Идеологический пендель

Дверь в райский сад филологии захлопнул перед моим носом бдительный цензор. Советские цензоры были, по сути, и следователями по особо важным литературным делам, знающими не только о чём надо и о чём не надо писать, и прокурорами, имеющими право пришить автору политическое обвинение: в 30-ые годы — враг народа, в 60-е — антисоветчик, диссидент. Цензор, прочитавший вёрстку моей статьи «Беллетристика «Серапионовых братьев», посчитал её идеологически вредной и потребовал выкинуть из «Учёных записок». Приговор обжалованию не подлежал.

Итак, чтобы стать скромным, не претендующим ни на какие лавры кандидатом наук,  надо было не оправдывать молодых, назвавших себя  «Серапионовы братья», петроградских литераторов за их аполитизм и вольнолюбие, а осудить за «мелкобуржуазный интеллигентский анархизм». После подобной перелицовки перед скромным кандидатом открылась бы прямая дорога в уважаемые профессора, а там,  чем чёрт не шутит, и в знаменитые академики.  Да-с, но как осуждать, если я не просто защищал их литературный манифест, в котором они отвергали политическую конъюнктуру, отстаивали свободу и независимость творчества, но и полностью разделял их позицию? Как осуждать, если при встрече с серапионом Михаилом Слонимским (бывшим царским офицером) у него на даче в Комарово под Ленинградом я дал ему честное слово, что не стану вымазывать их рассказы и повести чёрной краской, как это делают угодливые литературоведы.

Можно было, конечно, выбрать для научного, так сказать, исследования какого-то обласканного властью, с ног до головы облизанного критикой писателя, спеть ему дифирамбы в тысячеголосом хоре, и таким образом прижиться в филологическом саду. Однако менять тему я посчитал предательством. Серапионы успели стать частью моего сознания — и пустынник Серапион из Египта (III-IV век н.э.), и серапионы из Берлина (1818 год), и серапионы из Санкт-Петербурга (1839 год), и серапионы из Петрограда (1921 год). Литературоведению я предпочёл просто литературу. Если этот мой шаг оценивать по Осипу Мандельштаму: «литература — явление общественное, филология  — явление кабинетное», то можно считать, что я ушёл в серапионы.

Моей «пустыней» стал Городской парк культуры и отдыха имени М.Горького, а «кельей» маленькая дворницкая комната. В парке было несравнимо лучше, чем Серапиону Тмуитскому среди барханов Фиваидской пустыни — в парке росли могучие дубы, в их ветвях распевали на своих валторнах иволги, в прудах плавали белые лебеди, цветы на клумбах благоухали ароматами... Два ранних утренних часа с метлой по аллеям, чтоб заработать на хлеб насущный, остальное время на игру воображения. После того, как был поставлен крест на карьере учёного, после прощания с кафедрой советской литературы, я, казалось бы, должен был забыть о серапионах, ан нет — они вошли в моё сознание навсегда и исподволь водили моим пером.

Петроградские серапионы

Так что это были за литераторы, творчество которых так испугало цензора?Их было девять братьев — Константин Федин, Михаил Слонимский, Михаил Зощенко, Николай Никитин, Всеволод Иванов, Николай Тихонов, Лев Лунц, Вениамин Каверин, Илья Груздев и одна сестра — поэтесса Елизавета Полонская. В феврале 1921 года в Доме искусств в Петрограде они объединились в литературную группу, легкомысленно для жёсткого времени военного коммунизма назвали себя «Серапионовыми братьями» и, веселья для ради, дали друг другу прозвища.

В опубликованной в те пока ещё относительно вольные годы декларации, которая называлась «Почему мы Серапионовы братья?», двадцатилетний Лев Лунц, брат-скоморох, писал:

«Мы собрались в дни революционного, в дни мощного политического напряжения. «Кто не с нами, тот против нас, — говорили нам справа и слева. — С кем же вы, Серапионовы братья? С коммунистами или против коммунистов? За революцию или против революции?»

