Осип Мандельштам в бореньях с веком-волкодавом

Поразительное дело. Слабак и сладкоежка, неженка с девичьими ресницами, тонкий эстет, умеющий только сочинять, и ничего больше, бросил вызов своему страшному веку и остался в памяти потомков как поэт, осмелившийся противостоять сталинщине. Ведь правда, кто еще, кроме него? Ну да, писал Максимилиан Волошин в своем Коктебеле обличительные, обжигающие вирши, но кто их или о них тогда слышал? А Мандельштам свои стихи о Сталине читал вслух, другое дело, что друзья-поэты, тот же Пастернак, боялись слушать. И действительно, поступок самоубийственный, как и такие строчки:

«Власть отвратительна, как руки брадобрея» или «Пайковые книги читаю,/Пеньковые речи ловлю» или «И всю ночь до утра жду гостей дорогих,/Шевеля кандалами цепочек дверных», или «Губ шевелящихся отнять вы не могли» или «я трамвайная вишенка страшной поры»...

Многие ли из друзей-поэтов могли выхватить из рук вооруженного и неуправляемого чекиста Блюмкина ордера на орест людей, назначенных на убой, и разорвать их? А дать пощечину всесильному «красному графу» Алексею Толстому?

 Сколько же перчаток брошено этим «неженкой» в морду власти, как он осмелился называть вещи своими именами тогда, когда люди боялись даже собственного шепота?!

А ведь как хотелось просвистеть жизнь щеглом, как мечталось о другой жизни – вольной, сладкой, веселой, с морем, с югом, с природой и прекрасными памятниками архитектуры, к которым так тянулась его душа! Как хотелось писать гармоничные, полные покоя и лени стихи:

«Есть иволги в лесах, и гласных долгота, / В тонических стихах единственная мера,/ Но только раз в году бывает разлита/ В природе длительность, как в метрике Гомера.

 В юности увидев Германию, Францию, Италию, он глотнул воздуха Европы, зарядился свободой и красотой, в год революции большевиков ему было только 26, и стихи его даже неистовую своевольную Цветаеву заставляли склониться перед ним:

«Я знаю: наш дар - неравен/ Мой голос впервые - тих/. Что Вам, молодой Державин, /Мой невоспитанный стих!»

Время поменяло его голос и интонацию, но стихи – и это вам скажет любой любитель поэзии - остались столь же завораживающе гениальными, как в эпоху его первого сборника «Камень».

Страх? Он был, ведь против человека в годы сталинщины была направлена вся мощь государства. Но он преодолевался – стихами, и самое страшное было, когда они не шли, кончались.

" А в комнате опального поэта дежурят страх и муза в свой черед", - скажет о его «воронежском периоде» Ахматова.

 В Воронеже у ссыльного была «комната», в Москве же таковая появилась на короткий срок и то - перед развязкой. Был Мандельштам бесприютен и безбытен, скитался с «нищенкой-подругой» по друзьям и знакомым, дающим кров и пищу. И разве что советский комментатор в предисловии к посмертному сборнику мог написать, что любил Осип Эмильевич скитальческую жизнь, оттого и не имел своего жилья.

Нищенка-подруга. Судьба послала Мандельштаму верную и очень похожую на него женщину. Бескрайне талантливая, зоркая, мятежная, свою писательскую одаренность она смогла проявить только много лет спустя после смерти мужа. А при нем и много после – жила его стихами. Сначала записывая их, так как Осип Эмильевич стихи не писал, а диктовал - «шевелящиеся губы» - это метафора его творческого процесса, - потом, после того как власть его убила в 57 лет, - заучивая наизусть его стихи и прозу, сохраняя его архив...

В моем сознании эта пара неразлучна, как Данте и Беатриче, как Петрарка и Лаура, как протопоп Аввакум и его Настасья Марковна, бредущая с подконвойным мужем на поселение в Сибирь.

Хочу поделиться с читателями вот каким наблюдением. Стихи Мандельштама настолько завораживают, что часто даже не ищешь в них смысла. А смысл – он обязательно есть, пусть и ассоциативный.

Вот например, строчку «Я трамвайная вишенка страшной поры» долгое время я не понимала, удивляясь, какое отношение вишня имеет к трамваю. Сейчас понимаю, что «трамвайная вишенка» - это висящий сзади трамвая человек, малец или бродяга, у которого нет денег на билет.

Не понимала я и стихотворения «Волк», вернее, пропускала две его первые строчки как малопонятные, не вдумывалась в смысл концовки. Сейчас я хочу пояснить свое понимание этого вроде бы простого стихотворения. Ахматова пишет: «Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи. Следователь при мне нашел ВОЛКА и показал О. Э. Тот кивнул. Его увели».

