Кира Сапгир

 СКАЗКИ ЛАТИНСКОГО КВАРТАЛА

По вечерам город надевает маску. Порой это маска глупца. Порой - шута, порой продажной ласточки. Ночью возникают на стенах Парижа, на заборах, огораживающих стройки, и на рабочих окраинах белые "пляшущие человечки". Однако, об этом уже писали. А мне хотелось бы рассказать... Про что бы такое? Ну, например, про

ЗЕЛЕНЫЙ МЫС БЕССОННИЦ
Тоненький зеленый мысок - оконечность острова Сите, обтянут шелковым травяным чулком, выступающим из-под серой замшелой замши Нового моста (самого старого в старом нашем Париже). Над зеленым мыском высится "Зеленый кавалер" - так прозвали парижане конную статую славного короля Генриха Четвертого. Сена, разъятая мысом на два шелковых рукава, льнет к набережным Лувра и Конти.
На зеленом мысу, прозванном Мысом Бессониц, заселилась пестрая фауна. Летом в погожие дни под близоруким солнцем парни с русалочьими волосами обнимают наголо обритых подружек, все вместе плывут над водою в мечту на облаках пахучих дымков. Ибо тут царь - анаша.
Мыс Бессонниц благоухает эфиром - его кто-то вдыхает, прижав ко рту грязноватый платок, а кто-то и пьет... Дешево и к чему придраться полиции, которая для порядка все же наведывается на Зеленый Мыс.
Тают во времени часы, виденья, миражи. По утрам на мысу в зелени - пустые ампулы, пузырьки из-под клея, шприцы и просто бутылки из-под пива... вполне вещественные стигматы ночных путешествий на седьмое небо.
На Зеленом Мысу подлинный ноев ковчег. Есть тут, конечно, и русские девочки-мальчики, неизвестно как тут оказавшиеся. Вот Надя - Надья, как ее величают на Мыске - ей на вид лет 17. Волосы вздыблены радужным ирокезом, на шее ожерелье из опасных бритв. Прибилась к Зеленому мыску месяцев шесть назад. Всю зиму жила с украинцем. Ночевали на Мысе Бессониц в спальном мешке, холодными ночами забирались в чужие тачки, которые кто-то забыл запереть. Надья бродит по улицам Латинского квартала, - Сены, Бюси, Дофин - напротив Мыска. Попрошайничает. Здесь, между Сен-Жерменским бульваром и Сеной для попрошаек - раздолье: туристы подают легко. Да и что такое 10 центов? Не разоришься, не разживешься... Ну, а если надо поболее...
У меня принцип: меньше, чем за пятерку не факаться! За кофе и бутерброд не выйдет, так ты и знай!... Стыдно? Да чего уж там стыдиться? Мне вообще наплевать, распрощалась и привет! Нет, правда, все равно, только бы СПИД не подцепить... Где? Чаще всего в коридоре, в парадняке. Только чокнутых надо стараться вычислять. Я, знаешь ли, чокнутых боюсь. Раньше Гриц защищал, а теперь его отловили и выслали. Но откуда вообще узнать, чокнутый тип или заразный - на них ведь не написано. На прошлой неделе на Мысу клеит меня один. Так, ничего себе, не старый, не молодой, в прикиде. Идем вместе в гостиницу, представляешь? Снимает он номер. Там снимает с меня все. Сам не раздевается. Кладет меня на койку и вытаскивает стальные иголки. "Я", говорит, "иглоукалыватель. Дай, говорит, я тебе попротыкаю щеки, живот, в общем все", понимаешь?! Говорит, больно не будет! Представляешь?! Ну, я подхватила манатки, еле увернулось от него, и давай Бог ноги! Очень мне нужно, чтобы со мной случилось то, что с одной датчанкой, из наших: склеили ее в пивной двое, рот заткнули кляпом и давай развлекаться: всю истыкали горящими сигаретами. Всю ночь - представляешь? Ой, да ну их, этих чокнутых!"
"...Настоящие профессионалки? Нет, тут им делать нечего. Только и нашим не стоит соваться к ним, на Окружную либо к Шатле. Не сдобровать!"
На Мысу Бессониц есть коренные "обитатели" и гости. Последние тут днюют, но не ночуют. Это в большинстве маменькины сынки и дочки. Утром, выйдя из благопристойного особняка в барском 16 округе, вместо того, чтобы идти учиться в престижный лицей имени Генриха Четверто, они залетают к приятелю или подружке в студенческую комнатку под крышей и там не медля меняют гардероб. Накручивают на себя фенечки, в уши вешают фальгивые брильянты по полпуда, натягивают поверх джинс драные кружевные юбки, вздыбьливают волосы - и в гриме ирокезского трупа дуют под Новый мост. А там им вольготно. - травяной дым, пары эфира - нежный яд, охота за горстью мелочи, свист индийской флдейты, гитарная монотонная нудь. Эти "университеты" почище (то есть погрязнее) благородного учебного заведения, где им надлежало бы по утрам грызть гранит науки! Притом к обеду все эти попрошайки из лучших семейств преспокойно оказываются под отчим кровом. Щеки и ногти сверкают нетленной чистотой!
Разумеется, этот рассадник - питательная среда для всяких-разных темных личностей. На Зеленом мысу Бессониц пасутся продавцы наркотиков и сексуальные маньяки. Тут ж и наводчики - собирают сведения, где чем поживиться. Для них детки из богатеньких кварталов - золотое дно. Все выложат "заинтересованному лицу": и как отключить сигнализацию в отсутствие предков, и какой номер кода, и где что дома плохо лежит - кокаин вообще быстро языки развязывает.
Словом, веселье на Зеленом Мыске Бессониц не утихает ни днем, ни ночью. Здесь все напоказ. И тот, кому охота взглянуть на "групповую гимнастику" днем, либо в кишащей ночи - подходи поближе, не стесняйся! Платить за погляд не придется. Все - даром.

