Мой папа тверской, мама смоленская, а я – питерский. После войны мама закончила строительный техникум с красным дипломом, и её, как лучшую выпускницу курса, направили восстанавливать героический Ленинград. Там она встретила папу, который работал на Адмиралтейских верфях после демобилизации из армии. Так я и родился в Питере, и мы жили втроём в папиной двенадцатиметровой комнате, в коммунальной квартире на Нарвской заставе. В коммуналке теснота и толчея, а за стенами дома – пустынные улицы с редкими прохожими, необъятные пространства Кировской площади и проспекта Стачек, продуваемые холодным пронизывающим ветром. Питер конца пятидесятых годов не был благосклонен к нашей семье. Возможности получить жильё не было. Поэтому, когда родилась сестра и стало совсем тесно, папа поменял свою ленинградскую комнату на квартиру в Крыму, в южном городе Керчь.
Наш новый дом стоит высоко над городом на горе Митридат. Это необыкновенное место. Гора называется по имени древнего боспорского царя, который когда-то, очень давно, правил этими краями. Наша Вторая Митридатская улица идёт верхним ярусом по крутому склону горы. Снизу её поддерживают каменные стены, укреплённые контрфорсами. Мне нравится наш удивительный дом с огромным общим балконом, украшенным затейливой металлической решеткой, барельефом древнего царя, и литыми чугунными виноградными гроздьями. А по фасаду дома ползут живые виноградные лозы, забираются на балкон и под самую крышу, и на них вызревают золотистые и сизо-синие гроздья настоящего винограда. Наша квартира на верхнем, третьем этаже ещё пахнет свежей побелкой. Дальняя комнатка родительская, а проходная комната побольше – наша. Я уже вырос из детской кроватки и теперь в ней спит сестра, а я, как большой – на взрослой оттоманке с круглыми подголовными валиками. Здесь у нас есть своя полосатая кошка Мурка, а во дворе отирается добрый ничейный пёс Полкан. И ещё в доме имеется замечательная деревянная лестница с широкими полированными перилами, по которым можно съезжать с пролёта на пролёт, с верхнего этажа до самого низа.
А маме наш дом не по душе. Она недовольна тем, что в квартирах нет кухонь, и хозяйкам приходится готовить еду прямо на лестничных площадках. Там шипят примуса и керогазы, пахнет борщом, жареной рыбой и едким керосином. Ещё маме не нравится, что в доме нет водопровода и канализации. Вместо канализации у нас каменный домик общественного туалета во дворе, а воду мы носим из колонки на улице. Воды в колонке часто не бывает, и тогда мы спускаемся по каменным лестницам на Первую Митридатскую, а если и там нет воды, тогда на самую нижнюю улицу Свердлова, родители с ведрами, а я с бидоном.
Зато мы живём выше всех! Из нашего окна видно всё бескрайнее небо и весь город, растянувшийся по берегу пролива: крыши домов, крытые красной черепицей и крашеным кровельным железом, площадь, городской театр и древний купол Иоанна Предтечи за рынком. А дальше – зелёные кроны деревьев приморского бульвара, серые силуэты сторожевиков за молом, стрелы портовых кранов, суда на рейде, и дальний таманский берег в туманной дымке на той стороне пролива. А окно другой комнаты выходит на склон горы. Можно забраться на подоконник и шагнуть прямо на Митридат. Это очень удобно, поэтому мы с Муркой предпочитаем ходить через окно. И даже родители иногда придвигают к подоконнику табурет и тоже выбираются на гору.
И ещё, у нас есть море! Там, между прибрежными камнями, обросшими нежным изумрудным бархатом и колючими ракушками, перекатывается и вздыхает прозрачное, переливающееся, живое. В нём колышутся бурые и зеленые водоросли, проблескивают серебром стайки юрких рыбёшек, медузы раздувают матовые с фиолетовой каймой купола, украшенные праздничной бахромой белопенных щупалец. А дальше – тугой солёный ветер над проливом, солнечная рябь, блеск и вспышки огненных бликов до самого горизонта. Можно бесконечно глядеть на это счастливое волшебство, плескаться на тёплом мелководье, копаться в горячем песке. И я не знаю, что лучше, море или Митридат.