С кем же мы, Серапионовы братья?

Мы с пустынником Серапионом».

Николай Тихонов, брат без прозвища (ему 25 лет):  «Закваска у меня – анархистская, и за неё меня когда-нибудь повесят. Пока не повесили – пишу стихи. Искал людей по себе – нашёл: Серапионы».

Константин Федин, брат без прозвища (29 лет):  «Моя революция, кажется, прошла. Я вышел из партии, у меня тяжелая полка с книгами, я пишу».

Михаил Слонимский, брат-виночерпий (24 года):  «Пуще всего боялись потерять независимость, чтобы не оказалось вдруг: «Общество серапиновых братьев при Наркомпросе».

Николай Никитин, брат-ритор (26 лет):  «Нынче, когда рассуждают о литературе, прежде того, что написал данный художник – привыкли справляться с его труд-книжкой, с паспортом, а потом уже судят его вещи… я — не коммунист, и, поэтому, не признаю, что я должен быть коммунистом и писать по коммунистически, — и признаю, что коммунистическая власть в России определена — не волей коммунистов, а историческими судьбами России… признаю, что мне судьбы РКП гораздо менее интересны, чем судьбы России, РКП для меня только звено в истории России».

Михаил Зощенко, брат без прозвища (26 лет):  «Вот от нас требуют всё время точной идеологии. Какая, скажите, может быть у меня «точная идеология», если ни одна партия в целом меня не привлекает?

С точки зрения людей партийных я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эс-эр, не монархист, я просто русский. И к тому же – политически безнравственный. Вот спросите меня, например, кто такой Гучков? Знать не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по-прежнему. Нету у меня ни к кому ненависти – вот моя «точная идеология».

Вениамин Каверин, брат-алхимик (18 лет):  «Из русских писателей больше всего люблю Гофмана и Стивенсона. Никто меня не знает и не понимает. Жить люблю и живу с удовольствием. Прощайте». Или вот так же ёрничает в рассказе «Инженер Шварц»: «Господь Бог наш, Господь един, благословенно имя его святое во веки веков. Прости меня за то, что молюсь тебе ради лишней тысячи печатных знаков. За лист платят 40 миллионов, а за 1000 знаков платят 2,5 миллиона. За два с половиной миллиона можно купить булки и колбасы, Бог правых и Бог неправых! А я уже давно не ел белой булки с колбасой. Ещё 2-3 строки, и я буду молиться тебе не только с искренним чувством уважения в сердце, но и с белой булкой в животе. Кто научит меня молиться иначе, не забывая о революции».

Всеволод Иванов, брат-алеут (26 лет) — пришёл в группу по рекомендации М. Горького, когда декларация была уже опубликована серапионами. Отношение к революции он выражал в сибирских рассказах, и партийные критики его ругмя ругали за то, что он слишком малое значение отводит роли коммунистов, отдавая предпочтение крестьянским вожакам.

Илья Груздев, брат-настоятель (29 лет).

Критики, а среди них были Л. Троцкий и нарком просвещения А. Луначарский, занесли молодых писателей в чёрный список «попутчиков» и ставили в вину «интеллигентский анархизм выходцев из мелкобуржуазной среды, ибо им пришёлся по вкусу аполитизм и безыдейность». Выражая своё несогласие с партийным диктатом, с насилием над творческой личностью, они публикуют коллективный «Ответ Серапионовых братьев», в котором пишут:

«То, что «отличный рассказ Мих. Зощенко — идеологически пустое место», ещё можно понять в том смысле, что критику вообще нужна в произведении идеология.

Но порицание Всев. Иванова за то, что в его рассказе над убитыми мужиками красными и белыми «бабы плачут одинаково», можно понять только в том смысле, что критику нужна политическая тенденция. «Серапионовы братья» могут решительно заверить:

Всякую тенденциозность мы отрицаем в корне, как литературную «зелень», только не в похвальном, а в ироническом смысле.

Для такого рода «творчества» всегда находилось достаточно присяжных ремесленников.