НАБЕРЕЖНЫЕ ЦВЕТНЫХ ТУМАНОВ

Три набережных Сены - Сен-Мишель, Монтебелло и Турнель - естественные и географические границы Латинского квартала. Набережную Турнель оккупировали босяки-клошары, расползаясь от этих мест к площади Мобер и к улице Сен-Жак. Здесь, прямо напротив церкви Сен-Севрен - барчик "Поли-Магоо" (по имени всеми забытой "стар"). Главное украшение заведения - коллекция портретов разыскиваемых преступников. Столы и лавки - от вагончика старого метро. Бар существует с "незабываемого" 68-го (а кто забыл или не знает, тому даю справку: в мае 68-го в Париже произошел студенческий бунт, когда разбирали булыжники мостовых на баррикады). С тех самых пор так и засели в "Поли Магоо" "леваки" - участники канувших в прошлое "майских демонстраций". А подле них - пришельцы со всех концов земли, с кожей и глазами любых оттенков.
Узкое помещение-пенал "Поли Магоо" обладает своим нервным узлом. В глубине, возле гальюна, где торгуют всем, отчего мир предстает "закутанным в цветной туман"...
...Мы с моим приятелем Марком, непутевым "профом" русского языка из лицея "Генриха Четвертого" - лучшего лицея Франции, отправились на промысел в "Поли Магоо". Подле гальюна заседал Пап - дилер с глазами пернатого змея. Мы сели подле него смирно, ожидлая, когда он, наконец, "даст знать" (Бог знает, как это происходит, но в какой-то миг становитсчя ясно, что - "будет"!).
Но сегодня ничего не менялось долго.
- Ну и бардак. Шпана, "лулу" - плюнуть некуда! - возмущается зеленолицая соседка в черном траурном наряде.
- "Лулу"?
- Ну да, хулиганье с окраин. Северо-африканцы. Ненавидят весь мир. Мы с ними не контачим, но и не гоним. Все же они тоже маргиналы, как мы... - она уплыла куда-то внутрь себя и смолкла.
- Слушай, плевать, пойдем отсюда, - сказала я наконец Марку.
Увидя, что мы ретируемся, Пап встепенулся и устремился за нами вслед. Вскоре мы очутились в подвале выселенной трущобы у набережной Турнель. Там в спальных мешках мирно рядком спали "сквоттеры", и оттого, подвал походил на спальню благородного пансиона.
Пап извлек крошечные серебряные весы из сумки нежной тисненой верблюжей кожи. Оттуда же появилась плитка прессованного зелья - щедрой рукой был взвешан кусок - "с походом".
- Смотри, не вздумай прийти сюда одна, - сказал мне Марк на моем языке.
- Привет, ребята! - из спальника выглянула знакомая физиономия - Дима из "русского сквата" в Рис Оранжис под Парижем. Дима, вроде бы, служил в Иностранном легионе, но, кажется, дезертировал. Дисциплина не понравилась.
- Ты-то здесь откуда?
- Побили и выгнали. Так что пока здесь ...
...Светало. Сена лежала зеленой. Мы сидели на набережной Монтабелло и пели песни.
Вскоре Диму убили. Сквотеры, что ютились в том месте, принадлежали к странной секте, где справляли православные обряды, споровождавшиеся вознесениями на облаке цветного тумана. Не брезговали и человеческими жертвоприношениями. Об этом писали газеты.
..Перед тем, как распроститься, оглянемся еще раз на набережную Турнель. Тем, кого интересует ее фауна, стоит напроситься (ценой пары литров кислой красной бормотухи - "пинара") - на ежегодный праздник клошаров, которые выбирают свою королеву. Выборы происходят в кабаре "Три молотка" - неизменно в день рожденья французской королевы Елизаветы II Английской.

