Не верьте данайцам, дары приносящим

Этот знаменитый афоризм пришёл на ум, когда я в сегодняшнем номере «МК» увидела «поздравление» небезызвестного Владимира Соловьёва своего «заклятого врага» Александра Кушнера с 80-летим юбилеем, сочившееся лицемерным елеем и скрытым ядом: http://www.mk.ru/…/brodskiy-i-kushner-postskriptum-k-trem-e… .
Видимо, редакторы «МК» не читали его грязного мемуара 16-летней давности, пытавшегося — пусть и безуспешно - опорочить честь одного из лучших поэтов страны, и не догадались об истинной цели этой публикации — хоть через десятки лет дотянуться до поэта своим запоздалым засохшим комком грязи, причинить ему если не боль в этот праздничный день, то хоть несколько неприятных минут, напомнить о своём существовании, о том, что некто «Бобчинский» ещё жив в некоем городе и даже способен ещё укусить. Не стоило делать рекламу этому сочинителю лживых мифов, стремящемуся въехать на литературный Олимп на костях великих, примазавшись к их славе. Не там ему место.
Помню, читая стихи Кушнера, я натолкнулась на его горькие строки о критиках, которые «не любят» и «негодуют», и о тех, кто, «нахмурясь над лучшей строкой, ничего не поймут».

Если бы всё, что прочесть о себе
мне посчастливилось, принял я близко
к сердцу, – на обе ноги при ходьбе
я бы хромал и страшней василиска
был бы, – и мытаря так не стыдят,
вора и взломщика так не бичуют.
Как же в стихах своих я виноват!
Как их не любят! И как негодуют!

...И нету лжи, которую б не приняли,
и клеветы, которую б на щит
не вознесли...

