Издательством "Эксмо" опубликована новая книга В.П. Филимонова "Андрей Кончаловский. Никто не знает..."

Об авторе:
ФИЛИМОНОВ Виктор Петрович – киновед, культуролог, учитель-словесник. Родился и длительное время работал в Луганске. Сейчас живёт в Москве.
Его публикации по вопросам кино и литературоведения, методики преподавания литературы в школе можно найти в различных изданиях, включая «Литературное обозрение», «Литература в школе», «Киноведческие записки», «Искусство кино», «Историк и художник» и др. Кроме того, Виктор Филимонов является автором методических пособий для учителей «Память жанра» (1994), «Из жизни сказки» (2007), программ по литературе для 5–11 классов, ряда сценариев. Автор книги об Андрее Тарковском из серии "ЖЗЛ".

Ниже можно прочитать введение в биографию известного режиссера. Вот как отозвался о книге обозреватель аналитического еженедельника "Однако" Тихон Пашков: "Биограф берется разгадать загадку баловня судьбы и одного из самых публичных кинематографистов России. Кончаловский, которому только исполнилось 75, всемирно известный режиссер, автор «Сибириады» и «Романса о влюбленных», брат другого экранного мэтра, сын вельможного поэта, всегда, казалось бы, на виду, готовый поделиться мнением обо всем, начиная с воспитания детей и кончая судьбой России. Выскочка, счастливчик, с легкостью и кажущейся небрежностью меняет страны, студии, театры, дам. Виктор Филимонов заглядывает за темные очки знаменитости и, отставив в сторону суету бомонда, задается простыми, но важными вопросами: как «талантливый, но легкомысленный и циничный» барчук, по характеристике его учителя Михаила Ромма, стал режиссером-философом, озабоченным историей страны и судьбой ее культуры. Почему Кончаловский, так любящий покой своей итальянской виллы, не перестает возвращаться в Россию, ища здесь вдохновение, признание и Дом. И отвечая, открывает скрытую, полную напряженного поиска жизнь режиссера, которого, по сути, никто не знает."
СЧАСТЛИВЫЙ НЕСЧАСТЛИВЦЕВ?
ВМЕСТО ПРОЛОГА

«Интересно, вы не знаете, почему все-таки кому-то счастливое и благополучное детство прощается (скажем, лорду Спенсеру), а кому-то - ни за что и никогда?»
Андрей Кончаловский.
«... Как человека забудь меня — частного,
Но как поэта — суди...»
Николай Некрасов.

«О, счастливчик!» - воскликнешь невольно, с удивлением и завистью наблюдая этого человека со стороны. Разве не успешно и ладно складывается его жизненный и творческий путь? И, заметьте, едва ли не со дня рождения!

«Родившись в год самого страшного сталинского террора, - пишет он о себе, - могу сказать, что мне повезло появиться на свет. Немалая часть этого везения — семья, в которой я родился, по линии матери в особенности, да и по линии отца».

Еще бы не повезло, если в почве твоего происхождения древние дворянские корни! А к ним - неукротимая натура потомка казацкого рода великого Василия Сурикова, яркие дарования семьи Кончаловских плюс общественно-политический авторитет отца С. В. Михалкова, который в 1937 году (как раз в год рождения Андрея) стал членом Союза советских писателей, а пару лет спустя был награжден орденом Ленина.

Кстати говоря, одно из наиболее употребляемых слов в автобиографических повествованиях Сергея Владимировича - «повезло». Так «озвучивается», наверное, благодарность судьбе за то, что не только пощадила, но и одарила. Любит это слово и старший сын поэта.

Да и на других представителях семьи Михалковых лежит печать удачливости и везения. «В народе» на этот счет слагаются легенды, по-своему разоблачающие «тайны» почти сказочной успешности семьи. В них нетрудно расслышать испоконвечную нашу зависть и основанную на ней неприязнь к тем, у кого жизнь складывалась и талантливее, и здоровее, и богаче, чем у многих из нас.

Неприязнь к «счастливцу» Кончаловскому носит классовую окраску. Может быть, оттого что ему никогда не приходилось унижаться ради куска хлеба, он никогда не скрывал, что у него счастливый темперамент и не боялся говорить о своих недостатках и неудачах открыто.