В нашем доме много детей. В соседней квартире живёт кудрявый застенчивый мальчик, Жека Чернявский. Ему тоже пять лет, как и мне. Но он не ходит в детский сад, а сидит дома со своей мамой. На втором этаже живут трое детей Левченко, а на первом – белобрысый школьник Сашка Савинский. И мы со всеми дружим, даже с хулиганистым Сашкой. А по соседству, в частном доме за высоким каменным забором, живет Андрюшка Яблоновский. Он тоже большой мальчик и ходит в школу вместе с Сашкой.
Андрюшка – выдумщик и заводила. Он приходит в наш двор по воскресеньям, всегда с новыми затеями. Оглядев нас высокомерно и снисходительно, он поднимает голову и объявляет, глядя в небо:
– Пацаны! Делаем шпаги и играем в Д’Артаньяна и трёх мушкетёров. Чур, я буду Д’Артаньяном!
Мы недоумеваем. В каких ещё мушкетёров?
– Вы что, кино не смотрели? «Три мушкетёра», в Ударнике идёт. Классно на шпагах дерутся!
Андрюшка становится в позицию и, выпятив грудь, отважно рубит хворостиной воздух. Он задирает веснущатый нос и презрительно приподнимает верхнюю губу. И кажется, под носом у него топорщатся задорные дерзкие усики. Только не чёрные французские, а светлые польские.
Мы мчимся домой за перочинными ножиками и мастерим шпаги. Под Андрюшкиным руководством мы осваиваем дуэльный этикет и куртуазные манеры королевских бретёров. Очень скоро обыватели, утомленные шумом битвы, выгоняют нас со двора. Тем лучше для нас! Сражения и дуэли продолжаются в зарослях дерезы на склоне горы.
Когда Андрюшке надоедает фехтование, он принимается шептаться с Сашкой, они хихикают и прячутся в кустах. Младшие дети расходятся, но мне хочется играть ещё, и я иду за старшими ребятами.
– А ты куда? Иди отсюда, – гонит меня грубый Сашка. Но Андрюшка приходит мне на помощь, преображаясь из проказливого школьника в барственного и милостивого вельможу:
– У нас здесь военный совет. А ты будешь нас охранять. Будешь стоять на страже со шпагой наголо, во-он там, на тропинке, и никого не пропускать.
И я, гордый ответственным поручением, стою на страже со шпагой наголо, пока командиры совещаются в кустах. А потом мама зовёт меня домой ужинать.


Я не люблю ходить в детский сад, потому что там дают молоко с пенками и ругаются, когда вылавливаешь пенку пальцем. Но сегодня собираюсь быстро, потому что сегодня – затмение. Мама ещё собирает сестру, а я уже оделся, сложил в карман закопчённые стёклышки, и даже сам завязал шнурки на ботиночках. Завтракать нам некогда. Меня покормят в саду, сестру – в яслях, а себе мама кладёт свёрток с едой в сумку. В утренних сумерках мы выходим на булыжную мостовую Второй Митридатской и спускаемся к городскому музею по моим любимым каменным лестницам.
– Мама, а что такое затмение?
– Луна закрывает на небе солнце, и днём становится темно.
Про затмение я уже спрашивал прошлым вечером, когда мы коптили стёклышки на свечке, но не понял маминых объяснений. Луна бывает ночью, как же она может закрывать днём солнце? Понятно одно: затмение – это где-то высоко в небе, куда запускают ракеты, куда летали Белка и Стрелка. Наверное, затмение – как в кинотеатре перед началом фильма, когда из темноты экрана, испещрённого мигающими пятнышками звёзд, прямо на тебя выкатывается вращающаяся Земля, круглая, как футбольный мяч, с настоящими горами и морями, обёртываясь налету лентой с надписью «Иностранная кинохроника».
– А зачем чёрные стёклышки, если темно?
– Чтобы смотреть на солнце, – терпеливо повторяет мама, – иначе будут болеть глаза. После обеда вас выпустят во двор и ты сам всё увидишь.
Наш детский сад недалеко, на улице Свердлова. На самом деле, это никакой не сад, а два дома, замыкающие просторный внутренний двор, в который попадаешь с улицы, пройдя под каменной аркой через калитку в тяжелых воротах. Детсад встречает меня привычными запахами подгоревшего молока и ночных горшков. Как обычно, на завтрак нас кормят манной кашей, а потом воспитатели ведут нашу группу в зал на музыкальный час. Полная тётенька в цветастом платье с большой блестящей брошью на груди садится за пианино, играет и поёт весело и радостно:

