Николай Хапланов (1936-2008)



- Спасибо, сынки, - начальник заставы капитан Бисаев, высокий, плечистый, похожий статью, пронзительным взглядом и даже лицом на Петра Первого, крепко пожал руки сержантам Бондареву и Харченко, - к наградам я вас представил. От себя же лично даю вам три дня увольнения. Ночевать можете приходить на заставу, можете и не приходить. Это ваше дело. Гуляйте, отдыхайте. Батуми город красивый, есть что посмотреть. Советую съездить и в ботанический сад на Зеленый мыс. Великолепное место. Впрочем, сами выбирайте.
- А Батуми мы уже знаем, как свои пять пальцев, - засмеялся Харченко, - можно мы на эти три дня куда-то съездим? В Чакви, например, или Махинджаури?
- Да хоть куда, - разрешил капитан, - домой, конечно, не успеете, далековато, А так, пожалуйста... Мог бы и краткосрочный отпуск вам дать, да понадобитесь на днях. Да ладно, об этом потом. Отдыхайте. У тебя, Харченко, как рука, не болит?
- Да ерунда, товарищ капитан. Разве это рана? Так, царапина.
И вот они на улицах курортного Батуми. Знали они город, в самом деле, хорошо. Не раз ходили по морскому берегу в пограничном патруле, каждый булыжник на пляже знаком, на территории всех домов отдыха бывать приходилось. Конечно, не в качестве отдыхающих. Служба такая. Патруль обязан в каждый уголок заглядывать.
Правда, сержанту Харченко ходить по пляжам и санаториям не нравилось. Что хорошего? Люди в плавках и купальниках лежат, загорают, купаются в море, а ты топаешь мимо них в гимнастерке, в кирзачах, да с автоматом через плечо, весь потный от нестерпимой жары. Даже воротничок расстегнуть нельзя. Пограничника расхлябанным никто не должен видеть. Иногда, конечно, позволишь себе подойти к берегу, ополоснуть лицо прохладной водичкой - всего-то. Раздеться бы, как все, бултыхнуться в волны. Ага, попробуй.
Однажды на огороженном высоким сетчатым забором пляже для иностранцев он позволил было себе расслабиться. Остановился возле какой-то юной француженки, загоравшей в чем мать родила. Они, иностранцы, чаще всего так и загорают. Голышом. Нудисты чертовы! Им можно, оказывается. А вот что, интересно, было бы, если бы кто-то на нашем, общем пляже, так вот обнажился? Визг подняли бы. Сумасшедшим посчитали. Да и милицию вызвали. А на иностранном лежат себе эти Адамы и Евы. Пограничники привыкли уже к таким картинам. Харченко всегда отворачивается от этих бесстыдников. Ну, разве у кого-то документы придется проверить. Но это редко. Если вдруг гражданин подозрительным покажется.
А в тот раз девчонка слишком уж красивая лежала. Прямо русалка какая. Волосы белые, как лен, длинные, пушистые, так и лежат волнами вокруг головы. Выставила свои прелести на всеобщее обозрение, только сосочки на груди пальчиками зажала, чтобы солнце не обожгло их. И глазки закрыла от удовольствия, балдеет. Ну не железный же сержант Харченко, чтобы не обратить внимания. Не сто же ему лет, а девятнадцать всего. Ноги сами так и остановились. Напарник даже носом ему в спину уткнулся. Затормозить не успел. А девчонка приоткрыла глазки, улыбнулась солдатикам, и заворковала на непонятном языке. Наверно, спрашивала, что случилось. Ну что мог ответить ей старший погранпатруля сержант Харченко? Во-первых, не знал о чем спрашивает, ибо в школе учил немецкий, да и то запомнил лишь слов пять, во-вторых, заговаривать с отдыхающими, тем более, иностранцами, патрулю запрещено. Поэтому бравый сержант, который уже не раз задерживал нарушителей границы и никогда не трусил, стоял перед этой голой русалкой, опешив, и не знал, что сказать.
- Ты чего? - спросил напарник - двухметровый белобрысый Миша Музыка.
И Харченко понял, что у этой красотки нужно обязательно проверить документы. А вдруг она шпионка, диверсантка и агент иностранной разведки.
- Эт-то, - пробормотал он, - документы есть?