Значит, одной из улик против поэта было это стихотворение, названное Анной Андреевной «Волком» и начинающееся строфой:

 За гремучую доблесть грядущих веков/ За высокое племя людей/ Я лишился и чаши на пире отцов/, И веселья, и чести своей.

Те, кто разрушал в 1917 году старое общество, мечтали о грядущем счастье. Они много говорили о будущем, эти речи велись вплоть до Никиты Хрущева, обещавшего нашему поколению жизнь при коммунизме. Вот за это-то мифическое будущее и порожденное им «высокое племя людей» «человек из прошлого», поэт Мандельштам, был лишен всего – дома, возможности печататься, просто нормально жить, не будучи униженным страхом и нищетой.

Мне на плечи кидается век-волкодав/, Но не волк я по крови своей/, Запихай меня лучше, как шапку, в рукав/ Жаркой шубы сибирских степей.

Образ загнанного "волка" потом подхватит Пастернак (пропал, как зверь в загоне) и Высоцкий в своей «Охоте на волков». Высоцкий прямо отождествит себя с волком, за которым идет охота и который неожиданно выбегает за флажки и спасается.

У Мандельштама иначе, век–то волкодав, но поэт–то не волк. Он человек, причем божественной природы, поэт. Куда деться от жути поэту? И к кому, как не к Богу, ему обратиться за спасением?

И просит-то о малом, не об Италии, с морем и солнцем, не о теплом крымском береге – о Сибири. Она большая, как просторная шуба, там можно спрятаться. Тем более, что путь ссыльного вел именно в те края, но ссыльного, не лагерного зэка. Об участи зэка молить не стоило.  Запихай, «как шапку в рукав", - чтобы быть не на виду, чтобы никому не мозолить глаза, да и не видеть окружающего ужаса... Нашла у поэта первой волны Аргуса (Михаила Айзенштадта) стихи, где он, уже в эмиграции, молит Бога, «чтобы он позабыл про нас». Позабыть – значит выпустить из сферы контроля, перестать следить. Про то же мольба Мандельштама.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе,/Чтоб сияли всю ночь голубые песцы/ Мне в своей первобытной красе.

Страшное время порождало трусов и «хлипкую грязцу», поэт не был ни тем, ни другим. Но бунтовщиков хватали и казнили во все века, и казнь была страшна - как во времена Малюты Скуратова, когда жгли и колесовали. От этой жути так хотелось уйти «на воздух», в таежный простор, с его сказочными «глубыми песцами». Эти песцы в воображении поэта способны сиять, освещать все голубым сиянием.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей/И сосна до звезды достает,/ Потому что не волк я по крови своей, /И меня только равный убьет.

Здесь, с одной стороны, точно указано, куда хочется – на Енисей. С другой, рисуется сказочный детский пейзаж: сосна до звезды достает. Вспомним, в начале 1900-х молодой Мандельштам писал о своей усталости от жизни и  способе бороться с ней – «только детские книги читать, только детские думы лелеять».

В тех же стихах есть «высокие темные ели», ели из детства, которые выплывают к нему из прошлого, вспоминаются «в туманном бреду». Мне кажется, что и высокая сосна, достающая до звезды, - оттуда же, из детских воспоминаний поэта... В этом четверостишии опять есть обращение – «Уведи меня». И снова спрошу: к кому? И отвечу: к Богу.

И эта догадка подтверждается в самом конце. Да, человек не волк. Но может ли даже человек убить другого человека? Нет, моральный закон, заповеданный Всевышним, запрещает убийство.

Кто же может оборвать жизнь человека? Только Бог. Поэт в деле решения участи признает только божественный приговор, только он будет для него справедлив. В этом случае Поэт признает равным себе только Бога, Божественный промысел.

Вот мое прочтение этого стихотворения Мандельштама и, если есть у вас замечания или дополнения, пожалуйста, напишите!

 К 125-летию Осипа Эмильевича Мандельштама на ТВ прошло несколько передач. На канале КУЛЬТУРА» был показан замечательный фильм Елены Якович (опять Елена Якович, и уже в который раз!) «Тайна архива Мандельштама. Рассказ Сони Богатыревой».

Рекомендую всем. Софья Игнатьевна Богатырева, вдова поэта-переводчика Константина Богатырева и дочь писателя Александра Ивича, а для друзей - Сани Берштейна, ныне живет в Денвере, штат Колорадо. Ее рассказ реальная фантастика. Ее, девочку, Надежда Мандельштам, в 1954 году, после смерти тирана, назначила «наследницей и хранительницей» бесценного архива мужа, сохраненного ее, Сониной семьей (отцом и дядей).