ЖЕЛТАЯ КНИЖНАЯ ЛАВКА

- Вам повезло, рядом Сена, а чуть дальше - мастерская Пикассо, знаете, он там творил свою "Гернику". А вот, видите, напротив - лавка оккультных книг, вы же интересуетесь...
Мадам Алла, квартирная агентша, глянула на меня сбоку круглым куриным глазом. В ее лице вообще было что-то куриное, глаз внезапно заволакивался прозрачным нижним веком кверху. И разговор мадам Аллы напоминал нежнейшее куриное кудахтнье, когда хохлатка на припеке философствует над крошкой или зернышком. Она гадала на кофейной гуще, ела проросший овес, но для друзей готовила чертовски вкусно, хоть и никогда не солила свою стряпню...
Квартиру она мне находила энную по счету. Связавшись с мадам Аллой, я словно на помеле начала летать по Парижу, нигде не задерживаясь больше, чем на полгода. Все квартиры мадам Аллы были какие-то чудные виллы тяп-ляп, на соплях. К примеру, в предпоследней, на Пиренейской улице моей единственной белой соседкой была негритянка-альбиноска, а пол в ванной был чистое решетто, так что по утрам я исправно поливала соседей водой из своей душевой. И вот теперь мадам Алла завела меня в этот старый дом на улице Великих Августинцев, где напротив моего окна виднеля чужой висячий садик - черные тюльпаны над карликовой японской сосной. "Сад вприглядку" меня и удержал.
В мои 14-метровые хоромы свет еле успевал заглядывать, как спешащий гость: откланяется зеркалу над камином - и сразу же прочь, на тихую, бегущую к Сене улицу Великих Августинцев. Ко мне вела лестница, звонкая, закрученная, как скрипичный ключ.
Хорошо тут! Особенно ночью, когда каждый камень бормочет свою истоию.
По утрам, когда я выбегала из дома, клошары приветствовали меня из подворотни:
- Привет, Мирабель!
Скоро я облазила все улочки окрест, все магазинчики. И лишь книжную лавку напротив опасливо обходила стороной. Она была покрашена яично-желтой масляной краской, фундамент опоясывала грязно-красная широкая лента. В витрине магазина красовалась гравюра "Колесо жизни", статуэтка Будды, литография с Иисусом Христом, На стекле витрины было пиклеено какое-то объявление, небрежно написанное от руки. Хозяин лавки, с желтым лицом и белыми волосами, с неприятным взглядом, постоянно маячил за стеклом - как мне казалось, сторожа, подстерегая меня. И когда я проносилась мимо, его взгляд цеплялся за мою юбку - я спотыкалась, роняла ключи, сумку...
Однажды как-то само собой получилось, что, красная от непонятного смущения, я все же оказалась там. С показно-нахальным видом прошлась вдоль книжных полок: ничего интерсного! "Словарь сновидений", "Тайны Великой пирамиды", "Йога" - всякое такое. Напоролась на колючку взгляда. Фыркнув, как кошка, опрометью порскнула за порог, на улицу Великих Августинцев. В руках у меня оказалась книга, красная с золотыми буквами: китайская "Книга перемен"... В тот день мне показалось, что хозяин желтой книжной лавки непонятно как оторвал у меня клочок души.
Но вскоре я забыла об этом похищенном клочке души - все перекрывал звон шагов на моей лестнице, и утренний свист, ввинчивающийся в прогретый воздух сквозь старинную тишину дома, где я дожидалась, вслушиваясь, на площадке лестнице, звонкой, как скрипичная дека. Черные тюльпаны в "саду априглядку" тем временем сменились подсолнечниками - но самым важным было то, что на каждой ступеньке были расставлены застывшие, прозрачные, всегда одни и те же - он и я - мы. И, возвращаясь с жаркой улицы, я проникала сквозь них - сквозь нас - с осторожностью, боясь повредить их - нас - прозрачных, слитых воедино стражей моих.
Из-за моего длительного отсутствия, затянувшегося невнимания дверь в желтую лавку постепенно затягивалась полупрозрачной пленкой. Однажды я решила ее прорвать, проникнуть, вновь ворваться вовнутрь - под проснувшимся взглядом хозяина желтой лавки. И вновь я углублялась в недра магазина, ощущая наощупь сгущавшийся смрак, словно шелковую шелестящую ткань. Ходы между полками сужались, книги лежали в проходах грудами на полу. Обложки, такие лаковые и яркие в витрине, выцветали, тускнели, серели. И почти в полном мраке я с трудом разбирала названия: "Книга Зоар", "Изумрудные скрижали", "Кали".
Коридор неожиданно вывел в круглую залу без окон с резными балками и медным светильником под потолком. В нишах вокруг всей залы высились громадные старинные фолианты, обтянутые тисненой кожей с надписями на неведомом языке. Посредине выился массивный круглый стол мореного дуба. Вокруг стола стояли мужчины и женщины в пышных одеждах. Они говорили ясными голосами. Вдруг они повернули головы ко мне, и я опрометью кинулась прочь - какая-то женщина засмеялась вслед холодным смехом - на жаркую старую свою улицу Великих Августинцев. Я трусила и гордилась. Под мышкой у меня оказалась книга "Путь к себе" - когда я успела ее купить?
Вскоре с витрины стали постепенно исчезать книги в ярких обложках: за "Иглоукалыванием" - "Любовная гимнастика Тао", потом всяческие тайны пирамид, затем статуэтка Будды. Оставались лишь "Колесо жизни" да Иисус Христос. За стеклом витрины все еще виднелась бумажка с объявлением, написанным от руки. Желтолицего хозяина было не видно за пыльными стеклами - но все это я едва замечала - оттого что все реже на витой лестнице слышались шаги и свист - пока наконец однажды шаги с грохотом не ссыпались со ступенек!
Той ночью мне приснилась квартирная агентша. Мадам Алла болталась над полом в моей комнате на метле, с распущенными седыми патлами. "Ты поняла?" спрашивала она, хихикая. "Ты все поняла?"
Да, я поняла все. Поняла, что надо опрометью - слышите? опрометью бежать через дорогу в желтую книжную лавку!
Но не было больше ничего: стекла покрывал слой известки. Лишь клочок с непонятным объявлением держался чудом за непрозрачным стеклом витрины.
"По четвергам", с трудом разобрала я, "путешествие в..." - край был оборван.
...Теперь там тайландский ресторан.