Что ж, легенды — легендами... Но, согласитесь, любые материальные ценности, даже подарок судьбы в виде мощной родословной, высокодуховного окружения в ранние периоды становления — не решают дела. Эти дары еще не обеспечивают жизненной и, главное, творческой удачливости, а только закладывают основание, которое таковым и останется без возведенного на нем СВОЕГО, образно говоря, ДОМА.

Пользование дарами судьбы обеспечивают талант и умение его употребить, создавая в натуре образ, произведение своей жизни. Как выразился однажды коллега моего героя по кинематографическому цеху Владимир Наумов, «режиссер — это биография». И добавил: «У Кончаловского сложная биография, со столькими перипетиями, со столькими поворотами, столькими ситуациями...»

Во всей захватывающей драматургии жизни и творчества Андрея видна не только рука судьбы, но и его авторский «монтажный жест», компонующий реальную, на глазах, так сказать, изумленной публики слагающуюся повесть.

Талант у него большой и разносторонний - талант художника и талант творческой самореализации в текучке повседневности.

Чуть не начальная фраза второй из его мемуарных книг «Возвышающий обман» такова: «Я люблю себя... Наверное, за то, что я умный, талантливый, красивый...» Слышите усмешку самоиронии? Но ведь, и вправду, умный, несомненно, с лихвой одаренный и т. д., чему убедительное свидетельство прежде всего его творчество!

Первые же сценарии и картины ввели Кончаловского в пантеон классиков отечественного кино. Позднее режиссера не очень щадила (и не щадит доныне) либеральная критика, но его это обстоятельство как будто не слишком задевает. Главное — не забывают. Он неискоренимой занозой беспокоит разношерстную нашу публику то жизненным, то творческим поступком.

Кончаловскому по-настоящему «везет» в молодой увлеченности своим делом. Проекты сменяют друг друга, друг на друга наслаиваются. Еще не закончена работа над одним, а в голове роятся новые и возрожденные старые замыслы, беспокойно ждущие воплощения. Не только кинематограф, но и театральная (драматическая и оперная) сцены увлекают его. Он пишет сценарии, издает мемуарные и публицистические книги, пользуется непрестанным вниманием СМИ, желанный гость, участник, член жюри отечественных и международных кинофестивалей. Объездил полмира, в его знакомых, приятелях и друзьях были и остаются поныне известнейшие люди, художники, политические и общественные деятели. Широко известно также, что его никогда не обделяли вниманием женщины. Напротив. Среди тех, с кем романы Кончаловского стали достоянием общественности, и знаменитые красавицы из числа мировых кинематографических звезд. Его любили и любят. А он отвечал и отвечает тем же.

Сегодня его пятая супруга — милая женщина в расцвете своей зрелой красоты, талантливая актриса, заботливая мать для двух его детей и любящая, просто обожающая своего умного, талантливого, знаменитого мужа жена. И это не мешает ему поддерживать дружеский контакт со своими прошлыми спутницами жизни, помогать другим своим детям (а всего их у него — семь), любить их, тепло встречаться с ними.

Счастливчик, просто счастливчик несмотря не на что! И что самое интересное, он не стесняется быть счастливым. И это в стране, где издавна сложилась привычка, скорее, несчастного приветить и пожалеть, а счастливого — завистливо попинать, да еще и нагадить ему вдобавок. Он не только не стесняется быть счастливым, но и публично утверждает это как свою жизненную установку.

«Будь я алкоголик, нищий, сын диссидента, - писал он в конце 1990-х, - к моим картинам относились бы много лучше. Да, все-таки я слишком благополучный человек, чтобы коллеги считали меня заслуживающим внимания художником. Поменял ли бы я свою судьбу, мечты, радости, надежды, восторги, разочарования на успех и признание своего творчества у тех, кто меня не любит? Нет, не думаю. Конечно, обидно наталкиваться на предвзятость. Но несчастным из-за этого не буду. Как говорится, себе дороже...»