Искусству же нужна идеология художественная, а не тенденциозная, подобно тому, как государственной власти нужна агитация открытая, а не замаскированная плохой литературой».

Отказ от свободы

Группа «Серапионовы братья» просуществовала ровно столько, сколько длился нэп — новая экономическая политика — с 1921 по 1926 годы. Любопытно, конечно, было бы проанализировать влияние экономики на литературу, но это слишком сложная для меня тема; я всего лишь подопытный кролик любой экономической политики. А серапионы то ли поняли бессмысленность и бесперспективность сопротивления партийному диктату, то ли искренне поверили в благость сталинских реформ, то ли чисто по-человечески испугались за свою жизнь, то ли им надоело чувствовать на своём горле партийные клыки, — что бы там ни было причиной, они вынуждены были откреститься от своих вольнолюбивых взглядов. Мне, к сожалению, неизвестно как отреагировали серапионы на расстрел в августе 1921 года поэта Николая Гумилёва, который читал им лекции в Доме искусств, как отнеслись к высылке в 1922 году инакомыслящей интеллигенции на философском пароходе. Во всяком случае кончилось время, когда журнал «Красная новь» мог опубликовать белогвардейский анекдот:

«Петроград. Смольный. Поздний вечер. Ленин идёт в свою комнату, останавливается возле двери и говорит стоящему на посту солдату:

- Прошу вас, дорогой товарищ, разбудить меня в шесть часов утра.

- Слушаюсь, Ваше благородие!

- Ну какое я вам Ваше благородие, — улыбнулся Владимир Ильич и прошёл в 

комнату.

Солдат стоит на посту и думает:

 – Ваше благородие, значит, нельзя... Ваше высокоблагородие тоже, поди, нельзя... Ваше сиятельство и подавно не годится... Как его называть?.. Товарищ?.. Какой я ему товарищ.

        Всю ночь ломал голову, никак не мог решить как обращаться к вождю. Вдруг видит  — стрелки показывают шесть часов. Он распахивает дверь, шагает через порог и запевает:

- Вставай, проклятьем заклеймённый...

Бывшие серапионы пополнили ряды правоверных советских писателей, стали известными, хвалимыми критикой (за исключением Михаила Зощенко), лауреатами Сталинских и Ленинских премий, Героями Социалистического труда, орденоносцами, некоторые даже большими литературными генералами, и теперь — уже в силу своего высокого государственного положения — обязаны были клеймить всякое проявление свободного литературного слова. Клеймить приходилось даже бывших собратьев по перу. Конечно же, делалось это поневоле, неискренне, не по убеждению, а по долгу прислуживания тоталитарной системе, ибо, уверен, в душе они оставались всё теми же молодыми, бесшабашными серапионами, потому что чувства истинных художников не могут не сопротивляться казарменному угнетению таланта.

В 1933 году четверо бывших серапионов — К.Федин, который «вышел из партии», Н.Тихонов, «закваска у которого анархистская», Вс.Иванов и М.Слонимский, который «пуще всего боялся потерять независимость» — вошли в Оргкомитет по созданию Союза писателей СССР. А 17 августа 1934 трое сидели в президиуме Первого съезда советских писателей. Всё-таки они сделались хоть и не «присяжными ремесленниками», но всё-таки присяжными агитаторами советской власти, создающими хоть и не блистательную, но всё-таки неплохую литературу. Одним из первых получил Сталинскую премию роман «Северная Аврора» Николая Никитина, того брата-ритора, который «не коммунист, и, поэтому, не признаю, что я должен быть коммунистом и писать по коммунистически». Но за обласканность властью надо расплачиваться, и в 40-ые, после разносного «Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», Никитина обязали выступить на писательском собрании с осуждением Зощенко. И лауреат — бледный, заикаясь от стыда и мямля едва слышным голосом, понимая, что позорит своё имя — осудил брата-серапиона. Константин Федин требовал от Бориса Пастернака отказаться от Нобелевской премии, которую тот получил за роман «Доктор Живаго»...

