко, уверенно и, обогнув изгородь, неожиданно повернула, причем, направилась не к центральному входу, не к кассе, а обошла дом и вывела нас к заднему крыльцу, рядом с которым располагался небольшой указатель «Шоп».
Обратившись к охраннику у выхода, Линда спросила, на каком этаже находится магазин сувениров. – Ах, на нижнем этаже! – Поинтересовалась, можно ли купить сувениры и, поблагодарив, вошла, поманила и нас за собой. Оказавшись внутри, она явно пошла было к шопу, но не доходя, свернула на лестницу и – да! – на второй, на третий этажи музея, принялась показывать, рассказывать, бегло, но интересно – и снова на второй, первый… Мы обошли все. Кажется, в шопе она купила нам по открытке доллара за два, при выходе поблагодарила охранника за удачные сувениры для наших гостей из бывшего СССР.
– О, пожалуйста, мэм! Из СССР, мэм?!
К машине шла прежняя, уверенная Ли.
А дошли – и Линда подмигнула, прищелкнула пальцами:
– Йес! Мы сэкономили восемьдесят два доллара!
И мы закивали.

Сєпрайз!

Линда – человек удивительный. Вот только что она с восторгом описывает, как Джейн Фонда – О, Ай лав хё! – прошла рядом, совсем вот так, и Линда даже успела коснуться ее платья. «Это последнее платье Версачи! Их мгновненно расхватали на 5–й авеню – это очень, очень дорого!» Или вот она увлеченно рассказывает, как ей удалось получить в подарок 8 – восемь! – фотоаппаратов от банка, где у нее счета – узнав об акции она мгновенно разделила депозит на 8 – восемь! – частей – открыла восемь! счетов – и «вот камеры – каждому владельцу счета! У меня большая семья!»
И тут же смеётся и подтрунивает, – над маминым склерозом, и мужем–пастором, «хвала Господу, бывшим», и над президентом, и над страной, и над народом, страдающим апатией и обжорством и «упорной бессмысленностью многочасовой болтовни за едой».
Этого она особенно не терпит. Я имею ввиду пустые по ее мнению привычки и ритуалы. Помню, на экскурсии в Чернигове нас пригласили в монастырскую трапезную, пообедать. Мы расположились за одним из длинных братских столов и принялись ждать, пока в церковном помещении рядом с трапезной монахи закончат обеденную молитву.
Линда ёрзала на стуле, вслушиваясь в заунывное пение за стеной, и вдруг предложила всем полезть под стол.
– Это будет круто! Представляете, они заходят, рассаживаются за столы... А тут мы все выскакиваем из–под столов и кричим – все: – Сэ–прайз!! А? Класс?!

Комьюнити

-А ведь у вашей «мечты» есть большой недостаток.
-Какой?
-Она слишком конкретна. Как–то и неинтересно даже – вся жизнь заранее известна. Вы, – сказали бы буддисты, – отождествились. Вы несвободны, вы привязаны к ней…
Линда слушала, и кивнув – «так, все понятно», – сообщила:
-Здесь недалеко есть комьюнити, христианский монастырь. Я там не была, а вам, думаю, будет интересно. Говорят, там очень красивая базилика, и вообще…
-Католический или православный?
-Нет, евангелический, то есть они принимают всех, кто верит в Христа.
-Протестантский? А разве у протестантов бывают монастыри?
-Вот! Тебе уже интересно. В Америке бывает всё!