- О-о! - протянула русалка и достала из сумочки какую-то красивую книжечку. Харченко долго вертел ее в руках, даже посмотрел на свет и почему-то понюхал. Запах был. А вот что в книжечке написано, не знал.
- Ты в школе какой язык учил? - оглянулся на напарника.
Тот пожал плечами:
- Немецкий вроде. Но знать не знаю.
- Франсе, Франсе - снова стала ворковать не русская, - Франсе...
- Ага, - сержант Харченко, - из Франции, Хорошо. Яволь.
Последнее слово, кажется, было немецким. Но другого сержант не знал. Так что обойдется и этим. Харченко ничего другого не оставалось, как отдать этой Еве честь и сказать:
— Извините, отдыхайте дальше.
Но юной француженке было видно скучно, она гостеприимно похлопала ладошкой по песочку, приглашая бравых пограничников присесть. И Харченко не удержался, сел. Ну, никак ему не хотелось уходить от этого французского чуда.
— Не по инструкции, — заколебался двухметровый Миша, хотя было явно видно, что ему тоже хочется нарушить нелепую инструкцию.
— Да ладно, садись, — махнул – ничего с ней, той инструкцией, не случится.
И Миша, грохнув прикладом но пляжу, грузно приземлился рядом со старшим наряда.
— Меня зовут Костя, — представился русалке Харченко, похлопав себя по широкой груди, — Костя, Понимаешь? Костя. А тебя как?
Русалка была сообразительной. Засмеялась, приподнялась на локоточке и пальчиком указала на свой обнажившийся сосочек:
— Ева, Е-ва...
Ого! Значит, Ева и есть. Неспроста в чем мать родила загорает. А Ева вдруг спохватилась, присела, прикрыла халатиком то место, вместо которого иногда изображают фиговый листочек, достала из сумки бутылочку с яркой наклейкой, бумажные стаканчики и лукаво глянула на потерявших бдительность стражей батумского пляжа.
— Милитари, — сказала она, — о?
Что такое милитари, Харченко уже знал. Когда-то он стоял на посту у Зеленого мыса, возле него остановился автобус с туристами из Италии, и они, окружив его и фотографируя, то и дело лепетали это слово. «Совет милитари», — восхищались они и долго щелкали своими аппаратами. И Харченко понял, что это означает «Советский солдат». И Ева так говорит. Значит, и по-французски так будет. Ясно. Но как же быть с ее предложением выпить вот из этой красивой бутылочки? За это уж точно по головке не погладят. Еще на губу залетишь.
— Да ладно, — решил он, — губа так губа. Наливай!
— Не положено... — начал было двухметровый сын Белоруссии, но сержант Харченко перебил его:
— Заткнись, риск благородное дело.
И они рискнули. По одному стаканчику, потом по другому. И хотя уроженцу села сержанту Харченко в жизни пить почти не приходилось, но он сразу понял, что француженка угощала их самым лучшим в мире вином.
— М-да, — сказал он после второго риска, — вкус, как говорит Райкин, специфический. Спасибо, Евочка. А теперь мы пойдем. Служба. Завтра мы снова будем патрулировать по берегу. Если будешь здесь — подойдем.
Но на следующий день они попали не в патруль, а на гауптвахту. На целых пять суток. Старшина заставы, черт, унюхал запах вина, доложил начальнику, а тот потребовал объяснений. Пришлось рассказать о знакомстве с французской русалочкой. Капитан Бисаев сам был не дурак насчет женщин, это знала вся застава, но простить такое нарушение, как выпивка во время несения службы, никак не мог. Вот и влепил.
Теперь, получив трое суток, но не гауптвахты, а наоборот, увольнения, сержант Харченко, бесцельно гулял по улицам Батуми, вспоминал давнее знакомство с француженкой Евой. Вот бы снова увидеть ее. Но все, она, наверное, давно в своем Париже. Более полугода прошло. Может, и забыла уже про мимолетное знакомство с двумя советскими милитари.
— Может, на пляж махнем? — предложил сержант Бондарев. — Мы же не на службе, искупнуться никто не запретит.
— Можно бы, — согласился Харченко и, глянув на свою перевязанную руку, поморщился, — да вот рана эта. Бинт намокнет, Вот гад, прямо в руку попал!
— Скажи спасибо, что в руку, а не в голову, — предложил Бондарев, — а то везли бы тебя сейчас на родину с почестями, к медали представили бы посмертно.
