9 сентября  2009г. наша харьковская художница  Нина Вербук открывала выставку своих картин в женской колонии, и, как это часто бывает,   пригласила меня  выступить на  открытии.

С  Ниночкой меня связывает давняя дружба, она  – светлый, солнечный человек,  такие же у неё и работы. Воздух,  ветер,   цветущие сады,  красивые женщины, (зачастую  мы с ними даже знакомы), крохотные  часовенки,  многолюдные ярмарки,  яркие краски праздника  жизни, который  щедро дарит нам художник. Судя по тому, как часто на её полотнах мы видим изображение библейских сюжетов,  чувствуется, что и сердце и душа мастера открыты Тому, кто оставил нам свои заповеди.

Однако, женщины,  живущие нынче в колонии, вряд ли знают что-нибудь о  творчестве Нины, да и о ней самой. А я  – знаю!

Мне хотелось, чтобы  и эти женщины узнали,  какой души человек привез им  картины, может и у них станет светлее душа, – преступление, когда между выставками, они,  светящиеся добром и благостью,  стоят в мастерской  «лицом» к стене.

…Этой зимой,  в Киеве, куда мы приехали всего  на один-единственный денёчек,  я умудрилась оступиться, выходя из автобуса. Нина везла  портрет Леси Украинки в подарок музею, а я  могла бы спеть на этом празднике несколько песен, гитару везла…

Испортила  Ниночке такой праздник…

Пролежав  после сложнейшей операции два месяца на спине,  я начинала делать первые робкие шаги. Вот, 18 мая, на открытии  её выставки  в Харьковском  Художественном музее, пришла  прочесть  свои благодарные стихи:

Нине Вербук

Она доверчива, смешлива,

То, как ребёнок,  шаловлива,

Скромна,  застенчива, стыдлива,

А то – подденет, как оса!

Но – женственна  необычайно…

Мы познакомились случайно, –

Она писала мой портрет.

Казалось, мне пощады нет,

И струн коснуться я не смела:

Как под рентгеном вдруг сидела,

И помню  Нинины  глаза:

Они пронзительны и строги,

Как будто все мои дороги,

Мои просчёты и тревоги,

Или успеха паруса, –

Всё у неё, как на ладони.

Другая Нина предо мной –

Судья! Да строгая какая!

Всё та же Нина, но чужая,

Да, да! Передо мной – она,

Но …как же вдруг отчуждена!

Казалось, и мольба не тронет,

Когда какой изъян найдёт.

Одна верна из этих истин:

То кисть её рукой ведёт,

Иль так  она владеет кистью!

Портрет окончен и опять

Она доверчива, смешлива,

И, как ребёнок, шаловлива,

Порой  кокетлива, игрива,

А женственна – необычайно…

И вот,  – мы в Киеве… Случайно…

Подслеповата я маленько, –

Не обнаружила ступеньку,

И… рухнула на мостовую…

(О, Боже, что я повествую?!)

Ну, – Скорая… и травмопункт…

(Пусть в страшном сне

вам не приснится!)

Не до стихов, понятно, тут…

На этой жуткой «колеснице»

И вверх, и вниз – по этажам

Меня таскает Вербук Нина,

И лишь Господь – помощник нам,

Он допоздна нас не покинул.

А предо мной её глаза…

Они от ужаса огромны,

Они сердечной боли полны,

А Нина, случай злой кляня,

Готова  лечь, вместо меня.

– Моя надёжная Нинуся,

О, Силы Высшие, клянусь я,

Что не забыть мне этих глаз,

Покуда скажет Божий глас,

Что мне пора…

Но праздник ныне!

И снова мы – глаза в глаза…

Поклон мой низкий Вербук Нине,

Она – рентген мой и бальзам.

Спасибо, Господи, Тебе,

Что Нина есть в моей судьбе.

Боже, сколько людей откликнулось тогда, чтобы помочь оплатить мне операцию! Как я им всем благодарна.  Хожу!!! Сначала на костылях, потом – с палочкой, а потом позвонил коллега, назначил встречу у метро, я выскочила, и только во дворе вспомнила, что палочку-то – забыла!

Вспоминаю,  как  забеспокоилась моя родненькая Людочка Френкель –  ангел-хранитель,  когда мне для операции привезли донорскую кровь:

– Еще не известно, – чья она! Вдруг наша Элеонорочка  перестанет писать свои замечательные стихи!

