Первого мая мы всей семьёй идём на демонстрацию. Первомай голубой от ясного неба, алый от шёлка знамён и кумача транспарантов, чистый и свежий в молодой зелени акаций и софор. На улицах гремит музыка, люди улыбаются весне, и мы тоже рады выйти на парад. Ещё бы, это же праздник и дополнительный выходной на шестидневной учебной неделе!
Человеческая река неспешно плывёт по городу, и мы плывём вместе с ней. У нас сестрой по воздушному шарику, синий и красный. Солнце жарко горит на медных трубах, на пряжках матросских ремней и золоте офицерских погон. Двигаться можно только вперёд – боковые улицы и переулки перекрыты грузовиками и автобусами. Там дежурит милиция и следит за тем, чтобы никто не улизнул с демонстрации. Мы идём с колонной маминого Керчьметаллургстроя, и я читаю надписи на транспарантах. Некоторые слова простые и понятные – мир, труд, май. Другие слова незнакомые, но можно догадаться, что они означают. Например, пролетарии. Это, конечно же, лётчики, которые пролетают по небу на самолётах. Пролетарии всех стран летят над нами, спешат на свой пролетарский слёт! А вот какая-то полупонятная солидарность, наверное, она из солидола. Но больше непонятных слов: КПСС, коммунизм, марксизм, интернационализм.
Марши бушуют на улицах. Впереди нас идёт колонна судоремонтного завода. У судоремонтников свой оркестр, оттуда доносится волнующее пение труб, золотой звон литавр и буханье барабана. Но скоро оркестр устаёт и сдаётся под напором механической музыки. Марши гремят из репродукторов на уличных столбах и стенах домов, из динамиков на крышах агитавтобусов. Чего только не услышишь за два часа медленного движения колонны к центральной городской площади. И бодрое, гордое: «Здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна учёных!» И раздумчивое: «Руки рабочих, вы даёте движенье планете! Руки рабочих, мы о вас эту песню поём!» И приторно-слащавое: «Ленин в твоей весне, в каждом счастливом дне, Ленин – в тебе и во мне!» И отчаянное, боевое: «Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой! И все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой!»
Праздник, весна! Передвижные палатки Госторга, расставленные по маршруту движения колонн, выполняют майский план лимонадом, пивом и газировкой, пирожками с повидлом, конфетами и печеньем. Взрослые дяди уже приняли на грудь первую праздничную дозу и разминаются пивком в предвкушении праздничного обеда. Мы плывём в море музыки, но никто не поёт, потому что всё это не взаправду, а понарошке. Настоящий праздник будет девятого мая, на день Победы, когда пол-города заберутся на Митридат, расстелят на травке подстилки, разложат припасы, и будут есть, пить и говорить до самого вечера. Вот тогда взрослые дяди крепко выпьют и споют, но это будут совсем другие песни.
По улице Ленина колонны выходят на площадь Ленина и разворачиваются широкими рядами, расправляют транспаранты и знамена, поднимают выше плакаты и портреты партийных руководителей. Судоремонтники уже на площади, их оркестр грянул «Прощание славянки». За ними выходим на площадь и мы.
– Мы приветствуем работников треста Керчьметаллургстрой! – задорно и звонко кричит с трибуны пожилая тётенька, её голос, усиленный динамиками, эхом разносится по площади, – Товарищи строители! Добивайтесь новых успехов в социалистическом соревновании за перевыполнение семилетнего плана! Ура, товарищи!
И товарищи строители нестройно подхватывают: Ура-а-а! За площадью, на боковой улочке ждёт грузовичок, в кузов которого торопливо забрасывают транспаранты и знамёна – до следующего, ноябрьского парада. Мы возвращаемся домой, и нам вслед рвётся победное:

Нам нет преград ни в море, ни на суше,
Нам не страшны не льды, ни облака!
Пламя души своей, знамя страны своей
Мы пронесем через миры и века!


Когда мы с Жекой были ещё маленькими, мы играли во дворе и на улице перед домом. А теперь мы уже ходим в школу, и весь Митридат – наша заповедная страна, наша сокровищница, таящая несметные богатства. Рыжая митридатская земля пропитана историей. Века и тысячелетия спят под нашими босыми ногами. Две тысячи лет назад на горе стояли греческий город Пантикапей и дворец царя Митридата. Трудно даже представить, как давно это было. Теперь от них остались одни развалины, и вся гора, от широкой вершины до подножия, усыпана древними глиняными черепками.