— Заткнись! — приказал сержант Харченко, — типун тебе на язык! А вообще-то мы с тобой ту группу остановили. Хрен им, а не нашу территорию!
Да, остановили. Целых сорок минут держали, не дав идти ни вперед, ни назад. И семнадцать из шестидесяти нарушителей уложили навсегда. Это потом стало известно и сколько, и кто они были, а тогда было не до счета. А случилось следующее.
Пограничный дозор в составе сержантов Харченко и Бондарева, медленно шагал по горной тропинке, то и дело в бинокль осматривая каменные громады дальних скал и перевалы, заросшие густым кустарником. Граница на этом участке была очень тревожной. В последнее время участились нарушения и с нашей, и с сопредельной, турецкой стороны. Объяснялось это тем, что минувшей весной в Грузии случился некий бунт, на улицы Тбилиси и других городов вышли студенты, митинговали, учиняли беспорядки, требовали отделения от СССР. К ним присоединились другие горожане. Возникали вооруженные конфликты. Курортники с батумских пляжей мгновенно улетучились, поразъезжались подальше от греха. Говорят, что даже пассажирские поезда кто-то обстреливал, они приезжали в Россию изрешеченными, Сам Харченко этого видеть не мог, он охранял границу, но ребятам некоторым свидетелями быть пришлось, рассказывали. По улицам Батуми (наверное, как и повсюду) в те дни ходили усиленные и вооруженные патрули, задерживали и проверяли подозрительных. В Тбилиси бунт подавили тогда танки и курсанты артиллерийского училища. Говорят, жертв было не счесть. В газетах об этом тогда ничего не писали. Тишь да гладь. Писали о трудовых победах автомобилестроителей Рустави, о планируемых урожаях чая и цитрусов, об опере «Евгений Онегин» в тбилисском театре... Грузия счастливо жила в содружестве пятнадцати советских республик-сестер.
А ведь в Тбилиси, на площади Руставели пролилось много крови. Слава Богу, в этой мясорубке пограничникам участвовать не пришлось. Зато досталось им на самой границе. Сутками не спали. Охраняли священные рубежи страны, как никогда. И было, почему не спать. Одни рвались убежать за рубеж, боясь наказания за участие в беспорядках, другие, наоборот, пытались пробраться на советскую территорию, чтобы поддержать восставших и даже под шумок совершать диверсии. И неизвестно еще, кто обстреливал пассажирские поезда, — восставшие студенты и горожане или диверсанты из-за рубежа.
Уже несколько месяцев прошло со времени тех событий, все вокруг вроде бы спокойно. Нет покоя только пограничникам. Чуть ли не каждую ночь, а иногда и днем, им приходится преследовать в горах нарушителей, нередко перестреливаться с ними, задерживать, а иногда получать и ранения.
Да, граница всегда, а особенно в последнее время тревожна. Вот и в этот раз.
— Костя, глянь, — воскликнул вдруг Бондарев, протягивая старшему наряда бинокль, — что это за люди?
По еле заметной горной тропе, растянувшись длинной цепочкой, осторожно отодвигая тугие ветки кустарника, шла огромная, не меньше полусотни человек, группа людей. За плечами — рюкзаки, в руках — автоматы. Идут затылок в затылок, один за другим. Кто такие? Не туристы. Их сюда не пускают. И не альпинисты. Им тут тоже нечего делать. А эти даже вооруженны. Значит, нарушители. Но почему их так много? До этого их не раз задерживали. И у Харченко, и у Бондарева уже по нескольку задержаний на счету. Раньше переходили по одному, по два. А тут больше взвода будет. Нужно сообщить на заставу. Но как? Розетка полевого телефона на пограничном столбе, а он метров двести отсюда. И столько же до нарушителей.
— Успеешь? — спросил Харченко, и Бондарев сразу понял, о чем он, кивнул головой и, пригнувшись, чтобы его не заметили, побежал к столбу. Но его заметили. Раздалась длинная автоматная очередь, и рядом с сержантом, сшибая листья с кустарника, завизжали пули. Он грохнулся на землю. Значит — не добежать.