В шопе, расположеннном у ворот сообщества, к нам подошла приветливая дежурная, и спросила о цели нашего визита. А когда узнала, что мы с Украины заулыбалась еще шире, – Я сейчас позову сестру Марту, она изучает русский (вы говорите по русски? – очень хорошо!) и набрала ее тут же, и Марта уже шла нам навстречу, радуясь и извиняясь за пуа–русски.
«Я была в России, в Куремаа, женски монастир–е, – правильно?– спросила, выговорив фразу, Марта и обрадовалась, что мы дружно, включая, почему–то и Линду, закивали.
– Да–а! Нас приглашать Алексис бишоп жить два месяц–а?– и мы снова закивали. – Вот! Как хорошо! – засмеялась Марта. И я вставил, что эстонский монастырь в Куремаа поразил меня своим грушевым садом – Бере! Настоящий сорт Бере, медовый! И созревает до полнейшей спелости. В Эстонии – это ли не чудо?
– О, хани! А–а! Бере! – Марта расплылась окончательно и в таком сладчайшем состоянии ввела нас в храм.
Казалось бы, откуда взяться в этой американской земле византийскому храму? В котором всё – и колонны, исчезающие в небесах, и вознесенные трубы органа, и река жизни – мозаика, текущая от входа к алтарю, и библейские сюжеты синих фресок, идущих вереницею под потолком, – все ведет к Нему. И луч – не рисованный, а настоящий, закатный луч солнца, соединяет витраж над парадным входом и алтарь, разноцветное оконце – и Христа, раскинувшего руки для объятий, летящего навстречу, – и глаза каждого, идущего к Нему под лучом.
– Какое хороше лицо! – впервые услышали мы от Линды. И я не стал уточнять, кого она имела ввиду.
Зал, напоминающий британский парламент, постепенно заполнялся. Нам отвели места в первом ряду. И вежливо указывали на нас входящим, Марта что–то поясняла, комьюнисты улыбались. С этой минуты приподнятое состояние не покидало меня. И в ожидании мессы, и когда перед алтарем в ряд разместились двенадцать избранных псалмопевцев, и вступил орган, перемежая читки и пение.
Месса была недолгой. Мой английский не позволял подпевать. И я больше косился по сторонам, наблюдая, как празднуют встречу с Ним и друг с другом, как радуются возвеселившись. Раньше я не задумывался о том, что Храм вообще, как дом Божий, принципиально отличается от дома человечьего – не предполагая ни спальни, ни кухни, ни гаража (элитный гараж под Храмом Христа Спасителя – есть примета нынешнего московского епископата, к Церкви касательства не имеющая).
Вот и базилика напоминала зал филармонии, в котором, как правило, не спят, а бодрствуют, и если питаются, то пищей духовной.
Базилика пела. Радость и веселие пребывало на лицах и выходило за пределы храма, распространяясь и на трапезную, и на просторные кельи, и на сад, и на колокольню, и на шоп…
После службы нас повели на колокольню. Те же двенадцать поющих – а каждый раз назначают новых, по очереди – встали в круг, взяли в руки канаты, свисающие из–под купола и, следуя очередности, принялись тянуть, сильно, размашисто. Мелких колокольцев не было, перезвоны отсутствовали. И звон пошел протяжно–радостный, под который хотелось пойти каким–нибудь замедленным церковным ходом, на счет: раз–два–три – – шаг! Раз–два–три – шаг!

-Какие хорошие лица! – заметила Линда, рассматривая в шопе недешевые сувениры, и не торопясь что–либо покупать.
Эту фразу она повторила и в дороге и дома, когда мы обсуждали планы на воскресенье, в том числе и возможность посещения воскресного – праздничного богослужения.
-Это очень богатое сообщество. Все, кто сюда приходит, обязаны отдать имущество монастырю. Недвижимость, земля, ценные бумаги – монастырь управляет их активами. И, как видите, успешно. – подчеркнула Линда.
-А взамен?
-Жизнь без забот. Общение. Беседы с богом. И заметь – кругом радость, благоговение, славословие, улыбки…

-То есть завтра поедем на мессу?

-Ноуп! – отрезала Линда. – А ты?

-По правде говоря, и мне что–то не хочется. Дом должен быть свой.