Милые мои!  Лежала бы в Киеве одна-одинешенька… Все сделали, чтобы я встала на ноги.

* * *

ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО!

Почти «по уши» в гипсе доставили меня в Харьков мои дорогие родичи. Не сразу я попала в  руки заведующего отделом Алексея Евгеньевича Короля. Помню, что когда  меня вытаскивали из машины,  прямо в лицо падал крупными хлопьями снег. Без верхней одежды, в гипсе,  я лежала на каталке, и Король, встретив машину у подъезда, перенёс меня с носилок из такси на больничную каталку. Ожидая лифт, мы стояли в освещенном холле, и я встретилась с ним глазами. Он  тепло улыбался и  его большие, серо-голубые глаза были настолько добрыми, полными  какого-то почти домашнего добродушия, спокойствия и участия, что у меня отключились все  страхи,  будто я попала не в хирургическое отделение, а, наконец,  на свой диван с уютной лампой  у изголовья.

– Кого это  привезли,  что сам Король на руках её перенес? – спрашивал персонал мою   родню, перепугано  толпившуюся чуть поодаль, – а завтра самому  будет плохо, у него же сердце!

Спустя пару дней, на операционном столе меня каким-то образом  укрепили на пластмассовой распорке и вертикально «установили» на  правый бок. Затем, связали в запястьях руки, сложенные ладошками,  и, какое-то время,  шевеля пальцами рук, я еще обдумывала, – о чем  же со мной будут разговаривать хирурги,  и  как  бы  так себя вести, чтобы  они чувствовали, насколько я им доверяю,  может,  стихи почитаю или спою…

Когда меня попросили пошевелить пальцами ног, я неожиданно обнаружила, что … не могу. Совсем пропадая в какое-то незнакомое состояние, я  еще успела сообразить, что  работают  пилой, молотком, очевидно, выбивая остатки обломков,  и про себя подумала: –  значит,  – уже разрезали,  «рехтуют»… но никаких болевых ощущений не было.

Помню, что,  очнувшись в реанимации, приходя в сознание и впадая в сон,  сочиняла какие-то стихи. Ни представления о времени, ни боли, ни страха. Нужно было перетерпеть какое-то время, отдохнуть, в конце концов, не всё же время крутиться, как белка в колесе.

Позже, уже в палате, я размышляла: сколько же  прошло тысячелетий, сколько людей  прошло через такие переломы, оставаясь беспомощными калеками до конца своих дней, чтобы  сегодня можно было вот так: – привезти  человека,  «раскрыть» бедро, как змейку, убрать обломки, заменить и… зашить. До слёз было жаль этих людей, живших задолго до моего несчастья, и безмерна благодарность.

Вот на что должен  быть использован человеческий разум, а мы… Сколько золотых умов, рук, средств на…  наполеоновские планы.

На четвертый день в палату вошёл сам Король, заставил встать на костыли, вывел из палаты и подстраховывал, сопровождая по длинному  коридору.

Как школьницы влюбляются в своих учителей, так, наверное, и больные благоговеют перед своими спасителями, стихи пишут, и я – не исключение.   Когда  сказала, что в реанимации писала ему стихи, он снисходительно согласился их выслушать:

Меня моложе вдвое Вы,  Король,

Но стали мне отцом родным, поверьте:

Такую в жизни вдруг сыграли роль,

Что не забуду Вас до самой смерти.

Печальная к Вам привела меня дорога.

Здесь оказалась я у Вас – в ладошках Бога!

Отныне,  не смогу Вас  звать  по отчеству,

Вы для меня теперь всегда – «Ваше Высочество».

– «Ваше Величество»,  – поправил он меня, – Я понимаю, что Вы рифму так подобрали, но я еще в школе понял разницу, разобрался, когда одноклассники дразнили. Однако, по всему было видно, что он остался доволен и своей работой, и моими стихами.

Первое время не представляла себе, что смогу спуститься в метро, войти в трамвай, жить прежней, полной движения, жизнью. Алексей Евгеньевич действительно был, как минимум, на двадцатилетие моложе  меня. Для него я – обыкновенная старуха, но вдруг вспоминаю:

– Спинку ровненько, тогда не будете прихрамывать, – это – когда первый раз заставил подняться и выгнал в коридор;

– Поднимите ножку, – когда проверял шов; 

– Коленку повыше, – когда пришла на  контрольный снимок…

И весь персонал, от санитарки до палатного врача: – «спинку», « ножку», «коленку».