— Принимаем бой! — крикнул Харченко и, упав за каменный валун, прострочил пространство между собой и нарушителями из своего Калашникова. Бондарев полоснул из-за другого валуна. В ответ раздались очереди сразу из нескольких автоматов. Каждый раз эхо долго носило по горам звуки этих очередей. И если бы два пограничника не знали эту особенность гор, им могло бы показаться, что стреляют со всех сторон. Но они знали. И легко могли распознать, где настоящие выстрелы, а где обманчивые отзвуки горного эха,
— Костя, — закричал Бондарев, — двоих ты, кажется, уложил.
— Вижу. Но их еще много. Береги патроны, бей наверняка.
— Ага! — отозвался напарник и выпустил в сторону залегших вдоль тропы нарушителей еще одну длинную очередь.
— Я тебе сказал бить наверняка! — гаркнул Харченко.
— А я и так наверняка. Одного точно задел. Видел, задергался?
Противник уже понял, что пограничники залегли за валунами, бил очередями по этим каменным глыбам, но они двух друзей прикрывали надежно. А вот нарушителям было хуже. Пули Харченко и Бондарева легко проходили сквозь кустарник, за которым они залегли, и то и дело достигали цели. Человек семь уж точно больше не встанут, но их все же много. Что же это за группа? Дураки они, что ли, что пошли такой оравой? А может это смертники какие-то, как у них бывает? Мол, кого-то убьют, задержат, а кто-то и прорвется. Черт их знает! Ладно, не будем гадать, наше дело не дать пройти. И два сержанта то и дело прошивают кусты у горной тропы автоматными очередями, не давая противнику поднять голову. Но почему же не видно подмоги? Соседние дозоры, наверное, давно услышали стрельбу и сообщили на заставу. До нее четыре километра. Верхом ребята промчатся минут за двадцать. Правда, это по равнине. А здесь по кручам все время вверх. Кое-где придется спешиваться и вести коней под узду, чтобы не оступились в ущелье.
— Ну, как? — спросил Харченко, — и вновь продолжался бой, как поется в песне?
— У меня два рожка осталось, — отозвался Бондарев, — черт, и не заметил, как два кончились.
Я же говорил, чтоб экономил. Неизвестно, сколько придется. А ну давай перестанем стрелять, посмотрим, что будут делать.
Несколько минут в горах стояла тишина, не нарушаемая ни одной стороной. Лишь многократное эхо еще долго повторяло последние выстрелы, отдаляясь все дальше и дальше. И, наконец, заглохло за самым дальним перевалом.
— Поднимаются, — сообщил Бондарев, — решили, что нас уже нет, что ли?
— Подожди еще немного. Пусть осмелеют.
Непонятная, многочисленная группа стала осторожно передвигаться в сторону глубокой впадины, буйно заросшей более густым и высоким кустарником. Нарушители, конечно, понимали, что долго оставаться на месте им нельзя, к двум пограничникам обязательно придет подкрепление и тогда не уйти. Надо исчезать в той впадине как можно быстрее. Она тянется вдоль всей горной гряды. И достать их там будет очень трудно. Понимали это и два пограничника.
— Бей по первым в цепочке, — приказал Харченко, — пусть снова заляжут. Всех их нам не перебить. Но не дадим вставать до прихода наших.
Было видно, как очереди Харченко и Бондарева высекли каменную крошку на тропе, по которой снова двинулись гости из-за рубежа. Двое первых и один в середине цепи, неуклюже взмахнув руками, скатились вниз по склону. Остальные снова залегли и открыли огонь по валунам, за которыми, как им казалось, уже никого нет. Очереди были длинными и сразу из десятков автоматов. Ударяясь о валуны, пули с визгом рикошетили, но каменные громады были для них непробиваемы.
Харченко удалось отползти к следующему валуну и срезать из-за него еще кого-то. Неважно, убил или ранил, главное — вывел из строя. Кончился и у него второй рожок, бросился перезаряжать. Но, видно, был не очень осторожен. Что-то сильно ударило его чуть пониже локтя правой руки. Харченко не сразу понял, что это пуля. Рука чуть заныла, но боли не было. Но автомат как-то сразу стал намного тяжелей, а указательный палец еле нажал на спусковой крючок.
— Черт! — выругался Харченко, — задело. Надо же, правую руку...
— Стрелять можешь? — отозвался Бондарев. – Ну, тогда поехали, — и Бондарев снова разразился длинным монологом из автомата.