То берёзка, то рябина,
Куст ракиты над рекой…
Край родной, навек любимый,
Где найдёшь ещё такой!

Мне нравится эта песня, она весёлая, но не совсем понятная. Все слова мне знакомы, но они странно соединяются друг с другом. Вот например, что это значит: «детство наше золотое всё светлее с каждым днём, под счастливою звездою мы живем в краю родном»? Или это: «посреди родных широт всё бегут, бегут дороги, и зовут они вперёд»? Я думаю об этом, а тётенька уже поёт другое, медленное и задумчивое:

Утром в наше окно входит солнечный свет,
Жарко льются лучи на знакомый портрет.
На стене он висит в светлой рамке резной,
Все его узнают – это Ленин родной

И портрет висит тут же, над пианино. Нам говорят, что это дедушка Ленин, вождь октябрьской революции. Но я не понимаю, что такое вождь и революция. И это не мой дедушка. Своего дедушку я хорошо знаю и люблю. Мой дедушка Иван – железнодорожник. Он живет далеко на севере, туда двое суток ехать на поезде. Дедушка приезжает к нам в гости с большим фанерным чемоданом, привозит клюкву и сушёные грибы.
После музыкального воспитания мы репетируем танцы для майского утренника. Нас строят парами, девочку с мальчиком, и мы танцуем польку и украинский гопак. Девочки говорят, что мамы уже шьют им платьица с цветными лентами. А мальчикам ленты не нужны, зато у нас будут шляпы из плотной белой бумаги. А потом начинается школьный час. Дети учат буквы по кубикам и складывают слова, а я листаю детсадовские книжки. Мы с мамой уже давно прочитали весь букварь, и «мама мыла раму», и «мы за мир», и про нашу Москву. Вот эта книжка с цветными картинками очень хорошая, у меня такая есть дома. В ней что-то волшебное. Откроешь, и перед тобой разворачивается никогда не виденное, но странно знакомое и волнующее:

Чудная картина,
Как ты мне родна:
Белая равнина,
Полная луна,

Свет небес высоких,
И блестящий снег,
И саней далёких
Одинокий бег.

После обеда обычно тихий час, но сегодня затмение, и поэтому нас выпускают во двор. Мы меняемся стёклышками и делимся с теми детьми, у кого нет своих. Все хотят смотреть на солнце, но солнца не видать. Небо затянуто низкими тучами, и воспитательницы сокрушаются, что нам не повезло с погодой. И скоро мы забываем о затмении.
Но незаметно что-то начинает меняться в окружающем мире. Дневной свет слабеет, сереет, и постепенно переходит в сумерки. А потом становится совсем темно, и день превращается в тёмную ночь. Почуяв неведомую угрозу, с митридатских дворов вразброд завывают собаки. Высоко над нами, за нависшими тучами, происходит что-то тревожное и величественное. Наши девочки нахохлились и сбились в кучки. А мы не боимся, мы кричим от восторга, и ноги сами несут нас по двору кругами. Мы летим, самозабвенно раскинув руки, и кричим: Ууу-у-у! Мы – самолёты! Мы – отважные лётчики! Мы летим высоко в небе, мы мчимся в космосе, и не боимся никакого затмения! И надвинувшийся мрак понемногу рассеивается, снова светлеет, и к нам опять возвращается день.