В начале  мая я приехала к нему, чтобы сделать контрольный снимок, а  в июле позвонила знакомая и без всяких предисловий спросила:

– Ты знаешь, что Король умер?

Оказалось, что  в Праге, где он был на футбольном матче ветеранов, ему стало плохо и ничего не успели сделать.

Какие руки! Хирург,  как говорят – «от Бога»!  Скольким людям он вернул счастье быть на ходу! Вот и сейчас, сидя за комп’ютером или, без костылей и палочки  идя по улице, слышу его голос и выравниваю «спинку».

Всего две недели я  знала этого человека… Царствие ему небесное...  Если так больно  мне, то,  каково же близким...

* * *

Однако, возвращаясь к Нине Вербук, хочу рассказать еще  об одной страничке нашего знакомства. Это страничка о её  глубинной, (родовой, наверное), привязанности, – от матери родной к матери-земле.

Вначале было приглашение (еще раз спасибо  Нине Вербук), принять участие в телепередаче  «Дом, сад, огород»  на Харьковском TV, которую много лет ведёт Людмила Шульгина. О ней отдельный разговор, потому что именно она  на всю жизнь  «подарила» мне «Рідний край» – кусочек  земли,  с любовью перетёртый и обласканный  ладошками удивительных, трудолюбивых людей. Там  засажен и ухожен  не только  каждый квадратный метр, но и сантиметр  – каждый! Там я видела  ребёнка с ДЦП, заботливо вывезенного  из  нашого усталого и перегруженного  мегаполиса. Это  ради него, отработав смену в городе,  годами отец «соображал» крохотное строеньице и выровнял, выкосил удобную для инвалидной коляски  полянку. Там же, только уже на другом дачном участке, как на семейной фотографии,  живут в моей памяти  глаза мальчишки, его отца и огромной овчарки.  Крепко  обнявшись,  сидели они не шелохнувшись до конца каждой моей песни, и только по её окончании торопливо делали глибокий вздох. Господи, какое счастье видеть и помнить эти глаза, эти вздохи! Эта память помогает жить.

Мне сказали,  что моя поэзия в психологически-лирическом плане сродни поэзии Н.П. Огарёва, да  я сомневаюсь – стихи ли у меня? Перечитала Огарёва и сердце откликнулось.

ПОСВЯЩЕНИЕ

Н.П. Огарёву

Прошло сто лет… Потом еще полста…

А мы всё те же: – баре и рабы.

И ни на шаг от крепостной судьбы,

Хоть в мир в одни вступаем ворота.

А мы всё ждём, когда ж придёт Мессия,

И Украина, и Россия,

И Грузия – вся «бывшая страна».

А жизнь на то нам и была дана,

Чтобы понять: рабы мы только  Божьи,

Не начинать же с чистого холста!

Сочится кровь с Иисусова креста…

И площадь снова красным залита,

И, прикрываясь гнусной ложью,

Малюют по холсту

Христовой кровью бесы,

И добровольцам несть числа

В борьбе за мягкость барских кресел.

Сочится кровь с Иисусова креста…

Мессия это – мы, панове.

Здесь, на земле, любовь и красота.

И здесь  (для всех!) другие краски есть,

И рай (для всех!) быть должен здесь.

Довольно крови!

1993г.

(нескромно цитирую свои стихи из сборничка «Статуя любви»)

Безусловно, побывав «В Ріднім краї» понимаешь, что  людям следовало бы жить  вот так, уединенно, обласкивая столько земли, сколько  ты в состоянии облюбить.

На даче у Шульгиной весь сезон радугой рассыпаны многочисленные цветы и кустарники. Они рассажены таким образом, что когда отцветают одни, прощаясь с ними, ты можешь наблюдать, как от бутона до увядания, в силу вступает другая гамма. Кажется, что так будет вечно, что никогда не придёт зима… В этом вся Шульгина, с её наивным кокетством, с «грозным» командирским тоном, держащая нас на отдалении, пока работает съемочная группа и не дойдет до нас «очередь», с неувядающим  желанием заполнить наши души всей этой прущей из земли красотой. Она прослушала моё стихотворение о клематисе и «заставила»  подобрать к нему мелодию. Романс получился. На фоне цветущих клематисов он и прозвучал в передаче.