— Экономь, я тебе говорю! — рассердился Харченко, — кончатся патроны, что будешь делать? В рукопашную, что ли пойдешь?
— Будет надо — пойду. Кость, ты откуда родом? Я москвич, а ты?
— Из Донбасса,
— Шахтер, значит?
— И что это вы все? Как из Донбасса, то обязательно шахтер? Из села я. Как говорится, крестьянский сын,
— Слушай, крестьянский сын. Это кто же стреляет по нашим родным нарушителям?
Точно. По залегшей на тропе группе вели огонь со стороны хребта, нависшего над ней. Огонь мощный, прицельный, губительный.
— Да это же наши обошли их с другой стороны, — обрадовался Харченко, — давай, москвич, лепим отсюда.
И они дружно выпустили очереди из-за своих валунов.
Сверху на нарушителей полетели гранаты. Раздались два мощных взрыва. Усиленный рупором бас капитана Бисаева раскатно понесся по горам:
— Внимание! Вы окружены. Бросайте оружие и выходите на вон ту площадку с поднятыми руками.
Сопротивляться, в самом деле, не было уже смысла. Вся группа была под прицелом. В случае неподчинения приказу, их могли уничтожить без труда. И нарушители подчинились! Через пять минут они столпились на каменной площадке слева от тропы. Безоружные, с опущенными головами.
Вышли из-за своих каменных укрытий и два сержанта. Сели, прислонившись спинами к изрешеченному пулями валуну, и бросили автоматы на землю у ног.
— Курить охота, — сказал Бондарев.
— А мне спать хочется.
А ребята, а с ними и капитан Бисаев уже бежали к ним и что-то кричали.
— Спасибо, орлы! — гаркнул начальник заставы, обнимая их по очереди и, увидев кровь на рукаве Харченко, встревожился, — ты что, ранен?
— А, ерунда, — отмахнулся сержант, — царапина.

...И вот теперь, когда можно было отдохнуть на берегу моря, искупнуться в голубых волнах, «царапина», из которой вчера вынули пулю и перебинтовали, мешала воспользоваться предоставленной возможностью.
А по Приморскому бульвару гуляла молодежь. На открытой веранде плетенного из бамбука кафе сидели отдыхающие. Могли бы там попить хотя бы чайку и два сержанта, но денег в их карманах не хватало даже на мороженое. Черт, надо было у ребят занять. У того же одессита Миттельмана, которому мама ежемесячно присылала переводы.
Уже смеркалось, солнце нижним краешком коснулось морского горизонта, и от него до самого берега протянулась золотистая дорожка. Вдали, на рейде виднелись неподвижные силуэты военных кораблей.
— Пошли в Дом офицеров, — предложил Харченко, — там танцы скоро начнутся. Билетов нам покупать не нужно. Пограничникам вход всегда свободен.
Дом офицеров так только назывался. Офицеров там было мало. На танцы ходили и отдыхающие, и местная молодежь. Как всегда, людей было и в этот раз невпроворот. Харченко и Бондарев стояли у массивного мраморного столба недалеко от стены и молча осматривали танцующих.
— Давай пригласим кого-нибудь, — вздохнул Бондарев, — не подпирать же весь вечер этот столб.
— Да тут все девчата с парнями пришли. Со своими танцуют.
— А вон две подружки. Кажется, одни пришли.
— Грузинки, — засомневался Харченко, — местные не любят, когда их девчат приглашают. Скандал могут затеять.
— Да не съедим же мы тех девушек. И в кавалеры к ним напрашиваться не будем. Потанцуем и все.
— Ну ладно. В самом деле, служба идет к концу, служим в Грузии, а ни разу с грузинками не общались. Приглашаем!
И он решительно направился к двум длиннокосым смуглянкам, скромно стоявшим у противоположной стены. За ним шагнул Бондарев.
— Разрешите.
Смуглянки испуганно посмотрели на двух сержантов, осмелившихся нарушить негласное правило и пригласить их на танец. Пойти им хотелось, но они тоже знали, что местные ребята подойдут, станут вызывать на ссору, могут затеять драку. А парни были красивыми. Один смуглый, как и они, кудрявый, можно и за аджарца принять, второй — с белыми, как солнце волосами, с девичьим румянцем на щеках и глазами цвета морской волны. Ну, как тут устоишь? И обе девушка сделали шаг навстречу сержантам.