МЕНЯ ЗОВУТ СИНГ

Директор Театра теней
жил одиноко
и оттого к нему часто приходили гости

Забавные все же поезда метро в Париже! Идут в двух направлениях. Новые вагончики, голубые лаковые, катят в рай: первое небо, второе - и далее до седьмого. А старые, с ободранными скамейками, старые, скрипучие, все исчерканные, катят в ад: круг первый, второй - и так до девятого, конечной станции - так она шутила совсем недавно. Совсем недавно она шутила, а вот сейчас, вечером под Рождество, ее адски мотало по жилам метро, взад - вперед, из конца в конец, Клиньянкур - Орлеан (от кур - к орлам), и таким постоянным под ее оцепенелым взглядом было повторенье лиц, что, казалось, они бежали по кругу.
Наконец, через много часов, она очнулась. Выбралась на поверхность из кротовых ходов мышиной станции Сан-Мишель. Сонно забрела в кондитерскую, купила яблочный пирог, в овощном - мандарины. Улица Великих Августинцев, где стоял ее дом, была полна пестрой человеческой грязи. Знакомые клошалы вытавили тележку с банкой из-под пива с надписью: "Подайте на черную икру к Рождеству!" Все веелились, словно боялись остановиться. Обдирая зубами кожуру с мандарина, исподлобья глядела она на чужое веселье. Как по речному дну, увязая в илистой музыке, плелась домой.
Чужие. Чужие.)
С трудом забралась на свой этаж. Рухнула на постель, не раздеваясь. На минуту озутила что-то вроде блаженства. Сегодня придут гости. Таня придет. С ней Бранко. Таня всего пять дней работала на складе, паковала и распаковывала нежно мятую кисею - индийские платья. Она уже со всеми там подружилась и сегодня придет с новым приятлем-сослуживцем. Бранко его зовут.
Вчера она позвонила.
- Представляешь, врываются к нам двое, как начали на Бранко орать - у-ужас! Говорят, по их машине бегал ночью. Он с Мартиники, чемпион по плаванью. Здоровый - ужас! Как трахнет кулаком по огнетушителю - ба-бах! Пены - ужас! Прямо рычит, а я вся дрожу, повисла на нем, чтобы те-то убежали, а он меня к себе прижимает, говорит: "Красивая, красивая!", представляешь, у-ужас! Слушай, давай мы с ним к тебе придем на Рождество. Он хочет с тобой познакомиться. Только он совсем простой, подражает голосам диких зверей и плавает. Я ему про тебя рассказала. Он сказал: "Я уже люблю ее". О'кей?
- Ага.
- Завтра в девять, о'кей? Он до того провожает в аэропорт сестру, она улетает на Мартинику. Чао.