Старшие ребята рассказывают, что изнутри Митридат изрыт подземными ходами. И это не выдумки, а чистая правда. Весной папа вскопал огород на склоне горы за нашим окном. Так вот, однажды ночью земля на огороде провалилась, и открылся подземный ход, ведущий в чёрные недра горы по обе стороны провала. Я сам видел этот ход, и Жека, и сестра тоже. Папа отправил нас гулять, а сам весь день засыпал провал землёй, чтобы мы туда не залезли. Говорят, что в самых глубоких подземельях спрятаны царские сокровища: золотые украшения, кубки и чаши, и статуя любимого царского коня, отлитая из чистого золота. Американцы предлагали нашим миллион, чтобы им разрешили откопать статую. Но наши им не позволили. И правильно. Мы сами её откопаем.
Летом археологи лениво ковыряют лопатами в руинах античного Пантикапея на пологом северном склоне горы. И мы тоже копаем, детскими лопатками и совочками, плоскими кусками красной терракотовой черепицы, палками и голыми руками. И Митридат щедро делится с нами своими богатствами. Нашей добычей становятся бронзовые боспорские монеты, масляные светильнички и обломки тонкой греческой чёрнолаковой посуды, амулеты и каменные ядра, гнутые ручки амфор с тиснёными древнегреческими надписями. Но митридатская земля хранит в себе и другие, грозные клады.
Всё началось с того, что Андрюшка научил нас делать дымовуху. Для дымовухи нужна киноплёнка, но не какая попало, а только старая, целлулоидная. Её скручивают в тугой цилиндрик, плотно заворачивают в бумагу, и поджигают. И тогда дымовуха шипит и ползает по земле, как живая, выпуская облака сизого вонючего дыма. Нам это очень понравилось. Сашка Савинский где-то раздобыл большую бобину киноплёнки, и мы сожгли её за неделю.
А потом Сашка подорвал во дворе взрывпакет. Взрыв получился роскошный, оглушительный и звонкий. Все ребята тотчас загорелись желанием делать взрывпакеты, но Сашка объяснил, что для этого нужен порох. Мы засели в кустах дерезы и принялись обсуждать, как его раздобыть. И Сашка рассказал, что в старых обвалившихся окопах можно откопать нестреляные патроны и даже военное оружие.
Начались лихорадочные раскопки. Мы самозабвенно и азартно разрываем митридатские склоны. Мы вооружаемся. Каждый мальчишка мечтает откопать пистолет, но такая добыча – большая редкость. Зато винтовки теперь есть у всех ребят на нашей улице. У меня их две, немецкая и русская трёхлинейка. Конечно, когда винтовка пролежит в земле столько лет, от неё остаётся только ствол да ствольная коробка с магазином и затвором, но всё равно это настоящее боевое оружие. Мы выкапываем патроны, выковыриваем пули и добываем порох для взрывпакетов и ракет. А ребята постарше подрывают оставшиеся с войны снаряды и мины.
Однажды мы с Жекой и его папой, дядей Кимом, рыбачили с лодки невдалеке от Митридата. А двое мальчишек копошились на склоне горы. Там заплясали язычки костерка, потянулся дымок. А потом мальчишки прыснули в разные стороны, на горе грозно ухнуло, и в воздух взлетел тяжёлый бурый фонтан земли. Ах ты, шпана! Попадись вы мне, ворчит дядя Ким. Наивный, он не знает, какие умненькие, благоразумненькие буратины смирно сидят в его лодке.