Сегодня тепло и солнечно. Наш детский сад идёт на прогулку в парк. До парка – десять минут ходьбы, но нам нужен целый час, чтобы туда добраться. Сначала мы долго одеваемся. Когда все собрались и вышли во двор – и старшая группа, и средняя, и младшая, и группа продлённого дня – нас строят парами и несколько раз пересчитывают. Наконец, когда все пары взялись за руки, мы выходим со двора и длинной растягивающейся гусеницей ползём по улице Свердлова. Воспитательницы идут и спереди, и сзади, и рядом с нами, и следят, чтобы никто не потерялся. Потом воспитательницы останавливают уличное движение, мы переходим через дорогу на сонную улицу Алексеева и медленно идём к Морскому переулку. В паре со мной – незнакомый мальчик из старшей группы.
– А я осенью пойду в школу, – хвастает мальчик.
Я молчу, шлёпаю сандалями по асфальту и поддеваю мелкие камешки. Счастливый! Скоро Таисия Осиповна, наша строгая заведующая, вручит ему на торжественном собрании подарок первокласснику – большую картонную коробку. А в ней букварь, настоящие школьные тетрадки с промокашками, цветные карандаши и пенал с ручкой-вставочкой, металлические перья, стирательные резинки, и даже фарфоровая чернильница для синих чернил. Он осенью пойдёт в школу, а мне ещё целый год ходить в детский сад.
– А моя мама тебя зашивала. Когда ты родился, у тебя живот внизу лопнул между ногами. И тебя зашивали иголкой с нитками, – сообщает мальчик.
– Ты всё врёшь.
Враньё настолько очевидное и бессмысленное, что я отвечаю совершенно равнодушно.
– Нет, не вру! – сердится мальчик, – Зашивали, у тебя там ещё шов остался. Посмотри сам, если не веришь!
Мальчик мне не нравится, и я ему не отвечаю.
– Ты на трещину наступил, – голос мальчика звенит торжеством.
– Ну, и что?
– У тебя мама умрёт! Нельзя наступать на трещины.
– Глупости, – отвечаю я. И вижу перед собой ещё одну трещину в асфальте. Я не хочу на неё наступать, но всё равно наступаю, потому что иначе он подумает, что я ему поверил.
– У тебя папа умрёт, – сообщает мальчик.
Я отпускаю руку мальчика. Он пытается взять меня за руку, но я не даю. Я нарочно наступаю на все встречные трещины, и каждый раз чувствую себя предателем. И каждый раз мальчик говорит, что умрёт кто-нибудь из моих родственников – тётя, или дядя, или бабушка, или дедушка.
– Дети, возьмитесь за руки, – говорит воспитательница.
Но к счастью, мы уже пришли в парк, и я ухожу под деревья собирать стручки с прошлогодними семенами акаций. Это замечательные стручки, широкие, сухие и плоские, завивающиеся длинными лентами. Когда потрясёшь такую ленту, внутри гремят семена. И я набираю полный карман блестящих и гладких, тёмно-коричневых семян.
Из парка в детсад я возвращался в паре с девочкой из нашей группы. Всю обратную дорогу мы шли молча, держась за руки. Я вспоминал маму с папой и перешагивал через каждую трещину. Странного мальчика я больше не встречал, но через трещины переступал ещё долго. Потому что, кто знает, как оно устроено? Но потом понял, что глупо бояться трещин в асфальте. И теперь, если вижу трещину и вспоминаю близких людей, я просто желаю им добра. И про шов тоже неправда. Шов есть у всех людей, хотя никто их не зашивал. Эта такая анатомическая структура.