(И вот замерцало в туннеле метро, потекло по ее жилам что-то светлое, мутноватое. Пусть придут, пусть спасут. Не все ли равно, как.)

В девять позвонила Таня.
- Я заболела, ужас! Бранко придет без меня.
- Ой, да как же я...
- Да брось ты, он же простой, он как ребенок. Поговори с ним об его острове. Чао.

(Решительно, люди - не Армия Спасения.)

В ожидании она задремала. Ее разбудил стук в дверь. Сонная, подошла она к двери, заглянула в глазок. На площадке качалась огромная тень. Она открыла. Золотистый бог Южных морей стоял на пороге. Спокойно улыбался глазами под пушистыми ресницами, всем нежным золотым лицом. С его с ней куртки на коврик в прихожей стекал дождь.
- Здравствуйте, заходите пожалуйста. Таня не придет. Она заболела.
Не спуская с нее глаз, он стягивал с плеч куртку. Уселся на стул, ровно уложив руки на колени.
- Таня хорошая, - сообщил он. Я ее люблю. Я и тебя люблю.
- Вот и хорошо. Давайте есть яблочный пирог. Пирог вкусный.
- Я не люблю есть, я плаваю. У нас на Мартинике много не едят.
- Хоите вина, чаю?
- Не надо вина, я не пью вина, я и чай на пью, я люблю только воду. Дай мне воды.
Она вернулась из кухни со стаканом. Он, сидя так же прямо, все так же разглядывал стену.
- Я скоро должен идти, - сказал он. - Сестра улетает домой, на Мартинику. Я должен ее проводить.
- Таня сказала, что ты уже проводил сестру на Мартинику.
- А Таня твоя подруга?
- Да, Таня моя подруга, и я ее очень люблю.
- Я теперь тоже твой друг, и я тебя тоже люблю, я и Таню люблю, мы пойдем с тобой в бассейн. Ты любишь воду?
Он поковыряли вилкой яблочный пирог.
- Расскажи мне о Мартинике, - попросила она.
- Там сного цветов и всегда солнце. И море. Я уплываю в море на целый день, с бутылкой пресной воды у пояса, я ведь люблю только воду. Тут я все время таскаю пыльные тюки, а я люблю солнце. Я люблю HLM-ы1 - там много солнца. Я в HLM-е живу, со мной моя сестра и братья. А в твоей комнате мало солнца, как ты можешь жить? Надо жить в HLM-е.
- Это правда, что ты подражаешь голосам диких зверей?
- Да, а еще я хожу по канату. - Он уже натягивал свою синюю куртку. - Мы с тобой друзья. Пойдем в бассейн в воскресенье? А теперь я должен проводить сестру. Хочешь пойдем в кино в воскресенье?
- Да, да, я хочу пойти с тобой в бассейн в воскресенье. И в кино тоже.
- В воскресенье. Если я не пойду в бассейн, мы пойдем в кино.
На пороге они поцеловались.
- Ого, недурно, - сказал он. До воскресенья. Чао!
Но они не пошли в воскресенье в бассейн и в кино. Бранко не звонил, а она все утекала вниз, вниз, переливаясь из пустого в порожнее, перемалывая муку в муку, изживая, изжевывая себя.

(Жизнь моя, жизнь моя, как прожить мне без тебя? К черту нищих. Бог подаст.)