Киты и люди

Провинстаун – в отличие, например, от Нью–Йорк сити – городок небольшой. Однако провинциальным, пусть даже районным центром, считать его никак нельзя. И тому есть две причины. Первая – городок является неформальной Меккой американских сексуальных меньшинств, вторая – всемирно известным центром эко–шоу «Киты и касатки Атлантики».
Убедились мы в этом сразу, как только Линда притормозила, чтобы повернуть на Мейн–стрит. Городок веселился. На перекрестке приплясывал полицейский. Толстенький, в обтягивающей форме, он выделывал такие фигуры, жонглируя розово–полосатой палочкой, словно виртуоз–капельмейстер жезлом. И при этом так пикантно поигрывал бедрами, и раздавал такие двусмысленные улыбки, что публика в дорогих открытых автомобилях хохотала и гудела клаксонами, стараясь попасть в ритм его латины, а он, словно стриптизер наоборот, вился не вокруг шеста, а напротив – шест, то есть жезл, и так и эдак – оборачивал вкруг себя.
Все в нем было иначе, не так, как у нашего постового–регулировщика – и порхающий жезл, и шортики, и улыбочки, и шутливые реплики, раздаваемые направо и налево. Потому и результат получался обратный: он не рассасывал «джем» – пробку на перекрестке, – а напротив, публика, и так никуда не спешившая, глазела, хлопала и свистела, не двигаясь с места.
Линда тоже помахала ему, и мы потянулись по главной улице, уступая дорогу веселящимся компаниям – пешим и распивающим шампанское в кабриолетах, останавливаясь по пути.
– Смотрите, смотрите – какая русалка из песка! Ба, да у нее мужские гениталии!
– А это? Он, что, так и ходит на поводке? – и мы крутили головой, а лысый коротышка в ошейнике делал нам ручкой.
– Посмотрите налево, – это порт. Яхты, видите, как их много, и какие! Это самый богатый яхт–клуб. В нашей стране среди богатых людей немало геев.
И верно, народец, что тусовался вокруг, ранее принадлежал к мужской половине человечества, а сейчас обабился – маникюр, макияж, душные запахи парфумов, подкрашенные прически, яркие наряды – а прежде всего, лица – гладкие, покойные, утомленные пороком... Запомнилась седая пара – один в золотой, горящей на солнце кепке. И другой, медитирующий маленькими игрушечными грабельками, проводящий их по золотому песку в коробке, обводя гнутыми параллелями камушки, уложенные в деревянном с невысокими бортиками подносе. Я тоже попробовал. Это было забавно, ласково освобождая от суеты, утишая и глаза, и думы, разрешая какие–то застарелые, забытые страхи, разглаживая давние рубцы... Иной пол приветствовал нас в шопах – интимных и сувенирных. А детей не было вообще. Вот тебе и Содом,– подумал я, – город, Совершенно Отрицающий Дом, или Системно Отравляющий Дом, или…
– Все–таки родители у нас еще понимают, что детей сюда возить не следует. В порт, на шоу китов есть другая, окольная дорога, – успела сообщить Линда, как нас обогнал минибас с целым выводком, и детские лица, прижавшись к стеклам, глазели на разноцветные меньшинства. И мы повернули в порт.
Ветер Атлантики был свеж. Катера, полные зрителей, подкидывая корму, зарывались носом, и лезли на волну, натужно ревели. Рядом с нами, обгоняя, гремя репродукторами, прошла голубая яхта с «лучшими людьми города» – я разглядел и старика в ошейнике и «золотую кепку». Ветерок крепчал. Передвигаясь по палубе, я хватался за поручни, едва успевая следить за морем, где вот–вот должны были появиться киты, и за фотоаппаратом и видеокамерой, чтобы не уронить за борт и включить вовремя.
– Лук! Лук!– закричали по правому борту и все ринулись туда, всматриваясь и в близь и в даль, пытаясь разглядеть фонтанчик, или горбатую спину, или если особенно повезет – огромный плавник хвоста, хлопающий о воду, прежде чем чудовище уйдет в глубину. И тут закричали слева:
– Лук! Лук! – и я побежал на нос, пытаясь успеть и там, а сам еще ничего разглядеть не мог. Как тут Линда заверещала:
– Да вот же, вот! – показывая пальцем прямо под нами, под катер, откуда показалась громадина. В голову сразу полезли истории о разъяренных кашалотах, – а наш катерок такой маленький! Но любопытство взяло верх, и я успел заметить, как горбатая спина его прошла под нами и исчезла в пучине. И тут со всех сторон закричали, показывая, щелкая; мы неожиданно оказались в центре стаи китов, капитан резко сбросил обороты, объявив, что мы на планктонной поляне.
Их было что–то около тридцати. Большие и маленькие, детеныши. Они резвились, переворачиваясь на спину, показывая беловатое брюхо, фыркая и пуская фонтанчики. Наш и соседние катера, и та голубая яхта застопорили моторы, наступила привольная тишина; только ветер и плеск волн и хрюканье чудовищ, которых и назвать–то уже так в голову не приходило, такими мирными и домашними они выглядели. Я успевал и глядеть, и снимать.
Семья. Папа, мама и дитятя. Огромный, поменьше и малыш. Еще неуклюжий, но любопытный и веселый. Косящий глазом таким удивленным, переполненным всем, что вокруг! Он ближе всех подходил к катеру, и родители забирали его, подталкивая, подплывая под него, ласково, без окриков, воспитывая свое чадо. И малыш слушался, на какое–то время забывал о нас, а потом снова, фыркая и резвясь, приближался, возвращался к нам. Кормить китов никто и не думал, и в его бескорыстном интересе было не меньше человечьего, нежели в нашем интересе к нему. Я не мог наглядеться – такой он был славный, и я понял – китенок делится с нами своим счастьем, своей радостью: как хорошо жить – и сытно, и вольготно, а главное – мама с папой рядышком. Вот почему они вырастают до такого размера! В любви, в полноценной семье все впрок. Наверное, и бабушки–дедушки рядом, и сестренки–братишки.