Я была возмущена: «Кто посмел?!» Вертелась на уме «утешительная» строчка Лермонтова: «Но знай, что в этом есть краю один, кто понял песнь твою!» И тут же села писать письмо поэту: «Ну что Вам эти мужья Марьи Ивановны, когда Коперник, а также Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк Вас несомненно слышат и одобряют. Не говоря уже о таких, как я!»
А вскоре с одним «творением» подобного «недруга» мне довелось познакомиться поближе. Прочитав в «Книжном обозрении» какой-то невнятный анонс новой книги неизвестного мне автора, я – поскольку там упоминалось имя Кушнера, а меня всё, связанное с ним, интересует, – выписала этот роман из Санкт-Петербургского издательства «Алетейя». Прочитанное повергло меня в шок. На 800-стах страницах фолианта некто Владимир Соловьёв (не путать с журналистом ТВ) поливал Кушнера грязью. Поразил чудовищный объём и напор злобы. Вот образчик его «критики»: «Уже за шестьдесят, хреновый для поэтов возраст, а он всё ещё выёбывается». О Лидии Гинзбург: «мелкий бес крупных габаритов», «старая толстая еврейка», «лесбиянка», «эпигонка». «Саша прилепился к ней сразу и навсегда», она его «литературно усыновила». Критик договаривается до того, что Кушнер – это её псевдоним, якобы Гинзбург сочиняет за него «вирши».
В чём же он обвиняет поэта? В том, что, в отличие от Бродского, бросившего школу, закончил её с золотой медалью и «психологию отличника» пронёс через всю жизнь. «Все его любят, все печатают». Обвиняет в благополучии, в счастливой судьбе. «Его поэзия – это профилактические указания о том, как избежать страдания, как обмануть судьбу, как остаться счастливым...» А чем это плохо? Да, судьба благоволила к Кушнеру, но он был честен и ничего дурного не делал, чтобы её задобрить.
Соловьёв мстительно вспоминает, как они играли в снежки, «и Саша всё норовил в меня попасть...» Теперь в «Сашу» норовил попасть уже он сам, и уже не снежком, а здоровенным куском дерьма. Но только всё промахивался мимо цели. (Когда я читала, мне вспоминался эпизод из фильма «Коммунист», как один из стрелявших всё тыкал в героя Урбанского пистолетом в трясущейся от бессильной злобы руке, но никак не получалось убить. Вот этот дрыгающийся убийца – в моём представлении - вылитый портрет Соловьёва). Обвиняет в зависти Бродскому, пытаясь изобразить из них то Моцарта и Сальери, то Чацкого и Молчалина, в кротком характере («цыплячьи стишки, цыплячья душа»), в антисемитизме (не хотел афишировать своё происхождение), в патриотизме, (в нежелании эмигрировать): «Я ему протянул однажды верёвку, а он стал размахивать руками и брызгаться. – Я здесь живу, это моя родина, я её люблю! – И – на здоровье, вольному воля. Отойду подальше, а то забрызгает».
Но брызгает слюной как раз этот, изрыгая свои «постулаты», как чахоточные плевки. «В строку» Кушнеру ставится и природный оптимизм, и медлительная речь, и даже маленький рост. «Он и шагает, подпрыгивая, чтобы быть выше ростом или чтобы дотянуться до рядом идущей женщины (а любит высоких, крупнокостных, больших)...» «Критик» называет его «маленьким озлобленным карлой». Если уж кто и озлоблен, так это он сам.
Соловьёва раздражает, что «Саша с Пушкиным тёзки, и фамилии их созвучны». Модель «Моцарт – Сальери», под которую неуклюже пытается подверстать критик Кушнера с Бродским, напрашивалась в отношении его самого и Кушнера, но он и на Сальери не тянет, слишком мелок и гадок.
В конце романа, словно устыдившись, Соловьёв спрашивает себя: «Не слишком ли много грехов навесил я на Сашу? Не слишком ли велика отрицательная на него нагрузка?» Лицемерно вздыхает: «Мне глубоко и бесконечно жаль Сашу» (с.260).«Мне краем сердца жалко Сашу» (с. 261). «Я гляжу в его пустые, как у трупа, глаза, и жалость застилает мне душу» (с. 256). «Мне жалко моего героя – Сашу, но не его прототипа, который облучился советской славой и стал литературным импотентом». Фарисейски вопрошает: «А может быть, виноват я, потребовав от маленького поэта, чтобы он стал большим?» Да ему до этого «маленького поэта» – как до звезды небесной!
Когда издательство «Захаров» переиздало этот гнусный «Роман с эпиграфами» под более кассовым названием «Три еврея» (имеются в виду Кушнер, Бродский и сам Соловьев), и редактор предложил Кушнеру ответить что-нибудь в предисловии, тот отказался, заметив лишь, что «от этого романа воняет». У Кушнера есть стихи про Зоила, который останется в веках только благодаря тому, что поэт прихлопнет его точным словом. Но этого дерьмописца он и прихлопывать не стал – много чести. Он не унизился до полемики с этим господином, уделив ему в своих воспоминаниях о Бродском лишь несколько презрительных строк. Какой контраст между интеллигентным, выдержанным тоном статьи Кушнера и захлёбывающейся истерикой этого психопатического мемуариста! Чем больше накал извергаемой им «уничтожающей» хулы, тем очевидней высота и достоинство поэта. Не удалось ему его замарать, никакая грязь к нему не пристала.
Я пыталась понять, чем же так насолил Кушнер этому Соловьёву, в чём причина такой патологической злобы? Зависть? Но ведь поначалу он писал о нём хвалебные рецензии. Что же развернуло его на 180 градусов? Поскольку Соловьёв писал в романе о том, как его вербовали кэгэбэшники, сама собой напрашивалась мысль, что, видимо, Кушнер вольно или невольно разоблачил его связи с КГБ, из-за чего Соловьёв вынужден был уехать из Ленинграда в 70-е и до сих пор за это Кушнеру мстит. Я поделилась в письме этой гипотезой с поэтом. И вот что он мне тогда ответил (в письме от 20 сентября 2001 года): «Что касается Соловьёва, то это, действительно, негодяй, сотрудник КГБ; однажды он мне признался в своей осведомительской деятельности – и на следующий день (мы были с ним в одной поездке в Литве) уже не смотрел мне в глаза и почти сразу стал мстить, возненавидел. Его романа я не читал, разумеется, но мне рассказывали его содержание: гнусность и ложь. И чем чернее у него я получаюсь, тем, я надеюсь, меньше доверия внушает эта стряпня. В конце 80-х он выступал, уже будучи за границей, против А. Д. Сахарова. И за границу был отпущен для провокаторской деятельности. В Ленинграде о его стукачестве знали многие – и многие пострадали. Увы, я долгое время об этом не догадывался – и он ходил в моих друзьях.
Вы всё о нём правильно поняли – и хватит об этом, – уж очень противно».

И вот теперь спустя годы этот лжемемуарист решил взять реванш, высказавшись в популярной газете в день 80-летнего юбилея поэта - более осторожно, трусливо, чем в своём пакостном романе, но с прежней затаённой злобой и неутолённой желчью, неумело маскируя общими словесами и фальшивыми комплиментами («без лучших стихов его не представляю своей жизни») подленькие фразы: «Заделался ли классиком по этому возрастному цензу Саша Кушнер», «ливрейный еврей Кушнер», «Вот уж у кого счастливое не только советское детство, но и вся его сверхблагополучная, без сучка и задоринки, советская литературная карьера», «Кушнер может подсобрать переживаний на драму, но на трагедию не тянет, как не тужится», «Все это нисколько не умаляет ни его версификационный дар», «Бродский не удержался и послал Кушнеру через океан брезгливое послание, один из лучших стихов в его «тощие» предсмертные годы:

Не надо обо мне. Не надо ни о ком.
Заботься о себе, о всаднице матраца.
Я был не лишним ртом, но лишним языком,
подспудным грызуном словарного запаса.
Теперь в твоих глазах амбарного кота,
хранившего зерно от порчи и урона,
читается печаль, дремавшая тогда,
когда за мной гналась секира фараона...»