Было уже около полуночи, когда телефон зазвонил.
- Это Бранко, Как дела?
- О'кей. А чего ты так поздно звонишь?
- Я был в бассейне, а тебя не было. (Врет, собака!) Ты хочешь пойти в кино?
- Сейчас поздно. Мне завтра надо работать.
- Сегодня воскресенье, сегодня не надо работать. В воскресенье надо ходить в кино.
- Хорошо, мы пойдем с тобой в кино. Приходи.
Она дремала и ждала. Как была, заспанная, в затрапезе, открыла на стук, не поглядев в глазок.
На пороге была копия ее хорошего знакомого, поэта С. Такой же маленький, тот же на нем тесноватый джинсовый костюм, на длинных волосах тот же плетеный ремешок, борода до бровей. Но из глаз смотрело другое. Чужое. Горящие черные без белков глаза были звериными, могли глядеть только прямо перед собой - он не глядел, а озирался, сразу всем лицом. Гость был моложе С. на 50 тысяч лет!
- У вас много книг, - сказал, вдвигаясь в комнату, доисторический С.
- Кто вы такой?
- Меня зовут Синг. Я друг Бранко, ему стало плохо в кафе, он прислал меня к вам.
С этими словами он протянул ей книгу. "Казаки" на французском языке. (Пропуск к русской хозяйке дома, что ли?)
- Я тоже с Мартиники, - продолжал Синг, не переставая озираться. - Бранко мой друг. Ты ведь не работаешь по воскресеньям? В воскресенье надо хидить в кино, веселиться.
- Нет, нет, я работаю по воскресеньям! Мне надо... еще поработать. Иди в кафе, я приду через двадцать минут.
- Я лучше здесь обожду, внизу холодно. - Он уселся на диван и дотронулся до нее.
- Не надо, - ежилась она, - иди в кафе, в кафе не холодно. Я приду через двадцать минут, и мы пойдем с тобой в кино!
- Тогда я оставлю здесь это, - Синг попытался закинуть за нее на диван книгу.
- Нет, нет, не надо, я приду в кафе, через двадцать минут, - торопилась она, тесня его к двери.
- Я потом поднимусь к тебе, внизу холодно.
- Да, да, через двадцать минут. Чао!

Но через пять минут она уже летела, мчалась в такси куда-то, ее бил озноб от чужого. Чужое черной бабочкой бьется об ее двери и окна. Чужое - камень, поющий под ногами на дороге. Чужое - цветок, выросший у тебя на глазах в один миг.

Бранко позвонил вскоре.
- Как дела?
- Что случилось? Тебе было плохо в кафе? Кто такой Синг?
- Синг мой друг. Раз так, он и твой друг. Как тебе понравился мой друг Синг?
- Мне не понравился твой друг Синг!
- Мой друг Синг плохо себя вел?
- Нет... Но почему ты не звонишь, когда обещаешь, и присылаешь ко мне гостей без спроса?
И тут он сказал:
- Что ж. Я не комильфо. - Эта фраза в его устах ее потрясла.
Потом она долго просто лежала, вжимаясь в диван всћ глубже, и однажды вечером вошел Синг без стука. Приблизился к ней и взял, и было смертно-сладко, будто пошла горлом кровь. И она приказала Сингу исчезнуть, и он повиновался.

(Мы из разных миров, но и здесь мы чужие.)

Конечно, наутро позвонил Бранко.
- Тебе хорошо было вчера? Мы пойдем с тобой в кино?
- Да, мы пойдем с тобой в кино!
- Мы никогда не пойдем с тобой в кино. Я уезжаю в Англию, буду там работать в бассейне, я ведь люблю только воду. Но к тебе придет мой друг Синг. Он передаст тебе на память от меня одну вещь. Мы ведь друзья?
- Таня сказала, что у твоего Синга жена и ребенок.
- Неправда, - закричал он, - Таня все перепутала!
Потом долго не звонил никто.

А она все летела, вместе с диваном, со своим домом, вниз, вниз, все вниз, стекая с блюдца на блюдце, с круга на круг -

НО ЕСТЬ ЖЕ ДНО?!

Весной зазвонил телефон.
- Это я, Бранко. Я в Париже.
- Не в Англии?
- Нет, я в Париже. Я в дерьме.
- Что случилось?
- Мне негде ночевать.
- А где твой HLM? Где сестра?
- Я хочу тебе кое-что сказать, - сказал Бранко. - Я не Бранко. Я с бородой, а безбородый был не Бранко. Это я Бранко.
- Бранко, - вскричала она, - тебя же зовут Синг, Синг тебя зовут, и ты любишь только воду!
- Не надо смеяться, - сказал он. То было дерьмо. Мы шутили над тобой; они над тобой дерьмово шутили.
- А я пишу об этом рассказ.
- Нехорошо, - сказал он.
- Чао, целую тебя! - она повесила трубку.

(Все падает, все летит, все никак не может ссыпаться, скатиться, вниз,
вниз,
вниз...)

НО ЕСТЬ ЖЕ ДНО?