Перед этим оркестр играл популярные в тот год «Мишку», «Черный кот», «А у нас во дворе», а теперь зазвучала не менее известная песенка «Ландыши». Харченко танцором был, конечно, никудышним, все время боялся наступить на ножку смуглянки, а вот москвич Бондарев оказался настоящим мастером сцены, виртуозом — заглядишься.
— А можно узнать ваше имя? — поинтересовался Костя Харченко.
— Нет, — сказала смуглянка и испуганно глянула туда, где сержант Бондарев танцевал с ее подругой, — посмотрите. Там что-то случилось.
Бондарев уже не танцевал. Его смуглянка стояла в сторонке и растерянно смотрела на двух усатых парней, которые только что так грубо оттолкнули ее от партнера и громко чего-то от него требовали. Бондарев хмурился и одновременно улыбался.
— Извините, — сказал Харченко своей смуглянке, — мне нужно вмешаться.
Отведя девушку к стенке, он подошел к другу:
-В чем дело, Володя?
— Да вот, запрещают танцевать со своей землячкой.
— Это почему же? — обратился Харченко к усачам.
— Нэльзя, — ответил ему один из блюстителей национальных традиций, — с нашими нэльзя. Пусть с другими.
— Она что, твоя невеста? – поинтересовался Харченко, — нет? Тогда почему нельзя?
— Нэльзя, — повторил усач.
— В общем, так, хлопцы. Отойдите в сторонку и не трогайте никого. Вам же с русскими девушками танцевать никто не запрещает. Не лезьте и вы. Володя, продолжай танец. У тебя очень хорошо получается.
Бондарев снова протянул руку к девушке, но один из парней грубо схватил его за рукав, дернул так, что ткань треснула и обнажила плечо сержанта. Сержант в драку лезть не стал, хотя его голубые глаза буквально потемнели от оскорбления.
— Ребята, — тихо сказал он, — не будите во мне зверя. Отойдите.
Но те не поняли. Они ведь не знали, что сержант Бондарев был кандидатом в мастера спорта по самбо. И один из них снова протянул руку к его гимнастерке. Но пограничник с девичьим румянцем на щеках этого допустить уже не мог. Ему очень не хотелось проявлять свои бойцовские способности здесь, в танцевальном зале Дома офицеров, ибо это обязательно станет известно на заставе и последует неминуемое наказание. Но и толстовцем, подставляющим вторую щеку, если ударили по первой, он не был. Рука нападавшего мгновенно оказалась вывернутой за спину, и бедный усач взвыл от боли. Второй сын Кавказа широко размахнулся для удара в затылок Бондареву, но тут сработала молниеносная реакция сержанта Харченко. Отведя замахнувшуюся руку аджарца, он сделал ему профессиональную подсечку, и усач оказался распластанным у его ног. Нападавшие ведь не знали, что и второй сержант, имеет точно такое же кандидатское звание, как и первый, причем по тому же виду спорта.
Музыка остановилась, танцующие сделали перерыв на неопределенное время. А к месту начавшейся потасовки уже побежали другие желающие принять в ней участие. И замелькали кулаки, послышались угрозы на русском и аджарском языке, завизжали представительницы слабого пола. Две смуглянки куда-то исчезли. В потасовке уже участвовали местные парни, и несколько солдат других родов войск, ибо в Батуми в то время стояли и два пехотных полка, и танковый. Заступились за пограничников и моряки, тоже оказавшиеся на танцах. Вскоре потасовке в зале оказалось тесновато, и дерущиеся всей толпой вывалились на порог Дома офицеров.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не поспели к месту сражения военные патрули.
— Прекратить! — гаркнул офицер, возглавлявший их, и дерущиеся мгновенно остановились, словно только и ждали этой команды. У кого-то из носа текла кровь, кто-то держался за челюсть, а Харченко напрасно пытался застегнуть воротник гимнастерки. Это ему не удавалось, ибо на нем не осталось ни одной пуговицы. У Бондарева погон был лишь на одном плече, а второй остался где-то на полу в танцевальном зале.
Подоспел к месту событий и второй военный патруль, сообща они задержали всех участников баталии, носивших погоны. Даже Бондарева, у которого был лишь один.