А позднее, касаясь общих принципов формирования «драматургии» человеческой жизни, он говорил: «Большинство людей несчастны именно потому, что их жизнь не такая, как им хочется. Они придумывают себе жизнь и очень огорчаются, когда все происходит иначе. И если у кого-то получается следовать запланированным курсом, то это случайность. Поэтому делай, что должно, и будь что будет. Тебя несет, а ты только и можешь, что подгребать то в одну сторону, то в другую. Но все равно с поезда сойти невозможно. Когда начинаешь об этом задумываться, ценность жизни становится совершенно другой...»
Сказано было, что примечательно, в дни его семидесятилетнего юбилея. В большом интервью - пассаж многосмысленный и определяющий. С одной стороны, в нем видно «чеховское» осознание неуправляемости жизненного потока, а отсюда — вынужденная, но спокойная трезвость реакции как на «возвышающий обман», так и «низкие истины» существования. С другой же — твердость «режиссерской» позиции демиурга: делай, что должно. А что должно — определяется его собственной этической позицией .

В течение жизни Кончаловский не раз почти инстинктивно покидал тех из своих приятелей, даже очень близких, которые, так или иначе, попадали в число «несчастных» - как будто боялся заразиться. Об этом он рассказывает в своих мемуарах, рассказывает, искренне винясь, но, чувствуется, преодолеть в себе «инстинкт» самосохранения от «несчастности» не может.

Однако в счастливом сюжете его существования есть закавыка. Охраняя себя от неудач и бед, избегая их в повседневном течении жизни, в творчестве своем он, напротив, всей душой влечется к неудачникам и несчастным, испытывает неподдельный интерес к тому, что отсутствовало в его собственном опыте и что, как мне кажется, он хочет пережить как не состоявшееся, но возможное: «И я бы мог!». Он любит себя в обличии другого.

При всем своем внешнем рационализме и жесткости он как-то беззащитно сентиментален. Готов разрыдаться над судьбой другого, часто вымышленного человека, как, например, над судьбами феллиниевских Джельсомины или Кабирии. Именно по этой причине ему чрезвычайно симпатичны чеховские герои: обыкновенные, даже посредственные люди, с кучей комплексов, не очень умные, погрязшие в бытовщине. Несчастные...

Герои его картин, может быть, и ощущают себя в иные моменты счастливыми, но это мимолетное и очень субъективное переживание. Как правило, это люди, выбивающиеся из ряда вон, как раз в силу своей несчастности, часто, я бы сказал, юродивости. Хотя бы герои первых двух его больших лент - «первый учитель» Дюйшен и деревенская «дурочка» хромоножка Ася Клячина, которая любила, да не вышла замуж.

Его очень земные герои, как правило, бездомны, лишены пристанища, внешне вроде бы и существующего. Они живут, как по краю ходят. А то и гибнут, бессмысленно и беспощадно, — как бурильщик Алексей Устюжанин из «Сибириады» или пораженная мозговой опухолью чернокожая Эдди («Гомер и Эдди»).

Но ведь и очень неземные герои Тарковского – тоже «вечные странники». Однако они отчетливо автопортретны. Их напряженное до истерики духовное самопостижение близко самому создателю, так же фатально неустроенному в повседневной жизни. Иногда эти герои очевидное второе Я автора.

Кажется, ничего похожего нет у Кончаловского. Но меня, тем не менее, никогда не оставляет ощущение физического присутствия режиссера в кадре его картин в образе кого-то из персонажей — и часто самого несчастного. Как бы там ни было, нельзя отрицать, тягу художника ко всем этим убогим, обделенным судьбой, травмированным жизнью, историей, а то и физически людям, которые ближе к маргиналам Шукшина, чем к духовным странникам Тарковского. И тяга эта не кажется мне случайной. Вот почему передо мной всерьез встает вопрос о соотношении принципов и образа жизни с принципами и образами творчества в биографии Кончаловского.

Пожалуй, до самого конца 1990-х годов лишь по фильмам режиссера можно было судить о содержании его духовной жизни, о переживании исторического времени и осмыслении пережитого. Наиболее полное свидетельство здесь - его книга «Парабола замысла» (1977). Из нее впервые и узнали о стыке миров как предпочтительном методе художественного постижения жизни режиссером.

А его мемуарная дилогия, явившаяся почти четверть века спустя, уже в названиях первой и второй частей («Низкие истины» - «Возвышающий обман») провоцирует стыковку противостоящих понятий. И в самой дилогии откровенный рассказ о романтических приключениях, бытовых слабостях мемуариста перемежается философскими и культурологическими взлетами серьезной мысли. Кто-то из рецензентов решил даже, что мемуарист «всеми силами пытается доказать читателям, что он такой же жалкий, примитивный, наглый и сладострастный, как они». Мало кто, к сожалению, разглядел, что тут нет притворства или заигрывания с публикой. Есть открытый рассказ сильного человека о себе (откровенность здесь - проявление зрелой духовной силы!). А в человеке, как это и присуще жизни, перемешано все: низкие истины и возвышающий обман.