У молчаливого моря
Идиот
В газетной треуголке
Свистит и поет
Как птица


ЗАПИСКИ ОБСКУРАНТИСТА

1. Курица из Чепнолесья

Чернолесье начиналось сразу же за домом. Оттуда, в сугробах, белых, нетронутых и недоступных, как пик Аннапурны, было прорублено синее ущелье дороги. Дорога была усыпана лепешками навоза - сперва теплого и дымящегося, который затем на морозе застывал и превращался в камень. По дороге татары везли хворост в Бугульму.
Как-то к тете Дуне, у которой мы с мамой жили в эвакуации, ворвался в слезах Керим. Он ругнул матом лошадь - та, по го словам, обиделась и встала. Керим молил тетю Дню уговорить лошадь не обижаться. Тетя Дуня пошептала что-то лошади на ухо и та пошла.
В Бугульме дети эвакированных гнили заживо от летучки. Говорили, что летучка у нас от здешней воды. Эта болезнь разносилась чрезвычайно быстро: сперва появлялся незаметный прыщик - затем прыщик очень быстро превращался в огромную язву. За ней появлялась еще язва, и еще, и еще. Поликлиника была переполнена, а у врачей ничего против этой болезни, кроме зеленки, не было...
"Отчего девочка так страшно кричит каждую ночь?", спросила хозяйка у мамы. "А это я с нее чудки снимаю", отвечала мама. Мои чулки, присыхавшие за день к ногам, приходилось ежевечерне отдирвть вместе с болячками.
"Вот что", сазала тетя Дуня, "я ее вылечу. Только два условия. Она должна крепеко-накрепко в это поверить. А второе - никто не должен узнать об этом.."
Когда человеку три года, он открыт всему. В тот же вечер, к полуночи, тетя Дуня усадила меня на сундук под образа. Зажгла лучину, наставила ее на меня. Набрала в рот воды - сбрызнула меня с уголька. Можете не верить, но я аомню все. Помню глаза хозяйки - за тлеющей лучиной они были долгими, темными и огромными, как на иконах над моей головой. Я теперь понимаю, что тете Дуне, которая казалась мне глубокой старухой, было не ьольге сорока и что была она молодой и красивой.
В ночь после первого "сеанса" на мне впервые не появилось ни единой новой болячки. На второую все подсохло, а на третье утро, проснувгись, я с каким-то зудом торжества почувствовала: я чистая, все болячки отпали, валяются на простыне!
Выдержать второе условие - никому не говорить о "курсе лечения" оказалось труднее. Мама, конечно, не удержалась и рассказала все подруге. Та валялась у нашей хозяйки в ногах, умоляла спасти ее детей - но тетя Дуня отказалась наотрез. Она утверждала, что соседи за ней оотятся, хотят прошить осиновым колом.

Я боялась выходить за ворота. Сразу же налетали местные мальчишки. "Москвичка, в попке спичка!", ккричали они и кидались тугими снежками, да еще с запрятанной анутрь сосулькой, превращающей снежок в опасное орудие. Однако и в нашем дворе одной гулять было нельзя. Домашняя скотина тети Дуни была как дикая и слушалась одну лишь хозяйку. Гуси тети Дуни щипались до крови. У бкренки был норов, годный для корриды, она могла поддеть на рога - ее приходилось держать взаперти в хлеву. Маленькая кудрявая козочка и та сжирала белье, вывешенное во двор сушиться.
Так что приходилось рисковать - выходить нулять на улицу.
"Как тольуо они ее замечают?", вздыхала мама. "Ведь она и ростом-то с курицу..."
В тот день я вышла со двора, надеясь, что на улице никого нет, - но мальчишки были тут как тут. "Мочквичка, мочквичка!", затянули они хором. Укрыться было негде. Я заметалась... Куда деваться?! Что им надо от меня, я же маленькая, ростом с курицу... Вдруг что-то во мне, за меня, решило - пусть придет спасенье! На пределе отчаянья и ужаса я вызвала на подмогу... Курицу из Чернолесья - мгновенно апелставила ее себе, оформила с ног до головы, овеществила! Вот она - белая, плотная, из снега - закрой меня, Курица, не показывай никому, пусть убегают, псть убегут, уйдут навсегда!
И то, что случилось затем, меня даже не удивило: мальчишки опустили руки со снежками, оглянулись и помчались куда-то, начисто забыв про меня!
Мои родители, московские интеллигенты, конечно же, никакими суевериями не страдали. Не было в нашем роду в обозримом прошлом никого, кто походил бы на ту особую породу, что так старательно выжигали в Европе в Средние века.
Но похоже, что тогда тете Дуня вдунула иргда в меня свое Чернолесье. Я уверена, что в тот вечер все и началось во мне Чем как не магическим атом было это вызывание высшей силыдавшей мне, маленькой, давшей ощущение неуязвимости, невидимости? А вот теперь я знаю иное колджовство. Оно - перевод реального мира в плоскость вымысла.
Это колдовство - сочинительство.