Помнится, в своём романе Соловьёв на протяжении 800 страниц взахлёб цитирует это стих-е раз 40, если не больше, стремясь как гвоздями вбить его в читательское сознание. Для людей несведущих, способных принять сей пасквиль за чистую монету, поясню, откуда, так сказать, растут ноги у этого стихотворения, и что так старательно скрывает автор мемуара. В то время в одной из статей Кушнер позволил себе критически отозваться о словаре Бродского, назвав его «чрезмерно современным»: «блазнит», «жлоблюсь о Господе», «кладу на мысль о камуфляже», «это мне – как серпом по яйцам» и т. п. Бродский затаил обиду, которая позже выплеснулась в его стихе с посвящением Кушнеру – «Письмо в оазис». Стихотворение оскорбительное, содержащее несправедливые и незаслуженные упрёки поэту. Кушнер, узнав о нём, как это водится, последним, позвонил Бродскому в Нью-Йорк и потребовал объяснений. В чём дело? Он что, не подписал письмо в его защиту в 1963 году? Избегал его? Они не встречались, не читали друг другу стихи? Он не писал обращённые к нему стихи, не посылал их в Норинское? Забыл его после отъезда? Не навещал его родителей? Не хоронил его отца? А где был он, когда его громили в журналах «Смена» и «Крокодил»?
Бродский был смущён. Сказал, что меньше всего хотел бы его обидеть. В конце концов он снял посвящение с этого стихотворения. «Скажи Сашке, чтоб не обижался, – передал он потом их общему другу Я. Гордину, – пусть напишет тоже что-нибудь такое про меня и забудет». Мир был восстановлен. Уже после смерти Бродского Кушнер напишет стихи, посвящённые его памяти:

Поскольку я завёл мобильный телефон, –
не надо кабеля и проводов не надо, –
ты позвонить бы мог, прервав загробный сон
мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, –
ни с чьим не спутаю твой голос: тот же он,
что был, не правда ли, горячий голос брата.

По музе, городу, пускай не по судьбам,
зато по времени, по отношенью к слову.
Ты рассказал бы мне, как ты скучаешь там.
Или не скучно там, и, отметя полову,
точнее видят смысл, сочувствуют слезам,
подводят лучшую, чем здесь, под жизнь основу?

Тогда мне незачем стараться: ты и так
всё знаешь в точности, как есть, без искажений,
и недруг вздорный мой смешон тебе – дурак,
с его нескладицей примет и подозрений,
и шепчешь издали мне: обмани, приляг,
как я, на век, на два, на несколько мгновений.

Строки «и недруг вздорный мой смешон тебе – дурак, с его нескладицей примет и подозрений» - как несложно догадаться, адресованы горе-автору неудавшегося «разоблачительного» романа. Это и есть лаконичный ответ поэта, прихлопнувшего зоила точным словом. Большего он не стоит.

О стихах Кушнера о Бродском, об их отношениях, дружбе и ссорах пишет сам А. Кушнер: http://lit.1september.ru/article.php?ID=200901904
А подробнее обо всём этом — в его великолепном очерке «Здесь, на земле...» в книге 1998 года «Иосиф Бродский. Труды и дни», составленной Львом Лосевым и Петром Вайлем. Читайте эти честные талантливые книги, а не лживые злобные нападки бывших стукачей и неудавшихся романистов, свихнувшихся на почве мании собственного величия.
А ведь столько прекрасных поэтов и литераторов сказали об Александре Кушнере точные, верные слова, достойные его светлого дара. Ю. Казарин в статье «Часть вечности» - о том, что поэт даёт "пример не отрешенности поэта от мира, но — напротив — приращенности его к миру живому, природному, людскому, нравственному, эстетическому, божественному и духовному". Как это верно. Так же, как слова Лидии Гинзбург о том, что стихи А. Кушнера «рассказывают о счастье жизни и не утихающей за нее тревоге».
"Энергия гармонии" - это формула его поэзии, всегда любимой для меня.
А как замечательно сказал о поэзии А. Кушнера поэт другого поколения, Борис Рыжий: «Там, где речь идёт о поэте Вашей величины, следует говорить о стране, времени и человеке, ибо последние и являются главной составляющей поэта. Ваши стихи помогают жить, дышать, ведь это так просто, ведь лучшего о стихах сказать нельзя...»
Ведь это так просто...