Гасан Гусейнов
На войне мемов пленных не берут. И дело не в том, что народ сейчас пошел диковатый, а большинство слушателей вряд ли вспомнит настоящего третьего члена этой старой тройки — «Россия — Троцкого».
Спрашиваю молодого человека, как он понимает этот мем «чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия — Троцкого». Молодой человек переспрашивает: «Бродский — и сахар? Он, по-моему, как раз довольно депрессивный и кисловатый…»
Стало быть, исторический мем — антисемитский лозунг проигравших в революции первой четверти ХХ века — умер. Сегодня два первых имени кивают не на чаезаводчика и сахарозаводчика, а на двух выдающихся поэтов второй половины ХХ века.
Интерес к ним в русскоязычном сообществе тесной планеты Земля оказался подогрет на минувшей неделе одновременной публикацией двух чрезвычайных на вкус любителей русского языка и поэзии материалов. Один — аудиозапись беседы с Иосифом Бродским, которую больше сорока лет тому назад провела австрийская славистка Элизабет Маркштайн, другой — телеинтервью, которое взял американский журналист и мемуарист Соломон Волков у Евгения Евтушенко в конце 2013 года.
По следам обеих публикаций уже написаны тысячи страниц. Особенно страстно высказываются те, кто всего-навсего хочет прокричать страшным театральным шепотом: «Всем оставаться на своих местах!» Увы — не получится. Мы наблюдаем редкое глобальное явление: ожившие, тронувшиеся со своих мест мемы загнали людей в ритуальный танец.
До сих пор в публичном пространстве Бродский и Евтушенко сосуществовали, кажется, только в одном меме. Еще в советское время Бродский пообещал выступить в защиту колхозов, если Евтушенко выступит против колхозов. Но случилось обратное. Евтушенко против колхозов выступать не торопился.
Мало того, ирония истории в лице Соломона Волкова, когда-то замечательно глубоко разговорившего самого Бродского, подбросила Евгению Александровичу возможность неспешно отчитаться не только о своих трудоднях, но и о выходных на сеновалах русского поэтического колхоза второй половины советского века.
Безжалостная камера заставила три поколения его читателей вспомнить и главные мемы, вошедшие с ним в современный русский язык. От ужасного «моя фамилия — Россия, а Евтушенко псевдоним», до прекрасного «идут белые снеги, как по нитке скользя, жить и жить бы на свете, да наверно нельзя…»
По слову другого поэта, «страшным полуоборотом, сразу меняясь во взоре», телефильм Волкова про Евтушенко заставил всех начать вспоминать, уличать, обличать, оживлять, но и подличать.
Читающая и пишущая Россия повела себя как колхозники на собрании. «Я с племянницей гулял, с тетипашиной…» А из зала кричат — «давай подробности».
Кто мог знать, что эти самые подробности, и куда менее приятные для любителей русского языка и поэзии, ждут нас от, как выяснилось, как раз довольно неважного литературного колхозника — Иосифа Бродского, безвременно ушедшего почти двадцать лет назад лауреата Нобелевской премии по литературе. Записавшая разговор лингвистка, говорят, порывалась стереть запись.
Но переставший быть популярным мем «рукописи не горят» восприняла в значении «не должны гореть», и запись сохранилась. Обиженные на Бродского поклонники тоже начали припоминать певцу обиды. Но за что? Ведь не Бродский же виноват, что его поклонники выбирают в мемы самые неудачные, а иногда и просто фальшивые строчки. «Я была тогда с моим народом — там, где мой народ, к несчастью, был».
Бродский, к счастью для ценителей русской поэзии, благоразумно отказался от этой сомнительной чести — до конца дней, как его поэтическая наставница Анна Ахматова, оставаться в обществе соотечественников. Он как будто предчувствовал, что толпа поклонников будет безошибочно находить у него самые уязвимые строки и вставлять в собственные по большей части бессмысленные высказывания. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Поэт сменил две культурные столицы обеих империй.
Прослушав запись 1972 года, некоторые поклонники вдруг начали высказывать поэту обиду, что, мол, обещал «на Васильевский остров [прийти] умирать», а сам даже и не навестил, и похоронить себя завещал в глухой венецианской лагуне. При всей неустранимой пошлости этой посмертной локализации, остров мертвых отличное убежище от толп поклонников: пощелкать клювом фотокамеры — дадут, отгрохать молебен по-новорусски — вряд ли.
Ведь Бродский — штатник 60-х годов — как раз счастливо и даже ловко сбежал от русской интеллигенции, вовремя оказавшись в Америке. Где вполне уместно было сделаться чуть-чуть имперцем. Этот деловитый маршрут гениально прочертил в своей биографии Бродского Лев Лосев.
Обиженные поклонники Бродского взялись перечитывать даже Нобелевскую лекцию. И вдруг обнаруживают в ней напыщенную программку введения в мировую культуру для бакалавров сельскохозяйственного колледжа. «Искусство есть орудие безоткатное, и развитие его определяется не индивидуальностью художника, но динамикой и логикой самого материала, предыдущей историей средств, требующих найти (или подсказывающих) всякий раз качественно новое эстетическое решение».
Придирки, что, мол, этот кекс из марциальной метафорики и советского канцелярита противоречит за минуту до того сказанному Бродским же о поэзии как «частном бизнесе», мы отбросим. Тут другое интересно и важно. Слово для поэта, может, и орудие. Но не обязательно артиллерийское. Тем более что главное сегодня в России слово «откат» приобрело отнюдь не артиллерийское значение.
Покуда ненавистники Евтушенко спорили, чем тот расплачивался за всемирную славу и возможность случайно встретить Хемингуэя в Копенгагенском аэропорту, совсем другой гениальный колхозник как раз давал чистосердечные признательные показания на свою, так сказать, лирическую бригаду.
Схватка мемов за состояние умов русских любителей поэзии продолжается. Хотите вы или нет, но демонтаж колхозной картины мира идет под лозунгом Евтушенко: «Поэт в России — больше, чем поэт». Не нравится? Переезжайте в Америку. Если вас там примут.
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.