2. ИППОДРОМ

Вообращзите картинку. Скажем, ипподром. Ипподром в азиатской республике, на окраине столицы, разрушенной землетрясением - на краю пустыни, в белом солнце. Ветхие дощатые трибуны. Скамьи: под облупленной охрой серебристая древесина, иссохшая, как кость в солнечном зное. На почетных местах под выцветшим тентом отцы города попивают пиво. По ту сторону - низкие длинные денники. Возле дорожки, по которой выводят коней на ипподром, в чахлой тени единственной акации, припорошенной пылью, - знатоки: мальчишка в тюбетейке и старик в бараньей папахе. В иссушенной коричневой руке старика - китайский эмалевый термос с алой розой. Там холодный зеленый чай. Старик пьет чай, изредка передавая термос мальчишке.
Навстречу белому свету из денника тянется бирюзовая морда с розовыми губами и нежной черной бархатной челкой. Коней ведут на ипподром. Они прекрасны на зжелто-жухлой траве! Бабки их охватит ладонью пятилетний мальчик. Они голубые, розовые, золотые - глаз косит - эти кони так нервны, что любое впечатление перед состязанием может выбить их из колеи, и они не побегут...
..Как бы хотелось мне, автору картинки, чтобы она была видима не только мне, но и тем, для кого она нарисована! Чтобы она была видна сквозь мои слова. Как хочется, чтобы создаваемый мной мир, которого нет, был для других реальней самой реальности!
...Однажды в компании, куда я была пригоашена, появился человек. Грузный, большой, нелепый и какой-то угрожающе-добродушный. "Поглядите, как он похож на Птера Безухова!", сказал кто-то из гостей. И все начали повторять: "Правда, вылитый Пьер Безухов!" И при этом никому в голову не пришло, что на самом-то деле Пьер Безухов никогда не существовал. Лев Толстой создал его, сделал живым иным путем. Из слов... Пьер Безухов произошел от ничего - правда, как и наша с вами реальность.
...Кто может вообразить точку? Никто. Это невозможно, ибо точки на самом деле нет. Она - мнимое, нулевое измерение и в общем-то более всего соответствует проколу иголкой бкмажного листа. Но вот мы согнули лист пополам и получили линию, созданную и бесконечного количества точек, которых, на самом деле, нет. А ежели это линию (которой нет) раскатать на бесконечность, получим плоскость без толщины. Помножим плоскость (без толзины) на бесконечность и получим объем - нашу родную трехмерность. Так получается, что и наш мир - ничто, умноженное на всћ...
Ну, а ежели вернуться в точку, в пространство мнимости, мгновенное время, открытое бароном Карлом Дюпрелем? В нулевое то-есть творческое пространство, где миры создаются из букв и слов...
В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО..

..В картинке тем временем произошли изменения. Над ипподромом в зените вдруг не стало солнца. Затем оно появилось, но стремительно покатилось с неба. Кто-то подхватил солнце, закинул вновь в зенит, как мяч в баскетбольную корзину. Старик под акацией внезапно оказался один: исчез мальчишка. Затем исчез старик, но вновь появился, уже без термоса, зато с чайником и пиалой. В этот момент солнце раскололось пополам, зенит смялся, как бумажная салфетка, картинка пошла рассыпаться на отдельные куочки, частички, все пошло касаться, шататься, золотая лошадь унеслась ввысь брызгами огненных капель, небо разорвало - за ним была темнота; старик, ипподром пытались сопротивляться, удержаться - все напрасно: вселенная окончательно свернулась, скрутилась, стянулась - я разорвала неудачный черновик и выкинула в корзину -
...нет, что не говори, он не совершенней реальности - выдуманный мной ипподром! Иначе старик смог бы мне отплатить: вылезти из нарисованной картинки, зажить рядом со мной! Ведь чем совершеннее вымысел, чем талантливее творец (вдумайтесь в это слово!), тем изображенный им мир живее, и тем самым опаснее. Гениальный вымысел порой рождает злое чудо: Пушкина убивает Ленский, Лермонтова - Грушницкий, а гоголевский Портрет (который никто из нас, разумеется, в глаза не видел) гуляет, выйдя из рамок, в вымышленных пространствах, сея дьявольсктй соблазн
...Все пошло вновь складываться, сплавляться, устраиваться - верблюды, старики, пустыня
- и мы, те, что создаем миры из слов и разрушаем их, уничтожая черновики.

http://pisateli.co.ua/index.php/nashi-avtory/123-kira-sapgir/78-pravo-na-chuzhoe-istorii