Говорят, после войны этого добра было много, но его убрали сапёры. Но кое-что ещё осталось. Мой папа выкопал крупнокалиберный снаряд прошлым летом, когда сажал на огороде картошку. Я и сам нашёл миномётную мину, когда мне было ещё пять лет. Она лежала в кустах дерезы под стеной дома, прямо под нашими окнами, чуть присыпанная землёй и сухими прошлогодними листьями. Я никогда не видел такой штуки, но почему-то испугался. Во всём её облике, в вытянутым ищущем носике, в толстеньком ржавеньком брюшке, переходящем в узкую талию с растопыренным стабилизатором на конце, было такое явное и злое ожидание, что я сразу побежал к родителям и рассказал о находке. На следующий день к дому подъехали сапёры на армейском грузовике. Бережно, как больного ребёнка, вынесли мину на руках, уложили в кузов грузовика на кучу мягкого морского песка, и увезли подрывать на полигон. Эх, теперь она бы нам пригодилась. Мы бы сами её подорвали!
Наконец, нам повезло. Копаясь на обочине Второй Митридатской, мы с Жекой вырыли изрядно проржавевшую, тяжелую и круглую противотанковую мину. О, я сразу понял, какая добыча попала в наши руки! Но спичек у нас не было, а расковыривать эту штуковину – Боже упаси. А если пустить её колесом вниз по склону, чтоб вихрем пролетела до самого подножия горы, и посмотреть, рванёт ли она там, далеко внизу? Страшновато, но зато какой будет «Бум!» Или «Бум» будет слишком большой? Или вообще ничего не будет? Не попробуешь – не узнаешь. И ржавое чудовище полетело вниз, подпрыгивая на неровностях склона и волоча за собой рыжий шлейф пыли. Сейчас бабахнет, как в военном кино! Но мина тупо ударяется в выступ каменной стены нижнего уличного яруса и валится набок. Не взорвалась… Облегчение борется во мне с разочарованием, и, кажется, разочарование побеждает. Катнуть её ещё разок, что ли?
– Тикай! – отчаянно кричит Жека, – Твой папка идёт!
Действительно, к нам, ускоряя шаги, направляется папа. Он возвращается работы, он видел, как я спустил мину по склону, и сейчас мне будет взбучка! Мы со всех ног мчимся прочь. Домой я вернулся поздно вечером, но мне не попало. Наверное, папа так и не понял, что же такое я скатил тогда под гору.


Лето! В детстве всегда – лето. У нас с Жекой каникулы, у папы выходной, и мы собрались на рыбалку. Папа будит нас затемно, и в серенький предрассветный час мы уже садимся в первый, полупустой утренний автобус. Солнце ещё только встаёт над морем, а мы уже приехали в Подмаячное. Автобус разворачивается и уходит обратно в город, оставив нас на сонной и пустынной улице. Папа одобрительно оглядывает нас:
– Двое рядовых и ефрейтор. Шагом марш! Левой, левой!
И негромко запевает:

Через речку перешли, на полянку сели,
На полянку сели, командира ждали.
Вот идёт наш командир с красными флажками,
С красными флажками, с ружьём за плечами.

Когда мы идём с мамой, на посёлок или в город, мы обычно спешим, потому что у мамы запланировано много разных дел, и она ничего не успевает. А папа никогда не спешит, даже по делам, поэтому ходить с ним – одно удовольствие. Вообще-то, папа не любит вспоминать о войне. Но если он запел военную песню, значит, он в хорошем настроении. Значит, его можно разговорить и кое-что разузнать. И лучшее время для этого – когда мы шагаем по степи: раз-два, раз-два, в рюкзачке за плечом побрякивают грузила и жестянки с наживкой, а вдали, за прибрежными холмами, синеет полоска моря.

Шла с ученья третья рота
У прохожих на виду.
Мимо сада-огорода,
Мимо девушек в саду!

Раз-два, раз-два!
Солнце поднимается выше в небо, и степь пробуждается. Высоко над нами, так высоко, что и не видать, поёт и заливается жаворонок. Над степью движутся волны жаркого воздуха, наплывают пряные ароматы шалфея, чабреца и полыни, и других, неизвестных мне трав. Вся она, до самого края неба, солнечно-жёлтая, сухая, шуршащая, звенящая мириадами ликующих цикад. Полосатые ящерки, серые и изумрудные, греются на придорожных камнях. Кузнечики скачут из сухой травы из-под наших ног и разлетаются, распустив веером цветные подкрылья. Я загребаю сандалями пыль, и в моих карманах уже звенит железо – осколки бомб и снарядов, щедро рассеянные по степи. Папа этого не любит и просит: не пыли. Сейчас скажет: выбрось, зачем ты это подбираешь? Он каждый раз так говорит. Он не понимает, что я собираю не всё подряд, а только те, на которых отчеканены угловатые и острые немецкие буквы, каких нет в наших книжках.