На подъехавшей грузовой машине шесть сухопутных и двух морских драчунов доставили в городскую комендатуру. В камере, куда их затолкали, было прохладно и темно. Два часа, которые они там просидели, были отведены, видимо, им для того, чтобы немного остыли и осознали свои страшные грехи. Потом начали по одному вызывать к дежурному по комендатуре, расспрашивать о случившемся и заставлять писать объяснительные.
— Как же так, сержант? — спрашивали у Харченко, — у вас на груди знак «Отличный пограничник», а вы позволили себе такое?
— Это не мы позволили, — объяснил тот, — это они позволили. Мало мы им дали. Не во время патрули подошли.
Вскоре приехали начальник заставы капитан Бисаев и начальник штаба погранотряда майор Капустин.
— Моих немедленно отпустите! — потребовал капитан, - я сам приму меры.
Майор спокойно рассказал дежурному о том, что эти два драчуна еще позавчера вдвоем задержали большую диверсионную группу, сорок минут не давали поднять ей голов, лично уничтожили семнадцать из них, представлены к правительственным наградам. Поэтому их имена никак не должны фигурировать в документах об этой драке.
— Да кто из молодых не участвовал хоть в одной потасовке из-за девчат! — горячился начальник заставы, — из-за девчат ведь всегда дерутся.
— Но не пограничники, — резонно объяснял дежурный комендатуры, — они форму свою опозорили. Свои зеленые фуражки.
Два бравых сержанта, у которых на двоих было три погона, из-за запертой двери слушали эти дебаты и ждали своей участи. Наконец, пограничные начальники сумели убедить дежурного, что два нарушителя дисциплины будут так наказаны, что запомнят на всю жизнь, и тот нехотя приказал часовому открыть прохладную камеру, где отдыхали Харченко и Бондарев.
Ехали на «Бобике» с открытым верхом. Впереди, рядом с водителем — начальник заставы, на заднем сиденье — майор Капустин и два преступника. Вначале капитан Бисаев молчал, потом не выдержал:
— За то, что себя в обиду не дали — хвалю. Но губы вам все равно не миновать. По семь суток вам, бандитам!
— А трое суток увольнительной? — спросил Харченко.
— Так ты еще иронизируешь? Ваши трое суток добавляю к семи. По десять суток вам! Молчите! А то еще добавлю.
Сидели на гарнизонной гауптвахте, ибо на заставе своей было. Но не десять суток, как обещал капитан Бисаев. На седьмые сутки на губу примчался старшина заставы Гирняк. Усадил их на тот же «Бобик», привез на заставу и приказал одеться по парадному. Еще через час всех пограничников выстроили на строевом плацу. Бисаев скомандовал «Равнение направо!» и четко отрапортовал появившемуся справа полковнику. Тот поздоровался с ребятами в зеленых фуражках, произнес речь о бдительных стражах советских границ, которые всегда должны быть «на замке», а потом громко скомандовал:
— Сержант Харченко!
Выйдя из строя и громко печатая шаг, сын донецкого колхозника подошел к полковнику.
— За проявленное мужество при охране священных рубежей Отчизны вы награждаетесь медалью «За отличие в охране государственной границы СССР», — сообщил полковник и вручил ему коробочку с медалью.
— Служу Советскому Союзу! — гаркнул крестьянский сын так, что полковник даже отшатнулся.
Такую же медаль получил через минуту сержант Бондарев. Полковник уехал. Строй распустили. Пограничники окружили награжденных, стали поздравлять, но подошел капитан Бисаев:
— Поздравляю. Но досидеть свои дни вам все же придется.
— Как? — загалдели пограничники, — товарищ капитан, победителей же не судят!
— Разговорчики! А то еще добавлю.
И они, два бравых сержанта, сумевших сорок минут держать под огнем диверсионную группу, но задержанные военным патрулем, два кандидата в мастера спорта, один и Москвы, другой из Донбасса, добросовестно и безропотно отсидели на гарнизонной губе еще трое суток.

...Давно это было. Еще когда о развале СССР никто не помышлял, когда граница, в самом деле, была на замке, сержант Харченко не был писателем, не выпустил еще ни одной своей книги. Когда сержант Бондарев даже не догадывался, что когда-то станет профессором, доктором физико-математических наук, что по написанным им учебникам студенты будут учиться и сдавать экзамены. Тогда было, когда существовала еще пограничная застава, которой командовал капитан Бисаев.
Ох, как давно это было!