Михаил Слонимский оправдывался так: «В сущности, совершенно случайно назвались мы «Серапионовыми братьями» — просто книга Гофмана лежала у меня на столе в то время, и вот название её приклеилось к нам». Но это неправда, вернее — половина правды, внешняя её сторона — книга лежит на столе. Правда в том, что роман Эрнста Теодора Амадея Гофмана был ими прочитан и требования немецких литераторов-романтиков к художественному произведению приняты как эстетическая программа.

 «Мы назвались Серапионовыми Братьями, —  писали они в своей декларации,  — потому что не хотим принуждения и скуки, не хотим, чтобы все писали одинаково… Мы дали обет быть верными до конца уставу пустынника Серапиона… Мы требуем одного: чтобы голос не был фальшив. Чтоб мы верили в реальность произведения, какого бы цвета оно ни было».

Случайности не могло быть ещё и потому, что сам смысл «устава» и слова «принуждение и скука» напрямую взяты из романа Гофмана. Много позже, Вениамин Каверин, получивший Сталинскую премию за роман «Два капитана», с горечью признавался: «Мой успех был наградой за отказ от своеобразия, которым я дорожил, тогда, в 20-х годах», ибо пришёл «к заданной литературе», которая обязывала восхвалять коммунистическую партию.

Серапионы санкт-петербургские

Когда я, как крот, копался в архивах и в спецхране библиотеки Салтыкова-Щедрина, то весьма удивился, обнаружив на русской почве ещё одно серапионово братство — в Санкт-Петербурге 1839-1841 годов. На престоле сидел царь Николай I, а за литературой надзирал шеф жандармов граф Бенкендорф. Эти серапионы собирались у поэта и преподавателя русской словесности во 2-ом кадетском корпусе А.А. Комарова и у кадетского капитана Клюге фон Клюгенау на литературные сходки, о которых И.И. Панаев писал: они «назывались серапионовскими вечерами (Гофман у нас тогда был в большом ходу). На этих вечерах серапионы читали по очереди свои сочинения».

Сначала я было решил, что это какая-то ничего не значащая литературная самодеятельность, граничащая с графоманией, поэтому литературоведы и не обращают на них никакого внимания. Однако открылись вдруг имена великих художников, благодаря которым это время было названо золотым веком русской литературы, — Н.Некрасов, В.Белинский, И.Тургенев, Ф.Тютчев, П.Анненков и другие поклонники Гофмана и почитатели таланта Гоголя! В письме к В.П. Боткину от 13 июля 1840 года Белинский пишет: «Я вошёл в их кружок и каждую субботу бываю на их сходках. Моя натура требует таких дней. Раз в неделю мне надо быть в многолюдстве, молодом и шумном». Интереса для ради, я посмотрел: сколько ж каждому из будущих классиков было тогда лет? Оказалось: Николаю Некрасову — всего лишь 18 (как и Вениамину Каверину), Ивану Тургеневу — 21 (как и Льву Лунцу), Фёдору Тютчеву — 36 (чуть больше, чем Елизавете Полонской), Виссариону Белинскому — 28 (как Константину Федину и критику Илье Груздеву), Павлу Анненкову — 26 лет (как Михаилу Зощенко и Всеволоду Иванову).

Из любви к серапионам я не так давно прилежно высиживал в зале литературного музея, где проводились Фединские чтения, желая услышать научную оценку: что же это за «заразное» явление такое и в русской и в немецкой литературе — серапионы? И знает ли кто самого пустынника Серапиона? Ведь на чтения эти приехали весьма почтенные люди — учёная дама из Сорбонны, какой-то учёный муж из Германии, профессора из Института мировой литературы, пришли, естественно, и наши университетские филологини. Но напрасно три дня я растопыривал уши как астрофизические антенны. Никто в своём докладе не упомянул ни о литературных сходках во 2-ом кадетском корпусе, ни о том, кто же такой Серапион епископ Тмуитский. А мне, давным-давно расставшемуся с наукой, стало обидно, что никто из профессиональных литературоведов даже в сегодняшнее время, когда цензура приказала долго жить, не заинтересовался первопричиной этого явления — самим пустынником Серапионом.