– Папа, расскажи про войну!
– Война – дрянное дело. Ничего хорошего в ней нет.
– Расскажи, дядя Лёня! – загорается Жека.
– Ладно, – соглашается папа. – В начале войны, в августе, мне в аккурат стукнуло шестнадцать лет. Школу я не закончил, пошёл работать на железную дорогу вагонным мастером. Сопровождал эшелоны на фронт. Фронт был рядом. Туда везли технику, обратно в тыл – раненых. Бомбили нас сильно, таких бомбёжек у нас даже на фронте не было. Оставлять эшелон нам не разрешали, мы отвечали за груз. Но один раз я всё же выскочил под бомбёжкой из вагона, как будто кто меня толкнул. А когда отбомбили, возвращаюсь, гляжу – место, где я сидел, изрешетило осколками, и противогазную сумку с сухим пайком, что над полкой висела, срубило. Вот такой был со мной случай.
В армию я пошел добровольцем, когда исполнилось восемнадцать. У меня была броня от железной дороги, но я хотел бить немцев, и родители не препятствовали. С питанием было плохо. На железной дороге, в Осташкове, кормили пшённой кашей, а в Бологом давали приваренную пшеницу, жевать её – все дёсны сотрёшь. А тут, в нашем совхозе пала лошадь, и её отдали народу. Мать наварила мне на дорогу конины, жесткой как доска, с тем я и поехал.
Направили меня в школу младших авиаспециалистов. Там было тяжело. Занятия шли с утра до ночи, пулемёты разбирали и собирали с завязанными глазами, приходилось слушать лекции в противогазах. А кормили плохо: фунт хлеба давали на день и солёную селёдку на ужин. Некоторые падали в голодный обморок. А я – ничего. У меня желудок не разработанный, я привык есть мало. Присвоили мне младшего сержанта и направили в штурмовой авиаполк. Там я и служил мастером по авиавооружениям и летал воздушным стрелком. Были мы на Украине и в Молдавии, в Польше на Сандомирском плацдарме, потом в Дрездене и Бреслау, в Берлине, а закончили войну в Праге.
– На чём ты летал, дядя Лёня?
– На ИЛ-2, бомбили немцев. Надёжная машина, и вооружение приличное по тому времени. Шестьсот килограммов бомб берёт, у пилота скорострельные пушки, пулемёты ШКАС на крыльях, и у стрелка пулемёт Березина на турели.
– Дядя Лёня, а ты немцев сбивал?
– Не доводилось. Когда налетят мессершмиты, такая идёт круговерть, не всегда и поймёшь, кто попал. Все стреляют. Задача стрелка – отогнать тех, что заходят сбоку и сзади. На вылетах нас обычно прикрывали наши истребители, Яки. Вот они – да, они сбивали. А моя работа была в основном на земле: техобслуживание, заложить боекомплект, подвесить бомбы, реактивные снаряды. Работали с раннего утра до двух ночи, спали урывками. Запомните, молодые люди: война – скверная штука. Это тяжёлый, изнурительный труд, и геройства в ней никакого нет. Но кормили нас подходяще, питание было офицерское.
Но я не верю папе. Я знаю: он – герой. В семейном альбоме есть фронтовая фотография. На ней молодой папа, светлоглазый и красивый, с медалью на гимнастерке, в окружении боевых друзей. И дядя Миша, бывший военный лётчик, говорит про папу то же самое. У штурмовиков, объясняет дядя Миша, кабина пилота защищена бронёй, потому что пилот ведёт машину. А кабина стрелка не защищена. Так сделано специально, чтобы уменьшить вес самолёта, чтобы брать побольше бомб. Нужно быть очень храбрым человеком, чтобы летать воздушным стрелком. Пули немецких истребителей и снаряды зениток прошивали фанерную обшивку штурмовика насквозь, и стрелки часто погибали. Папе повезло, его только ранило осколками, после этого ему больше не давали летать. В выдвижном ящике комода папа хранит свой военный билет. Там написано: младший сержант 140-го гвардейского штурмового авиаполка, награжден медалями За отвагу, За боевые заслуги, За взятие Берлина, За освобождение Праги. Папин гвардейский значок лежит там же, в картонной коробочке, но медалей там нет.
