Денис Гуцко: «Мы оканчивали школу теми, за которых уже подумал Толстой»

Денис Гуцко – один из тех писателей, живущих в Ростове, внимание к которому приковано постоянно. И дело даже не в том, что он – один из самых успешных донских писателей. Его авторитет среди читателей велик, потому знать мнение писателя по многим поводам стремятся многие. 

– На читательском форуме вы на примере пушкинского стихотворения «Клеветникам России» показали, как писатель в ХIХ веке был фактически барометром эпохи. А в нашем, уже ХХI, веке каково, по-вашему, место писателя?

– Вопрос, на которой однозначно не ответишь. Прежде всего, писатели все разные. И вовлеченность в общественную жизнь у всех разная. То, о чем я говорил на форуме, – это во многом о конце литературоцентризма в России. Закончился литературоцентризм – закончился и «пророческий» статус писателей. На мой взгляд, это хорошо. Я убежден, тот литературоцентризм, который мы имели в России, рождал не знатоков книги и любителей чтения, а в большинстве своем потребителей готовых мнений и целых мировоззрений – тех, кто принимал вычитанное и выученное за некую выстраданную истину. Мы выходили из школы людьми, за которых уже подумали Толстой и Достоевский. Я огрубляю, но в целом было так.

– Разве это плохо? По-вашему, каждый человек должен формировать собственное мировоззрение? Но нужна же база!

– Нужно и сомнение. Нужен оздоравливающий скептицизм. Если мы в процессе формирования собственного мировоззрения не усваиваем бездумно некие Великие Тексты Великих Писателей, а пропускаем через сито сомнений, проверяем собственным опытом и опытом других людей, в том числе других пишущих людей, и в итоге совпадаем по важнейшим пунктам с классиками, то общество с такими читателями будет гораздо крепче. Доказательство тому, что мировоззренческое потребительство ущербно, – та легкость, с которой умер литературоцентризм, упала популярность чтения с концом Советского Союза. Миллионные тиражи литжурналов обнулились, самая читающая нация в одночасье отвернулась от книги и кинулась читать газеты.

– Что вы думаете о месте писателя «в рабочем строю»?

– Вы настаиваете на прямом ответе, а я – что ответ лежит в другой плоскости. А именно: востребованность в писателях-пророках со стороны читателей никуда не делась. И многие писатели вполне успешно с этой ролью справляются. У меня нет такого искушения – я не тяну на пророка, и мне от этого ни холодно ни жарко. К тому же мне близка фраза Гумилева, адресованная супруге: «Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы». Сегодня читатель, нуждающийся в Учителе, ходит в книжный магазин и Интернет, в писательские блоги, как в супермаркет, – за готовыми взглядами и позициями. В роли окормляющих могут быть самые разные авторы: от Быкова и Прилепина до Проханова, Ерофеева и Веллера. Ко всем перечисленным я отношусь доброжелательно и уважительно, я их читатель – правда, в разной степени. Плохо то, что в таком взаимодействии читателя и писателя, увы, в большинстве случаев отключается тот самый скепсис, самостоятельная работа нередко сводится к прочитыванию и восторгам от прочитанного. И то, что общественность сегодня настолько радикализирован, в том числе политически, проистекает и из этого неискоренимого, родом из традиционного русского литературоцентризма, желания загнать любимого автора на пьедестал и преклонить колени.

– А чем тогда сегодня должен заниматься писатель?

– Меня в принципе не устраивает формулировка «должен». Никто никому ничего не должен. Некоторые авторы продолжают существовать в одной традиции – назовем ее «я читатель – ты пророк». Другие существуют в традиции, которая описана фразой Гумилева, или желчным шаламовским определением «пророческая деятельность». Видите ли, Антон Павлович Чехов писал ровно о том же, о чем и Лев Николаевич Толстой. Но иначе. Толстой – прямой дидактизм, философствование, рефлексия крупным планом. Чехов – филигранная работа с подтекстом, ставка на интеллектуальное сотрудничество с читателем. Чем, к слову, Чехов более современен: его произведения дают возможность испытать то особенное высокое удовольствие, которое, по моим наблюдениям, очень ценят многие сегодняшние читатели – оно состоит в том, что окончательные смыслы не считываются с бумаги, а добываются ими самими из предложенного для чтения литературного вещества.

– Я хорошо помню, что когда вам вручали «Русского Букера», члены жюри хором договорились отмечать произведения авторов, которые не уходят в своих произведениях от действительности. Теперь вы сами являетесь членом жюри этого конкурса. Изменилась ли позиция жюри?

