Рафаил МАРГУЛИС

Юрий Панкратов и Иван Харабаров

Как-то я спросил у знакомой старшеклассницы:

– Расскажи, пожалуйста, что тебе известно о шестидесятниках?

Она понимающе кивнула головой и затараторила;

– Шестидесятники – это литературное течение, возникшее в разгар хрущёвской оттепели. В группу шестидесятников входят Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина, Роберт Рождественский, Окуджава и другие. Эти поэты впервые в послевоенные годы откровенно заговорили о любви, о переживаниях человека, связанных с его личной жизнью. Шестидесятники были очень популярны в народе. Их выступления собирали целые стадионы. Для поддержания порядка привлекалась конная милиция.

Заметив тень неудовольствия на моём лице, старшеклассница упавшим голосом сказала:

– Что-то неправильно? Нам так преподают.

– Да нет, всё правильно, – поспешил я её успокоить, – просто нужно было жить в то время.

Я вспомнил себя в девятом классе. Кем я был тогда, в самом начале пятидесятых годов? Наивным и самоуверенным подростком, всезнайкой, ухватившим истину за хвост? Сколько потом было разочарований и переоценок того, что казалось незыблемым. Уже в зрелом возрасте я написал строчки:

Совсем не те стихи мы с детства учим

И ценности не те в душе храним.

Во времена моей молодости у каждой девочки был дневник, куда она заносила полюбившиеся стихи, песни, цитаты из книг. Был такой дневник и у моей двоюродной сестры Раи. Поскольку мы жили в одной квартире, я, на правах родственника и доверенного лица, часто заглядывал в этот дневник.

На первой его странице цветными карандашами очень крупно и, очевидно, с трепетом было выведено стихотворение Степана Щипачёва:

Любовью дорожить умейте,

С годами дорожить вдвойне.

Любовь – не вздохи на скамейке

И не прогулки при луне.

Всё будет – слякоть и пороша,

Ведь вместе надо жизнь прожить.

Любовь с хорошей песней схожа,

А песню нелегко сложить.

Дальше торопливым полудетским почерком были записаны популярные тогда песни, преимущественно из утёсовского репертуара, стихи о Зое Космодемьянской, об Александре Матросове, бывший тогда в ходу шлягер «Жил в Ростове Витя Черевичный», полублатные дворовые романсы типа:

Из-за пары растрёпанных кос, 

Что пленяли своей красотой,

С оборванцем подрался матрос,

Ободряемый шумной толпой.

Репертуар девичьих дневников был скуден и однообразен. Да и откуда взялись бы в таких дневниках образцы хорошей поэзии? Ведь весь серебряный век был под негласным запретом. Не издавали ни Есенина, ни Блока, ни Бунина, ни Цветаеву.

В лирике безраздельно царил Щипачёв.

Недавно во время одной из литературных дискуссий известный «знаток» поэзии с жаром доказывал;

– Щипачёв – прекрасный человек, к нему с большим уважением относились современники. Его поэзия сыграла свою роль…

Не спорю! Сыграла. Я слушал пылкую речь оппонента, а в памяти крутилась бытовавшая некогда в литературных кругах пародия, не помню, к сожалению, её автора:

Вот сушится соседское бельишко на верёвке.

Совсем недавно грязь на нём была,

А надо же – отмылось добела.

Каким оно мне кажется пленительным и милым!

Как замечательно, что есть торговля мылом!

Эта злая пародия направлена против мнимой значительности поэзии Щипачёва.

Настоящая литература не терпит сентенций. Она требует от автора откровенных, обнажённых чувств. В начале 50-х годов такие чувства не поощрялись

Власть не признавала интимности.

Один из самых замечательных русских лириков Константин Симонов подвергался остракизму. Я помню книгу некоего критика, писавшего под псевдонимом Борис Соловьёв. Этот знаток поэзии с дубинкой громил любовные стихи Симонова с таким остервенением, что становилось страшно за судьбу поэта. До сих пор не могу отделаться от тягостного ощущения, которое вызвал издевательский разбор Соловьёвым стихотворения «Летаргия», «критик» называл его «салонным бредом».

Замечательного лирического поэта Симонова что было сил подталкивали к различным «Митингам в Канаде». Всем известна иезуитская шутка Сталина о сборнике Симонова «С тобой и без тебя». Эту книгу, мол, надо было издать в двух экземплярах, один – для него, другой – для неё. Симонов отошёл от поэзии.