– Папа, а где твои медали?
– Потерялись, – подумав, отвечает папа.
– Как потерялись? – огорчаюсь я, – Когда?
– Давно. Ты тогда ещё не родился.
Я расстроен пропажей. Мне очень хочется подержать тяжёлые золотистые кругляшки, потрогать колодки, обтянутые цветными муаровыми лентами. Но у папы другое отношение к наградам, он называет их висюльками. И папино объяснение звучит как-то неубедительно. Он знает, куда делись медали, но почему-то не хочет об этом говорить, и сегодня больше ничего не расскажет.
Мы выходим на гребень прибрежных холмов и перед нами раскрывается новый простор, веющий свежестью, переливающийся солнечными искрами, сияющий всеми оттенками синего, голубого и зелёного. Под нами медленные волны, шурша, накатывают на пустынный песчаный пляж, ветерок поднимает мелкие белые барашки, сливающиеся вдали в изменчивые муаровые узоры. Ноги неудержимо несут меня по крутой тропинке вниз, к морю. Впереди у нас целый день рыбалки и купанья.

О судьбе папиных наград я узнал много позже, когда задал ему тот же вопрос сорок лет спустя:
– А всё же, папа, куда делись твои медали?
– Пропил, – ответил отец кротко, с обезоруживающей прямотой. И рассказал такую историю.
– После войны наш полк три года стоял за границей. Сначала в Германии, потом в Австрии, в Венгрии. Первое время за боевые нам выплачивали деньги, хоть и небольшие. А потом перестали. Я хотел вернуться домой, к родителям, а меня не демобилизовывали. Предлагали остаться в армии старшиной. И отпуск не давали. У младшего комсостава какая жизнь в гарнизоне? Офицеры, те вечером идут домой, к жёнам, к семьям. А мне куда деваться? Написал я тогда себе стопку увольнительных, и стал ходить в самоволку. Ну и поймали меня, принялись прорабатывать. Позоришь, говорят, полк, недостоин звания комсомольца. А я молодой был, с гонором. Раз недостоин, говорю, – выхожу из рядов. И выложил комсомольский билет им на стол. Глупость, конечно, была большая с моей стороны. Занялся мной особый отдел. Вызвали в особое дивизионное совещание, и там пошел уже другой разговор. Спасибо командиру дивизии, хороший был мужик, замял это дело. В общем, продал я медали, вместе с наградными книжками. Были после войны такие граждане, которые хотели иметь боевые награды. Медали продал, а деньги пропил.
Папе было за что благодарить комдива. Особые совещания многих отправили без суда в лагеря толкать тачку, которую в народе так и называли: машина ОСО, две ручки, одно колесо.


Бабушка Прасковья живет за городом, на посёлке Металлургов. Летом мы приходим к ней собирать вишни, а в другое время просто так, в гости. Мы идём по посёлку, по его единственной прямой и длинной улице между одноэтажными белёными домиками, крытыми толью и шифером, в зелени вишень и яблонь. На улице пусто и тихо, только лениво перелаиваются разомлевшие от жары поселковые псы. Бабушка не держит собак, потому что они – сущие бандиты. Оттого их и сажают на цепь, как разбойников. А если кому повезло удрать, пока не оголодает, домой не вернётся. Весь день будет носиться по округе, гонять курей, а то и ухватит прохожего за штанину. Было и такое: соседский нюркин пёс сорвался с цепи и задрал бабушкиного курёнка. И Нюрка приходила к бабушке извиняться, и кричала, махала руками:
– Та вин же дурный собака! То ж бисова дытына!
Бабушка Прасковья очень добрая к детям, но строгая к взрослым. Особенно к зятю, Николаю Терентьевичу. У бабушки было много зятьёв, но одних повыбила война, а другие живут отдельно. А дядя Коля – рядом, и всё у него не так. Вот и сейчас она воспитывает дядю Колю, ходит за ним по двору, стучит палочкой и грозит:
– Ужо погоди! Найду на тебя управу, в милицию сдам тебя, пьяницу!