– Я не могу по условиям контракта комментировать работу жюри. Скажу лишь, что жюри каждый год состоит из разных людей, номинируются разные книги. В этом году было 72 произведения. И это не страшная тайна, что не каждую книгу пришлось читать от и до. Условия номинирования достаточно демократичны, и с первых страниц некоторых произведений, которые попадают к тебе в руки, понимаешь, что дальше можно не читать. Хотя большую часть книг, конечно, пришлось изучить от корки до корки. А романы и повести шести номинатов-финалистов придется перечитать с особым пристрастием, чтобы обоснованно выбрать победителя.

– Вернемся к тому, что все писатели разные: кто-то – над схваткой, кто-то активен в политической жизни. Вы, активно не участвуя в последней, тем не менее получили премию «Куликово поле» в номинации «Публицистика». (Премия учреждена в память о поэте Вадиме Негатурове, погибшем 2 мая 2014 года в пожаре в Доме профсоюзов в Одессе. Главное отличие этой международной премии от других литпремий – гражданская тематика. – Прим. ред.) Для вас участие в этом конкурсе было принципиально?

– Для меня то, что происходит на Украине, остается источником боли, тревоги, страхов, разочарований. Я перестал об этом писать, потому что нового мне пока сказать нечего. А все, что я уже сказал и написал, сводится к недоумению в отношении позиции нашей либеральной интеллигенции. Она упустила возможность стать третьей силой, заняв позицию, основанную не на выборе стороны по принципу «враг моего врага», как это случилось (враг либеральной интеллигенции – ясное дело, российская власть, причем любая, если не принимать в расчет ельцинское многовластие), а основанную на незыблемых морально-этических нормах. Мне непонятно, почему те же люди, которые критикуют ополченцев за то, что они делают, молчат в отношении украинских карателей. Считаю вполне обоснованным употребление этого слова, так как они приехали наводить порядок. Наша либеральная общественность спокойно принимала тот факт, что в составе формирований, которые наводили порядок, были не только регулярные части, но и батальоны «Донбасс» и «Азов», состоявшие из людей абсолютно «отмороженных» на националистической почве. Почему-то, когда на Манежку в Москве выходят наши бритоголовые со своей ксенофобской программой обустройства России, это вызывает – и совершенно справедливо – возмущение либеральной общественности. А когда в Киеве кричат «москаляку – на гиляку», это считается такой детской экспрессией. Вспоминают с придыханием про «небесную сотню», а про безоружных бойцов «Беркута», которых избивали и жгли – тишина. В Тбилиси, много лет назад, при гамсахурдистах, я уже видел подобное. Мне в Facebook кто-то писал, что я застрял в своем детстве, постоянно вспоминая Грузию. А по мне, так все иначе – это наша либеральная интеллигенция застряла в своем детском преклонении перед Западом, неприятии любого российского правительства во всех его проявлениях. Отказываются дорасти до понимания, что любая «власть отвратительна, как руки брадобрея». Мне самому многое не нравится – и коррупция, и олигархия, и железобетонная вертикаль власти, которая подавляет любую инициативу на местах. Но это отдельный разговор.

Одним словом, нашей либеральной общественности следовало бы поступать по заветам батьки Махно – бить красных, пока не побелеют, а белых – пока не покраснеют.

И в случае с Донбассом сводить все к проискам «кровавой гэбни» – это глупо, слепо, несправедливо. Да, с 1990-х Россия доросла до того, что имеет возможность вести геополитические игры. Те самые – жестокие и циничные геополитические игры. Но она лишь вернулась в клуб, из которого когда-то выскочила. Почему – молчание в отношении США, которые играют в то же самое, ничуть не менее цинично и жестоко? Мне была важна Украина и вся эта украинская история еще и потому, что это полнейший разрыв шаблонов. Я всегда относил себя к либеральной среде. Я оттуда. Но когда все это случилось, я понял, что там – среди тех, кто уверял, что «моя свобода начинается там, где начинается ваша» – инфантилизм, двойные стандарты, безответственность, культурный дарвинизм: если ты «европеец», ты априори прав. Оказалось, что все эти хорошо образованные начитанные люди с широчайшим кругозором, но неизлечимо узким восприятием мира для меня – чужие. Как и для очень многих в России. И это печальная история. История о том, как либеральная русская интеллигенция променяла историческую роль на розовые очки и шезлонг с видом на идеализированный Запад.