А кто был рядом с ним? Исписавшийся вконец, но некогда талантливый Тихонов? Бездарный Сурков? Помню, как приезжал Сурков в наш Таджикский госуниверситет, что в Сталинабаде. Я тогда был студентом первого курса.

У Суркова спросили:

– Как вы относитесь к поэзии Симонова?

Он улыбнулся и с некоторой долей жеманства ответил:

– Между нами большое различие. Я солдатский поэт, а Симонов – офицерский.

Мол, он пишет для узкого круга, он салонный.

И это сказал Сурков, которому Симонов посвятил одно из самых пронзительных стихотворений русской лирики «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины»!

Что тогда говорить о других?

Была ли в то время поэзия, заслуживающая внимания? Была, но дышала на ладан под страшным нажимом. Кедрина убили. Несравненная Анна Ахматова, облаянная последними словами в официальном партийном документе, чтобы выжить, переводила корейских поэтов. Заболоцкий доживал последние дни, истомившись в сталинских лагерях. Можно назвать ещё несколько имён – Арсений Тарковский, Мария Петровых, Семён Липкин. Все они были не в чести.

Но исподволь, навстречу оттепели, пробивались молодые ростки. Интересно заявили о себе поэты военного поколения – Гудзенко, Ваншенкин, Винокуров. В стенах Литературного института пробовал свои силы, в преддверии ареста, юный Наум Коржавин. Томился на урановых рудниках, готовясь к взлёту, Анатолий Жигулин.

Это подспудное движение должно было во что-то материализоваться.

И тогда появились эти двое ребят. Их роль в поэзии ещё не получила должной оценки. Я полистал различную справочную литературу. О них почти нигде нет упоминаний. А ведь популярность их была ни с чем не сравнимой.

Утром, приходя в студенческие аудитории, мы спрашивали друг у друга, есть ли новости.

Это означало – пришли ли новые стихи Юрия Панкратова и Ивана Харабарова? Их поэзия распространялась преимущественно в списках. О шестидесятниках мы тогда и не слышали. Прочитали в газете поэму Вознесенского «Мастера», поразились свежести стиха, но не более. Чувств он не затронул.

А эти двое были нашим откровением. Они писали так, как никто до них, они касались самых интимных тем, они владели умами.

Мне до сих пор это представляется какой-то фантасмагорией – два мальчика совершили переворот в русской поэзии. У них было уже то, что потом возьмут на вооружение шестидесятники – доверительная интонация, свободная форма стиха, ассоциативная рифма. Они были раскрепощены и раскрепостили русскую поэзию.

При этом они были совершенно разными. Два полюса, два взгляда на мир. Один – домашний мальчик, вроде бы предсказуемый и понятный, второй – бродяга, неизвестно откуда появившийся. Мне они представляются двумя апостолами, пришедшими в мир для великих свершений.

Власть недолго наблюдала за их самоуправством. Она расправилась с ними. Но по-разному. Юрий Панкратов сам стал частью этой власти, будучи приглашённым на высокую комсомольскую должность. Постепенно его пламенный порыв иссяк, и он превратился в обыкновенного чиновника. Иван Харабаров исчез так же неожиданно, как и появился, очевидно, став дорожной пылью.

Но эти два мальчика совершили настоящий подвиг – они проложили путь шестидесятникам на стадионы. Они повернули литературный руль на 180 градусов.

Недавно я перечитывал мемуары Алексея Симонова, сына поэта. Мой взгляд задержался на знакомых фамилиях. Алексей Симонов думает о них то же, что и я. Это очень знаменательно!

Иногда, лёжа с закрытыми глазами, я пытаюсь по памяти восстановить строки, которые некогда заставляли трепетать сердце. Конечно, с вершины сегодняшнего дня они кажутся несовершенными. И всё же! И всё же! Вот, например, Юрий Панкратов:

Когда по небу бродят молнии,

Деревья кажутся лиловыми,

А щёки, милые и мокрые,

Становятся эмалированными.

Когда по небу бродят молнии,

Родятся женщины красивые,

И возникают песни вольные,

И умирают люди сильные.

Когда по небу бродят возгласы,

Земля наполнена духами,

И мы летим с тобой по воздуху,

И грудь – на полное дыханье!

Но почему же ты померкла,

Сирень в прозрачном целлофане?

О, эта робкая примерка

Двух губ при первом целованье!

Мне добавить нечего. Как и прежде, я потрясён.

О, эти два мальчика, повернувшие руль русской поэзии! Я поставил бы вам памятник.