Находясь в зрелом возрасте, режиссер все чаще заявляет о своей приверженности дому, семье, сужает, по его словам, круг общения — во всяком случае, дружеского. Но при том при всем ему не сидится на месте. Его заставляет срываться в дорогу, как мне кажется, не только работа, но почти подсознательная «охота к перемене мест», живущая в нем еще с тех, «советских» времен, когда он впервые оказался за рубежами своей страны.
Существует твердая максима: от себя не убежишь. Андрей Кончаловский, вероятно, не согласится с моим утверждением, но мне представляется, что он-то как раз безотчетно хочет убежать, окунуться в отвлекающее заботами или экзотикой странствие. Было время, например, не такое уж и давнее, когда он мечтал на верблюдах пересечь Сахару...
От кого или от чего бежит человек? От себя? От неостановимого течения жизни, которая неизбежно упрется в пугающий своей неотвратимостью финал? Не хочется торопиться с ответом, не дав себе труда поразмыслить.
Итак, все его герои, без исключения, «тревогу дорожную трубят», по выражению Новеллы Матвеевой. Именно — тревогу, поскольку не от хорошей жизни пускаются в странствие, чаще всего вынужденное. Не хочешь, а вспомнишь автохарактеристику Шукшина: одна нога на берегу, а другая в лодке — и плыть нельзя и не плыть невозможно - упадешь.
«Ну, какой там Шукшин?! - могут возразить. - Где Шукшин и где Кончаловский!» Правильно. Разные уровни культуры, разное происхождение и образ жизни... Но так ли уж отлично творчество одного от художнических поисков другого? Герой Василия Макаровича, по моему убеждению, гораздо ближе к герою Кончаловского, чем можно судить на первый взгляд.
Несчастный невольный странник картин Кончаловского — человек, определенно и по преимуществу вышедший из народных низов, что называется, «простой человек». И его неприкаянность не столько частная, сколько общенародная беда так и не состоявшегося единства национального дома. Драма, имеющая отношение, как ни парадоксально, и к фильмам, сделанным за пределами России, и к театральным опытам режиссера.
Речь идет о магистральной художественной проблематике творчества режиссера, формирующей сюжет как образ жизни героя. За общенациональной драмой неприкаянности, почвенной неустойчивости соотечественника, откликнувшейся в картинах Кончаловского, не может не скрываться и соответствующий жизненный опыт самого художника. Начало формирования этого опыта видно уже в истоках мировоззренческого и творческого становления режиссера. Там, где рождались повествование о русском иконописце Андрее Рублеве и картина о хромоножке-юродивой из русской деревни и о самой нашей деревне в ХХ веке.
Вот почему логика моих размышлений и поисков будет во многом вести к ответу на вопрос: «Как у когда-то «талантливого, но легкомысленного и циничного» барчука, по характеристике его учителя Михаила Ромма, а ныне вполне укрепленного в жизни, удачливого, всемирно признанного зрелого мастера, мог родиться такой кинематограф, такой театр, такой образ мыслей, какие предстали перед нами на рубеже второго десятилетия ХХI века?» Может быть, в действительности, никакого «барчука» и не было? А был человек, рано почувствовавший уровень своих творческих посягательств, обеспеченных серьезным талантом, и с моцартовской легкостью отдавшийся им?
И последнее путеводительное соображение к этому довольно затянувшемуся предуведомлению.
Если ты изо всех сил, несмотря на любовь к путешествиям по экзотическим странам, устраиваешь свой дом, крепишь семью, заботишься о детях, то подобного рода деятельность в такой стране, как современная Россия, сама по себе кажется из ряда вон выходящей, то есть как бы заранее обреченной. Что ты и сам, обладая одновременно трезвостью циника и философским складом мышления, прекрасно понимаешь.
И тогда что же? Тогда ты, имея Дом, в котором оставили след твои ближайшие предки, будешь, тем не менее, почти бессознательно искать укрытия и для этого Дома, и для твоей семьи. Вольно или невольно будешь бежать от преследующего тебя Призрака отечественной катастрофы. От страха перед разрухой, будто заложенной в основу нашей национальной ментальности.
Когда десятилетия тому назад, в августе 1991 года, его остановили журналисты у трапа самолета, допытываясь, почему он в такую ответственную для страны и судеб демократии минуту покидает СССР, Андрей ответил искренне. Сочувствуя демократическим преобразованиям, боится погибнуть под обломками рушащейся страны и так погубить не только творческие планы, но прежде всего семью. И среди прочего помянул о внутренней разобщенности не только в народе, но и в среде либералов, процитировав при этом известную фразу Л. Толстого из «Войны и мира»: если плохие люди так легко объединяются, то что мешает это же сделать хорошим?
Что изменилось с тех пор? «Кущевка по всей стране!» - тоже его слова, но произнесенные уже в начале второго десятилетия ХХI века. Какое уж тут счастье и благоденствие?! Вот и выходит, что сам создатель «Дома дураков» не может следовать формуле одного из «больных», идеологов картины: «Это наш дом, и мы будем в нем жить». Так мог бы сказать Василий Макарович. Андрей Сергеевич говорит другое: «Не могу жить в России, если не имею возможности из нее уехать». Вот и превращается существование «счастливого человека» в непрестанное возвращение на родину, то есть в жизнь на стыке, поскольку не прекращается и бег от родных осин.
Это счастье или несчастье? Или наша общая судьба?