Немецкие серапионы

14 ноября 1818 года в кабачке Лютера и Вегенера в Берлине было отпраздновано основание союза Серапионовых братьев — Гофман, Шамиссо, Фуке, литератор Контесса (прозвище Сильвестр), Хитциг (Отмар), врач Кореф (Винцент). После похода наполеоновских войск они надеялись на прогрессивные изменения в стране, но увидели, что весь бюрократический аппарат феодально-монархической Германии остался прежним, и свободное слово осталось под жесточайшим запретом полиции и цензуры. И они выдвигают своё эстетическое требование: «первое условие всякого литературного произведения состоит в полном отсутствии тенденциозности, чем одним может быть достигнуто то тёплое, чарующее впечатление, которое произведения эти производят на душу».

По сути, серапионами можно считать и членов «Арзамасского братства», которое образовалось после войны с Наполеоном в Санкт-Петербурге (1815-1818 г.г.). Это был литературный кружок либерального направления, где свободомыслящая молодежь собиралась не только «остроумно повеселиться и подурачиться» и где каждому давалось шутливое прозвище (А. Пушкину — Сверчок, В. Жуковскому — Светлана, П. Вяземскому — Асмодей), но где сочинялись пародии и эпиграммы на консерваторов и реакционных царедворцев.

По моему глубочайшему убеждению серапионами можно назвать и писателей-диссидентов уже нашего времени, тех, чьи произведения не отвечали каноническим требованиям социалистического реализма, и кто или бежал за рубеж или был «с позором» выслан.

Истинная причина появления серапионовских взглядов заключается в том, что во времена подавления свободы художники, дабы не превратиться в присяжных ремесленников, лакейски глядящих в рот власти, занимают позицию над политической борьбой, не принимая ничью сторону. Именно поэтому для серапионов в Петрограде одинаков и героизм красноармейцев при штурме Кронштадта и героизм Ледового похода белых солдат генерала Корнилова. Открещиваться и трусливо сваливать на одного Льва Лунца авторство в написании декларации бывшие серапионы, ставшие теперь советскими писателями, стали лишь после того, когда он уехал в Германию лечиться и в 1924 году умер в Гамбурге.

Берлинские «Серапионовы братья» 1820-х годов, а вслед за ними петербургские 1840-х и петроградские 1920-х взяли у исторически подлинного Серапиона главное — не принимать чью-либо сторону, когда происходят общественные бунты, мятежи и революции, а занимать позицию над озлоблённой разноголосицей партийных группировок.

Поиски пустынника Серапиона

Прародителем всех последующих серапионов стал литературный персонаж из романа Гофмана «Серапионовы братья» граф П***. Гофман рисует его так: это был человек высочайше образованный, красавец, поэт, блистательный дипломат, который вдруг покинул светское общество, поселился в лесу в горах Тироля и объявил себя Серапионом. Он был одет «в коричневую отшельническую рясу, с соломенной шляпой на голове и с чёрной всклокоченной бородой — живой анахорет первых веков христианства». Всем, кто приходил к нему — и родственникам, и врачам-психиатрам, и праздно любопытствующим, он пытался объяснить, что он тот самый Серапион, который живёт в пустыне, а не в горах Тироля, и который по повелению императора Деция (249-251 г.г.) принял мученическую смерть. Вполне здраво рассуждая, он говорил, что его сбросили со скалы, однако он не умер, а всего лишь переломал ноги и рассёк голову, но — по воле Бога! — остался жив и вот благоденствует до сего времени. В светском обществе графа, построившего себе в лесу хибарку и питающегося хлебом и водой, считали сумасшедшим, но он был счастлив, потому что воображение рисовало ему, что он живёт в Фиваидской пустыне и встречается то с Ариосто, то с Данте, то с Петраркой.