Остров Нантакет

Историю китобойного судна «Эссекс» и Моби Дика – белого кита–убийцы – нам пересказывал пожилой гид – седой, аккуратный мужчина за семьдесят. Рассказывал, наверное, в тысячный раз в меру тихим, хорошо поставленным голосом. И в то же время – просто, задушевно, без эффектных пауз и театральных жестов. Чего, наверное, и следовало ожидать, – история ведь не просто трагическая – страшная история.
Впрочем, и у него голос задрожал, когда юный матрос Коффин, племянник капитана Полларда, сказал:
– Убейте и съешьте меня, я все равно скоро умру.
– Он предложил себя, – пояснил гид, – себя вместо другого, на которого выпал жребий, и Коффина застрелили и съели. Из всей команды домой вернулось пятеро. Так закончилась погоня за белым китом, когда роли поменялись, и кит атаковал их, оставив без руля, с пробоинами и сломанными мачтами в самой глуши Тихого океана.
И еще раз задрожал голос у гида, когда капитан Поллард, вернувшись, рассказал обо всем, что было, и Коффины – уважаемые и многочисленные Коффины – более руки ему не подавали, не видели его и не слышали, смотрели сквозь, будто и нет его, и он сам и другие оставшиеся в живых жили здесь недолго – а как было жить после всего.
Но совсем не дрожал голос у гида, когда рассказывал он о золотом веке Нантакета – столицы китобойного дела Америки, о десятках и сотнях тысяч китов – синих и серых, финвалах и сейвалах, полосатиках и кашалотах – за которыми гонялись по всем океанам – и Атлантике и Тихому, а в прошлом веке – по Антарктике – и били, били, сначала ручным гарпуном с вельбота, потом гарпунной пушкой с судна, и охота сделалась бойней.
Я не могу утверждать, что трагедия «Эссекса» не повлияла на умы нантакетских квакеров. Но капитан Поллард вернулся в 1820, а кризис китобойного бизнеса на Нантакете пришелся только на пятидесятые годы Х1Х века… Увы нам, увы. И после того, как китовый жир в фонарях сменили на бензин, китов продолжали бить в еще больших размерах, пока не выбили…
Овеянное романтикой китобойное дело. Помню, как рапортовали: флотилия «Слава» дала 150 процентов плана, флотилия «Советская Украина» – 170! Герои Антарктики, космонавты пятидесятых! Их встречала вся Одесса. И, говорят, на судах ребята завели даже голубятни, настоящие одесские голубятни. Как хорощо, как трогательно. Ну, кто тогда думал о китах?
На обратном пути я понял, почему киты выбрасываются на берег. Нет, на них уже не охотятся. Причина не в этом.
Они всплывают и видят этот уродливый веселящийся город, лишенный детей, видят извращенных, но именующих себя «венцом природы» творений – и «возвращают билет», потому как жизнь теряет смысл, если «боги» лукавы.