Папа мечтает ходить в море, но его не пускают врачи, потому что у него в переносице, глубоко в кости, ещё с фронта сидит немецкий осколок. К тому же, он не видит правым глазом. Обычно, посторонние этого не замечают, поэтому папа несколько раз пытался пройти медкомиссию в надежде, что врачи прозевают. Но вредные врачи каждый раз замечают и не пропускают его на работу в порту и морском пароходстве, и даже не разрешают поступить на завод. Из-за войны папа не получил школьный аттестат. В армии он закончил школу младших командиров, но здесь, на гражданке, это не считается. Поэтому ему приходится работать там, где тяжело и трудно. Летом он пилит камень в карьере, а зимой кочегарит в котельной и учится в вечерней школе для взрослых, и мама помогает ему делать домашние задания. А ещё папа подрабатывает смотрителем Вечного Огня.
Вечный Огонь стоит на самой вершине Митридата. Это круглое каменное строение с балюстрадой на верхней площадке, где в чёрной чаше горит коптящий мазутный факел. Раньше здесь была война. К западу от Огня, серые приплюснутые бетонные коробки немецких дотов щурятся на город чёрными проёмами амбразур. Там земля изрыта заросшими траншеями и воронками от бомб. А с другой стороны, откуда восходит солнце, возвышается светло-серый каменный Обелиск с артиллерийскими орудиями на пьедестале.
Внутри Вечного Огня пахнет мазутом и машинным маслом. Там чёрные в жирных подтёках трубы и насос, которым папа перекачивает топливо из подземной цистерны в бак на верхней площадке, у стены стоят железные бочки и банки, лежат пакеты с паклей. Иногда ливень и сильный ветер гасят Огонь. Тогда папа поднимается на гору, подкачивает топливо в бак, забирается по металлической лестнице на верхнюю площадку и снова зажигает факел. Обелиск и Вечный Огонь видны из всех районов города. Когда поздним вечером подъезжаешь к Керчи автобусом, или подходишь катером из Тамани, издалека виден трепещущий оранжевый огонёк над Митридатом. А ниже, на тёмном склоне горы, светятся окна нашего дома.


Весной Митридат покрывается свежей, нежно-зелёной травкой. Распускаются листья на кустах шиповника и тёрна, заросли дерезы одеваются тёмной зеленью и мелкими лиловыми цветочками, пахнущими сладким дурманом. Но к лету трава начинает желтеть, яростное солнце выжигает её досуха, до тонкого хрустального шелеста, и скоро вся гора становится золотисто-солнечной. Теперь уже весь Митридат благоухает шалфеем, чернобыльником и горькой полынью. В шуршащей траве копошится мелкая жизнь: кузнечики перебираются с травинки на травинку, как цирковые акробаты на трапециях, звенят цикады, снуют деловитые шустрые жужелицы, бегают крупные чёрные муравьи, задрав лакированные брюшки и ловко петляя в травяных джунглях.
Летом Митридат начинает гореть. Угольно-чёрные пропалины появляются на его золотистых боках. Мы сидим во дворе на скамейке и обсуждаем поджоги. Таинственных поджигателей никто не видел. Непонятно, кто и зачем это делает.
– Бросаете окурки где попало, вот и горит, – говорит мама.
– Шпана поджигает, – говорит папа.
Я верю папе, он не бросает окурки на землю. Если он не докурил свою "Приму”, он аккуратно гасит окурок и убирает в спичечный коробок, "на потом”. Даже горелые спички он засовывает обратно в коробок, под донышко.
И тут во двор с криком врывается Сашка:
– Дядя Лёня, бежимте скорее! Там трава горит!
Мы выбегаем со двора. Совсем недалеко от нашего дома, немного ниже по склону, ползёт мутная полоса серого дыма. Пламя трещит, пожирая сухую траву, и кузнечики в ужасе скачут прочь, спасая свои маленькие жизни. Мы бросаемся в бой. Мы хлещем пламя вениками из полыни, затаптываем его ногами, и Сашка старается больше всех. Мы боремся с огнём изо всех сил, и пожар отступает, оставляя за собой чёрные проплешины пепла, сочащиеся сизым дымом. Наконец, перепачканные сажей, чумазые и пропахшие гарью, мы окружаем пламя и прижимаем его к тропинке. Теперь огню некуда деваться, он не может перебраться через полоску сухой утоптанной земли. Мы победили! И тут я замечаю, как Сашка рвет сухую траву и устраивает для огня мостики через тропинку. Огонь жадно съедает траву, вырывается на свободу и расползается дальше по склону.
– Ура! Ура! Горим, горим! – в упоении вопит Сашка, выплясывая дикий танец, и его шкодливые глаза горят восторгом.