История и литература — единокровные сестры. Чтобы проверить, не писательский ли вымысел Гофмана этот пустынник Серапион, мне пришлось заглянуть в гости к истории. Да-с, при императоре-язычнике Деции казни были, к ним приговаривали тех, кто не имел справки, что принес жертву культу Гения. Отказывались приносить её христиане и иудеи, поскольку исповедовали единобожие. Отказ воспринимался как предательство, как оскорбление императора, ибо принесение жертвы считалось актом не религиозным, а видом священной присяги в верности Риму. При Деции были казнены — святые Кронион и Иулиан, воин Виса, Макарий Ливийский, старец Феофил, святая дева Аммонария… несколько тысяч, и ни одного по имени Серапион.

Мученика Серапиона, сброшенного с обрыва, я всё-таки нашёл в христианских хрониках, но это событие произошло не при Деции, а годом раньше — при императоре Филиппе Арабе. Однако даже при богатой авторской фантазии Э.Т.А. Гофмана этот ничем не примечательный человек, к тому же вовсе не пустынножитель, вряд ли мог стать прообразом великолепного графа П***. Прототипом литературного героя должен был быть какой-то другой Серапион — действительно ушедший от мирской жизни в пустыню по более серьёзным политическим причинам, а не тот страдалец, который отказался принести жертву на алтарь Гения и поэтому был казнён.

Я продолжал искать, и я нашёл его.

Пустынник Серапион

Реальной исторической личностью, послужившей Гофману в создании образа графа П***, следует считать замечательную фигуру Серапиона епископа Тмуитского. Это он был человеком блистательного ума, красив, высок, строен, обладал необыкновенным ораторским даром, благодаря чему возле пещеры, в которую он удалился во время Арианских смут, не приняв сторону ни одной из враждующих сторон, в скором времени собралось около 10 тысяч монахов. Блистательного ума потому, что только высокообразованный человек мог занимать должность начальника Александрийского училища (в нынешнем понимании — ректора университета). Александрия — культурный центр Римской империи, с богатейшей библиотекой в 700000 книг, где были античные авторы, греческие философы, поэты и историки, труды врачей, зороастрийские книги, иудейские свитки, трактаты по вавилонской астрологии! Это был космополитический город, в котором жили египтяне, бывшие жители 16 деревень, греки, македоняне, евреи, римляне, италийцы. Здесь смешивались все религии: в храмы Сераписа и Посейдона приходили язычники, в семи христианских церквах прихожане молились на греческом, да и в тринадцати синагогах, поскольку евреи были сильно эллинизированы, службы шли на греческом.

Христианские историки свидетельствуют, что Серапион «вследствие своей гениальности удостоился прозвища Схоласт» (это в наше время слово «схоласт» приобрело негативное, пренебрежительное значение — буквоед, начётчик, талмудист). И это именно он, когда богословские споры с церковных кафедр перешли в кровопролитные столкновения прихожан на площадях и улицах, удалился в пустыню, чтобы сосредоточиться на жизни духовной, без посредников общаться с Богом и писать поэтические строки молитв. И это он, как граф П* в романе Гофмана, дипломат: Серапион отправился из Александрии с дипломатической миссией в Константинополь к императору Констанцию II. Отозванный из своей отшельнической пещеры и поставленный епископом в городе Тмуит (или Тмуисс), Серапион отстаивал правоту православной веры перед императором-язычником, провозгласившим равенство всех религий — язычества, иудаизма, христианства.

Как только я наткнулся на этот факт, поневоле возник вопрос: почему Гофман, который непременно же изучал истинные исторические события  III-IV  веков, в фигуре графа П*** соединил обоих — и Серапиона-мученика, примечательного лишь тем, что его сбросили со скалы, и Серапиона-«ректора»? Ответ может быть один: великому немецкому писателю-романтику первый был интересен всего лишь сюжетно-событийным моментом, а второй — как яркая и сложная историческая личность. Если бы Гофман решил писать исторический роман, а не роман в рассказах «Серапионовы братья», один из которых о графе П***, ему пришлось бы раскрывать причину: почему вдруг Серапион оставил должность «ректора» и удалился в пустыню? А причина у Серапиона одна — желание встать над религиозно-политической склокой.