КЛЕМАТИС

Рос одинокий, слабый стебелёк,

И вдруг возник необычайно нежный,

С пуховой серединкой безмятежной

Великолепный, царственный цветок –

Расцвёл в саду клематис белоснежный.

За ним – второй, как Вечная весна,

Как трогательно-первое свиданье,

И жадно я ловлю его дыханье:

Какая прелесть Богом создана!

Клематис, ты –небесное посланье!

И вновь бутоны… Россыпью…

Я жду – какого ж цвета будет это чудо?

Всех позову:–Любуйтесь чудом, люди!

И люди восхищённые замрут,

А я смущать их оторопь не буду…

1989г.

Наконец-то,  добралась я до «Бабинців»: сбылась давняя Ниночкина  мечта – она-таки  «отхватила»  в  осиротевшем, отдаленном от Харькова хуторке такую себе хатынку, и, прошу заметить, – никаких кавычек!

В силу печального события, приключившегося со мной, я теперь не больно прыткая, и собиралась долго. Но, (Божже ж мой!), какие там места… Если не обращать внимания на то, что была глубокая осень и не было листвы, все  постройки обветрены и «обдождены», как кости мамонта, а стены домика, как кожа старого слона, то всё остальное, (а обзор был на все четыре стороны), ширь, простор, и никаких тебе намёков на наш ХХI–й век. И как хорошо, что – осень, иначе все эти прелестные пригорки, взбегающие по ним кустарнички и деревца, спрятали бы от нас  домишки,  чудом сохранившиеся и разбросанные по всем этим живописным овражкам и зарослям, ставшие теперь видимыми с Нининого подворья..

Сегодня уже зима, но, стоит закрыть перед сном глаза, как картинки этой осени всё возникают и возникают «без проса»*. (Эту звёздочку я объясню чуть ниже, сейчас она не уместна).

Наша радушная хозяйка обещала показать нам какую-то «макітру». Пока  пристраивали  саженцы, пока подкреплялись, эта загадочная посудина распаляла наше воображение, но то что мы увидели превосходило всякие фантазии.

Мы прошли улицей, где когда-то были и домики, и школа, и храм, полюбовались рельефным пейзажем и спустились к длинному узенькому ручью, бывшему когда-то речкой. Напившись из старого колодца и переступив тихо журчащую почтичторечку,

мы стали потихоньку преодолевать подъём, а Нина рассказывала и рассказывала нам о каждом кустике, о каждом, хоть и редко встречающемся домике (и когда только успела впитать в себя всё это?). На всём пути нам никто не  встретился, и только возле одного дома,   то ли рабочие, то ли большая семья, дружно распиливали старые коряги, готовясь к обещанной суровой зиме.

Высокая старуха, видимо давно оглохшая, громко и, как нам показалось, требовательно,  стала выяснять кто мы такие, откуда и куда  идем. Её дети, или внуки,  как бы извиняясь за  её  строгий тон, начали так же громко ей  объяснять вместо кого теперь появилась здесь новая поселенка, указывая на «наш» домишко, прицепившийся по ту сторону лога.

Был тихий солнечный день, довольно редкий для такой поздней осени. («Невероятно, но –факт»: вернувшись к письму Нины, приславшей мне фотографии, я обнаружила, что это было 14 ноября!). Мы шли, впитывая в себя всю красоту окружающего простора и вдруг…

Как прекрасно, когда это «вдруг»  со знаком плюс, ведь из таких мгновений складывается мозаика счастливой жизни. Как прекрасно, когда это «вдруг»   открывается  перед тобой  огромной чашей, покрытой   густым, мягким, пушистым ковром из листьев земляники, на который можно лечь навзничь, раскрыв крестом руки, и смотреть в бесконечное небо, что мы и сделали, пребывая между Небом и Землёй неопределённое время. Это и было, наверное, состояние, которое называют медитацией… Не могу равнодушными, нейтральными  цифрами оскорбить описание  божественной чаши, безукоризненность её формы, и поэтому прописными буквами робко  намекаю читателю, что  диаметр этой колыбели, наверняка более двухсот метров, а глубина, наверное, не менее пяти.