Джек

Джек – Линдин старший – работает на Нейшнл Джиографик, снимает те самые фильмы, которые и я смотрю, не отрываясь, поражаясь и великой гармонии природы и мастерству тех, кто смог это увидеть и отснять. И знаете, не дороги, и не покорение Луны, не говоря уже о небоскребах и авианосцах, – нет, не это по самому главному критерию поражает и привлекает меня – а благоговение перед жизнью, то самое, швейцеровское, положенное в основу мировоззрения сначала сценаристов, потом операторов Нейшнл Джиографик, а вслед за ними и миллиардов телезрителей во всем мире. Словно «Хаббл», развернутый к Земле, команда Эн–Джи, возвращает нас домой – от суеты, супермаркетов, денег, карьерных состязаний – на землю, в бесконечный мир удивительной жизни, настоящей жизни, жизни живой.
Пора прекратить восхищаться их отношением к природе, – говорю себе, повторяю, потому что до добра это не доведет – и я решусь и попрошу убежища – не политического, а экологического – и никакая любовь к Родине не спасет меня, и никакой Киев не удержит. Простите меня, многоуважаемая дама из Посольства, вы оказались правы. Это я идиот, слепой и глухой, бесчувственный и безразличный. Стонет и плачет земля моя, идут под топор леса и парки, ядовитеют озера и реки, и смрадом задыхаются небеса. И все это творит наш человек, украинский, сам, своими руками. И живет в этом во всем…

Торо, или дом в лесу

Озеро мы обошли меньше чем за час и, честно говоря, ничего примечательного, кроме двух белок, которых кормили с руки, – не увидели. Озеро, как озеро, без особых красот, каких–нибудь скал или водопадов. Секвойи вокруг не росли, – клены да береза. И домик, в котором жил Генри Дэвид Торо – простой сруб с примитивной мебелью, – домик ничем не выделялся. Собственно, все увиденное соответствовало его призыву «Упрощайтесь!» и нам, неспособным и шагу ступить без компа и телика, горячей воды и газа, таблеток и самолета, весь его аскетизм казался оригинальничаньем и позерством. Его книгу «Уолден, или Жизнь в лесу» я прочел только сейчас, и понял, что Торо попытался уйти от стандарта – дома, как материальной цели, и семьи, как естественного его дополнения, – к Дому, как убежищу личности в природе. При этом его выбор глубоко индивидуален. Торо никому не навязывает свой образ жизни. Его путь – только вектор, «только» мечта американца о свободе. Но об этой мечте забывать нельзя.
Впрочем, для современного человека, воспитанного на идеях возврата к природе, призывы Торо слишком очевидны, и ни новаторскими, ни асоциальными уже не кажутся. И все же книжка меня тронула. Чем? Может быть практичным подходом к созданию собственного чуда? Или стилем изложения, таким же непритязательным, как домик и озеро? Или задором, который мне, в отличие от Льва Толстого, по душе? Или страстным желанием Генри Давыдовича сохранить свою национальную американскую идентичность – свободолюбие?
И только готовя текст к печати – я обнаружил еще одну причину. Домик, построенный Генри своими руками, обошелся ему в 28 долларов. Эти деньги ушли в основном на материалы, но дело не в этом. Столько же, напоминаю, через сто пятьдесят лет следовало заплатить за билет в дом–музей Франклина Делано Рузвельта.
«Почему я должен жить, как все в этом захолустном Конкорде? – подумал Торо и, как настоящий американец, сделал свой выбор. «Почему я должна это платить? – подумала Линда и тоже решила по–своему.
Я уважаю ваш выбор, друзья.

«Не более чем вода…»
(поэтический троп н