Надежда Яковлевна сказала отцу Сони: «Нам с вами, Саня, дожить не придется (имеется в виду до публикации стихов Осипа Эмильевича, -ИЧ), а она – доживет». Но Надежда Яковлевна дожила до публикации стихов поэта в Америке (1967, издатели Г. Струве и Б. Филиппов) и на родине (1973 год, Библиотека поэта). Последний раз архив Мандельштама Софья Богатырева видела в Принстоне, когда читала там лекции. Архив ныне хранится там.

Воспоминания Софьи Богатыревой рисуют атмосферу ее семьи, где дядя, крупный ученый- лингвист, Сергей Бернштейн, хранил верность дореволюционным привычкам, носил шапочку, наподобие той, что была у булгаковского Мастера. А когда Саню Ивича, отца Сони, в конце 1940-х в «Правде» объявили «врагом народа» и даже его однополчане-летчики боялись прийти к нему на 9 мая, в дом опального писателя стала ходить Лидия Чуковская. Два раза в неделю. Сидела с ними – избывала горе и после уходила в темноту пустой и страшной улицы.

Скажу еще о двух передачах, посвященных Мандельштаму. На канале КУЛЬТУРА был показан поэтический вечер в Междунардном Доме музыки, где три актера – Юлия Рутберг, Анатолий Белый и Ольга Лерман читали стихи Осипа Эмильевича и отрывки из дневников и воспоминаний.

Композицию подготовила Екатерина Андроникова, мастер своего дела, редактор Купьтурных программ, о которой с воодушевлением говорил Вениамин Смехов в своем интервью ЧАЙКЕ.

И замечание к этой программе у меня только одно: очень похоже на все прежнее. Мы уже видели поэтические вечера на этом канале, раз от разу интерес к ним угасал именно по причине повторяемости приемов. Даже оформление практически осталось тем же. Бедность? Возможно, но еще и некий возникший штамп, с которым нужно расстаться. Что до чтецов, то читали они прекрасно, но осталось неясным , почему их было трое? Может быть, стоило разделить стихи «на двоих»? Создать лирическую коллизию? В принципе и с двумя женщинами можно было бы это сделать, но «драматического плана» в композиции я не заметила, план был хронологический.

 Зато в фильме Романа Либерова, показанном на Первом (!) канале «Сохрани мою речь навсегда» все от начала до конца было неожиданно, необычно, очень далеко от стереотипов. Поначалу громкая рэпповая музыка меня раздражала, как и куклы, возникающие на экране, впремешку с графикой, архитектурными памятниками, наплывом теней. Все это кружилось перед глазами в клипповом темпо-ритме, и я уже было решила прекратить просмотр, но что-то меня удержало. Скорей всего, удержала передача на СВОБОДЕ, где я слышала выступление режиссера, показавшегося мне тонким и своеобразным ценителем Мандельштама, знающим его наизусть от и до.

И я продолжила смотреть фильм. Не могу сказать, что он мне понравился, все же такой темп просмотра не по мне. Но местами я чуть не вскрикивала от находок режиссера, от чудесных видов Италии и Армении, от точности подобранных цитат, шепотов, образов. Я поняла (так ли?), что режиссер отталкивался от стихотворения «Жил Александр Герцевич, еврейский музыкант», чья судьба стала для него «матрицей» судьбы поэта.

Это ему было суждено «вороньей шубою» на вешалке висеть. Вот откуда стая ворон вокруг поэта, оттуда же шуба из вороньих перьев , в которой он пытается согреться зимой, оттуда же «вешалка» в виде веревки-удавки на шее, которую носит кукла Мандельштама.

Конец и фильма, и композиции совпал – неотправленное письмо Надежды Мандельштам, обращенное к мужу в лагерь. Оба раза нельзя было удержаться от слез, письмо пронимает, особенно то место, где Надежда Яковлевна пишет: «Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе... Ты всегда со мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я плачу, я плачу, я плачу». 

Скажу еще, что прекрасно понимаю, почему режиссер пригласил для озвучивания Мандельштама актера Сухорукова, но согласиться с этим выбором не могу, во всяком случае, временами мне безумно хотелось, чтобы стихи читал кто-то другой.

Поразилась, что в «сталинских» стихах звучит «тараканьи смеются глазища», а не «усища», как было привычно. Заглянула в текст – и убедилась, что последний рекомендованный вариант именно такой. Жаль.

Прошла юбилейная дата, но поэт Осип  Мандельштам с нами, как и мы с ним.