В другую пору, рассказывала Нина, можно лежать лицом к земле, и есть землянику не перемещаясь,  насыщаясь и вкусом, и запахом. Это и была та самая, обещанная Ниночкой, «макитра».

Уходить не хотелось, было понятно, что это один из последних, чудных, незабываемых осенних дней. До  первого снега, увы, было уже совсем недалеко.

Вот теперь  вернусь к «звёздочке», оставленной выше, потому что меня захватывают пережитые ощущения и о ней я могу забыть, а объяснить обещала. А дело было так: когда я мучила дочку музыкальной школой,  просила её быть моей учительницей, чтобы ей было интересней. Дочке нравилось давать мне уроки, делать замечания, и когда я «играла» не то, что она «задавала», то дочь писала мне в дневник: – «играет без проса». Так вот, стоит только закрыть глаза, и картинки того благословенного дня «без проса» появляются  и плывут у меня перед глазами до сих пор. И Слава Богу.

Вспоминаю, как давным-давно  пропалывала  у мамы в саду клубнику до позднего вечера, и, укладываясь спать, видела плывущую картинку из листьев клубники. А сейчас поставлю точку и продолжу завтра т.к. вчера  долго не могла уснуть из-за плывущих перед глазами с экрана монитора картинок...

… Нужно было возвращаться т.к. мы не рассчитывали заночевать в «Бабинцах», а темнело уже рано. Нехотя выбирались из «макитры», неторопливо «прокручивали» обратную тропинку, но там, где мы должны были свернуть налево к дому, Нина неожиданно повернула вправо, ей захотелось показать нам еще то место, откуда через оголённые перелески виднелся пруд.

Дойдя до конца улицы, у последнего домишки, мы увидели хозяйку, укутавшуюся в теплый красный платок. На ней был ватник – униформа  рабочих, крестьян, зэков    Советского Союза и прочей интеллигенции. К слову сказать, – «интеллигенция» –«прослойка», так её называли в те времена, по-украински  обозначается – «прошарок».

Отсюда и отношение к людям умственного труда,  не правда ли?

Казалось, что  и стоит она тут с того самого, то ли послереволюционного, то ли довоенного времени. В маленьком пластиковом ведёрце, в каких нынче в супермаркетах продают творожок, лежал у неё… мобильный телефон. Прижавшись к её ногам,  сидела  кошка.

–А, – безнадёжно махнула она рукой на наши вопросительные взгляды, – боиться,  коршакы литають. Усих цыплят перетаскалы, – объяснила  хозяйка. – И кур перетаскалы, и крольчат. Много их тут.

Сразу за просёлочной дорогой, проходящей за жердяной оградой её домика, тянулся бережно вскопанный огород, на котором стояли три почерневших креста. Место было на спуске оврага, открывавшего вид на синее озеро. Я понимаю, что слово «синее» читатель мог бы счесть тут лишним, ведь само по себе озеро  не бывает никакого другого цвета, но  было оно настолько густо-синим на светло- сером фоне оголенных кустов и деревьев,  что только и остались в памяти красный платок, синее озеро да почерневшие кресты.

Мы не удержались  и спросили хозяйку, не знает ли она что это за кресты.

–А, – ответила она, подтверждая кивком и рукой, что знает, – Голодомор... И, помолчав какое-то время, добавила: – Свэкор мий, брат и невистка. Я шэ дытынкою була.

Так и стоит она у меня перед глазами:  в красном платке, с кошкой,  с тремя черными крестами за спиной да с синим озером, – ни женщина, ни старуха –  Вечность. Что же видела она в своей заскорузлой  жизни кроме этого огорода с тремя крестами? Таких крестов я не видела на кладбищах, они были из брусьев толщиной около двадцати сантиметров, и как  только смогли сработать их оголодавшие крестьяне...

Попробуй, угадай – какой год на дворе –33-й? 45-й? 2010-й?  Ах, да, ещё ж  мобильный телефон в пластиковом ведёрце из под творожка: – «Вдруг дочка из города позвонит». Оно, конечно, значит, – ХХI-й,  – наше долгожданное светлое будущее...

Февраль 2011 г. Харьков