Об искусствоведческом подходе и принципах:
Искусство есть игра с миром, развлекающая, увлекающая и собирающая нас, участвующих в ее сотворении, на своем игровом пространстве в общем переживании.
В стремлении объединить все и всех искусство всегда утопично, но поэтому и целительно для одинокой, заброшенной и измученной подспудной заботой о всеобщем единении человеческой души. В этом смысле искусство сродни религиозному деянию, но таковым не является.

По происхождению искусство восходит к мифу и обряду. Но они, в их натуральном виде, не были игрой и развлечением. Обряд – прямой эмоциональный договор человека с природой на всякий текущий момент существования. Миф и обряд – практический способ контакта с мирозданием, способ спасительного фиксирования и хранения доисторического опыта человека. Миф и обряд – сакральная сфера бытия человека. Глубинным движущим механизмом освоения мира в обряде и мифе остается противостояние Человека и Природы, Жизни и Смерти, которое люди хотят преодолеть.

Миф передает искусству память о древнем синкретном единстве человека и природы, но искусство уже знает о нешуточном противостоянии того и другого. Так в искусстве рождается его основополагающий сюжетно-жанровый конфликт. Искусство как бы призвано глубинной сутью своей пережить мир и человека как единое целое вопреки углубляющемуся социально-историческому разладу человека с обществом и природой. Благодаря этому свойству искусство каждым своим творением спасает нас от одинокой частичности в повседневном существовании, обещая нам преодоление нашей трагической неполноты, а по сути, обещая бессмертие.

Таким образом, энергия единения, присущая настоящему искусству, генетически закреплена его происхождением из сакральной области мифа и обряда – этой неуничтожимой и неразложимой первоклетки художественной культуры. Искусство неизбежно возвращает нас к этим своим сакральным истокам, откуда мы и черпаем энергию преодоления нашей социальной частичности. Искусство дает нам нравственное очищение в эстетической игре с миром, восполняет нашу человечность, растрачиваемую в повседневной борьбе с унылой прозой жизни. Собственно эстетическое чувство – это способность противостоять смерти, поскольку единство человека и человека, человека и природы есть залог Добра и Красоты.

Наконец, последнее. Магистральный повествовательный сюжет литературы и искусства восходит как к первоклетке к древнейшему обряду посвящения, который, по существу, воплощал в себе испытательный путь человека от рождения до смерти. Обращаясь к любому произведению, мы, так или иначе, входим в русло этого обряда, постигая мироздание в целом как свой Дом. Именно так мы входим и в мировой сюжет всеобщей человеческой судьбы, причащаемся сакральному единству человека и природы. А это невозможно без серьезного духовного усилия, даже нравственно-духовного подвига, хотя речь идет об эстетической игре. Вечное возвращение к истокам, к первоначалам мироздания как к своему дому и придает этой игре высокий жизнестроительный смысл.