Это было время, когда христианская церковь, как огромная льдина, раскалывалась на две части — западную-римскую и восточную-византийскую. В Александрии за влияние на паству и на императора боролись две противоборствующие партии — одну возглавлял пресвитер Арий, другую епископ Афанасий. Враждующие проповедники не просто отлучали одни других от церкви, предавали анафеме, изгоняли с кафедр и писали доносы императору, но бросали в темницы, истязали, лжесвидетельствовали и, вообще, творили чёрные дела. Споры богословов велись и вокруг личности Иисуса Христа: мог ли родиться ребёнок от девы? Когда праздновать Пасху? Одни считали, что её нужно отмечать по иудейскому календарю, другие — не позднее 21 апреля, дня основания Рима, третьи — тогда, когда после весеннего равноденствия произойдёт полнолуние, то неделю спустя можно праздновать Пасху.

Арий (256-336) — пресвитер Александрийской церкви, учёный-диалектик, среди пресвитеров величина 1-го ранга, кумир многих прихожан, его взгляды разделяла богословская интеллигенция и поддерживал император Константин. Арий проповедовал, что Сын не равен Богу-Творцу, он создан из ничего по воле Отца, что Иисус человек и не вечен, поэтому его надо писать с маленькой буквы — бог, что он должен быть помещён на одну ступень ниже Отца, и тогда Отец останется «неизречим и непостижим». Арий привлёк интеллигенцию позицией диалектика, так как «соединил представление о Боге в иудаизме с греческой антропологией и аристотелевским рационализмом, и отвергал Божественное Триединство». Признан еретиком, и труды его сожжены.

Афанасий (293-373) — с 326 года епископ Александрийской церкви; в письме к Серапиону писал: «Ариане считают, что Бог-Отец — это дед, Бог-Сын — это его сын, а Дух — внук Бога-Отца… Не умея понять, почему Святая Троица нераздельна, ариане ставят Сына заодно с тварию… Учение о Божестве должно преподаваться не в умственных доводах, а при посредстве веры». И ещё: «Иисус вочеловечился, чтобы и мы обожились». Сторонниками Ария обвинялся в том, что хлеб, выделяемый для пропитания бедным, Афанасий продаёт, а деньги обращает в свою пользу, в 335 году обвинён в убийстве епископа Арсения и сослан в Трир, в 340-ом повторно изгнан из Александрии, в 356-ом был осуждён Миланским собором и бежал в верхний Египет. Позднее церковью признан святым и Великим.

Император Константин (288-337) — когда его измучили «богословские споры по ничтожному вопросу», пишет письмо: «Для умственной гимнастики специалистов, может быть, и неизбежны такие споры, но нельзя же смущать ими слух простого народа. Виноваты оба», то есть и Арий и Афанасий.

Серапион (?-?) в «Письмах к монахам» из пустыни: «Уповаясь духовным ведением, ум совершенно очищается, любовь врачует части, пламенеющие гневом, воздержание обуздывает врывающиеся в душу лукавые пожелания». Сведения о Серапионе скудны, однако можно предположить, что пустынножительство его закончилось, когда Афанасий предложил ему стать епископом в городе Тмуит (или Тмуисс). Позднее католическая церковь день 14 ноября решила отмечать как Серапионов день.

Екклесиаст: «что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем»! — в  IV-ом веке Серапион ни за Ария, ни за Афанасия, а за «духовное ведение», в 1819 году немецкие серапионы за духовную свободу от бюрократии, в 1839 году в Санкт-Петербурге серапионы за свободу от жандармской цензуры, в 1921 «Серапионовы братья» ни за красных, ни за белых — за свободу творчества... Действительно, ничего нового под солнцем нет.

иллюстрация: Михаил Нестеров. Пустынник