Дядя Коля работает бетонщиком на заводе стройматериалов. Он высоченный и сильный мужчина, но не может противостоять напору неукротимого духа, обитающего в щупленьком бабушкином теле. Он прячется в сарае, и бубнит из-за двери безнадежно и устало: да отвяжись же ты, старая… Тётя Нина приходит ему на помощь:
– Мама, погляди, кто к нам в гости пришёл!
– Деточки мои родненькие! – радуется бабушка – Сейчас, сейчас я вас оладьюшками угощу!
Дядя Коля забыт. Бабушка спешит в свою времянку, растапливает печку и замешивает болтушку для оладий. Мы собираем в саду вишни, а потом поспевают оладьи, и бабушка потчует нас, приговаривая: учитесь, деточки, учитесь! Ученье свет, а неученье – тьма. И тут же, вспомнив о чём-то, добавляет другим, строгим голосом: ты пей, да только ум не пропей!
Наша бабушка старенькая. Она родилась на Смоленщине очень давно, ещё при царе Александре Третьем. Бабушкин папа, прадедушка Иван, был сыном лесника. Был он маленького роста, беспокойным и самовластным. Когда прадедушка женился на прабабушке Елене, высокой и стройной красавице, во время венчания священник велел ему стать на скамеечку, чтобы венец жениха был выше венца невесты, и чтобы прадедушка был главою в доме. Так оно и получилось. И наша бабушка пошла в прадедушку, поэтому ей тоже все подчиняются. У прабабушки Елены было семнадцать детей, целый детский сад, у бабушки – шестеро, а в нашей семье – только двое. А у меня никого не будет, потому что я вообще не собираюсь жениться.
Бабушка вышла замуж за дедушку Григория в соседнее село. Дедушка был единственным грамотным человеком на деревне, у него в доме была Библия и настенные часы-ходики. Их счастливо миновали беды первой мировой войны, хозяйство росло и крепло, и бабушка уже подумывала о том, чтобы завести механизацию. Но произошла революция, крестьян согнали в колхоз, а дедушку назначили председателем. Председательствовал он недолго. Государство принялось обирать и грабить крестьян, и колхоз разорился. Начался повальный голод. Повальный, потому что люди валились, падали прямо на улице. Колхозники разбегались, куда могли. Уехали в города старшие дедушкины дочери. В лютую зиму тридцать третьего, чтобы спасти людей от голодной смерти, дедушка раздал им запасы колхозного зерна, и за это его посадили в тюрьму. А когда выпустили, бросил дом и хозяйство, и повёз семью к старшей дочери Дусе, в сытый, рыбный, южный город Керчь. Добрались они туда опухшими от голода, но детей довезли. И там, на станции Керчь-первая, на железнодорожных путях у рыбоконсервного завода, их встречала тетя Дуся с буханками хлеба и кастрюлей рыбного соуса. Мама говорит, ничего вкуснее она никогда в жизни не ела.
Все здесь было иначе, чем в смоленском краю бревенчатых изб, лесов и полей. Провинциальный южный город, пыльный, прокалённый солнцем и продутый ветрами, растянулся вокруг древнего Митридата и по берегу морского пролива. Широкая каменная лестница поднималась до середины горы, туда, где белела колоннада исторического музея, построенного в виде античного греческого храма. Под горой, на Предтеченском рынке, татары в безрукавках и фесках торговали фиолетовыми баклажанами, бараниной, алычей и луком, украинцы продавали курей и свинину, грузины и армяне – орехи, виноград и изюм, солнечно-жёлтую айву, оранжевую хурму и другие невиданные фрукты. В рыбных рядах толстые торговки лениво сгоняли мух со связок бычков и тараньки, стоял крепкий дух солёной сельди, хамсы и кефали, йодистый запах варёных креветок.
Дедушка пошёл работать на металлургический завод, и семья поселилась в заводском бараке. Бабушка с недоверием относилась к крымчакам, к восточному и южному люду. Встав с зарей и приготовив еду, она отправляла младших детей в школу. Учитесь, деточки, учитесь, – твердила она, как заклинание. Вырвав детей из костлявых лап голода, она страстно желала видеть их образованными и обеспеченными людьми. Если бы они только знали, что их ждет в этом благословенном краю!