Рубрика в газете: Мама пишет лучше нас, 

автор: Зоя МЕЖИРОВА

Когда человек уходит из жизни, необъяснимым образом он становится в каком-то смысле ещё ближе. Я замечала это не раз. Удивительное странное ощущение. Душа настроена на немое общение, в котором почти реально – друг перед другом и только вдвоём.

Это случается неожиданно и в обычном течении дней, посреди ежедневной житейской суеты, когда вдруг рядом возникает огромная неизбывность и неповторимость Межирова.

Происходит это и когда, разбирая его архив, соприкасаюсь с особенно острым в эти часы духовным общением, хоть нет его уже рядом в жизни.

 

Александр МЕЖИРОВ

 

Однако смерти тоже нет. И сейчас мы говорим не о ней.

Как будто искрящийся воздух, пронизанный волнением, вспыхивал вокруг, когда отец сразу же читал нам дома новое, только что написанное стихотворение.

Это были особые минуты и для моей матери, Елены Афанасьевны – Лёли Межировой, как её называют многие до сих пор, с которой отец прожил больше 60 лет.

 

Жена поэта А.Межирова Лёля Межирова на даче в Клязьме

 

Когда же он приходил после литературных выступлений, которые не очень-то и любил, или литературных передач, что вёл на Телевидении, то не столько ждал похвал, сколько хотел услышать важные для него замечания по поводу того, что, может быть, было в этот раз не так. Никогда не обижался, наоборот, очень ими дорожил, понимая, что именно они самое ценное.

И не было интереснее собеседника. Его терпеливая спутница, сподвижница, а для меня она просто мама, сказала: «За ним надо было ходить по квартире с магнитофоном и записывать». Но мы, конечно, этого не делали. И теперь стало ясно, что много драгоценного из-за этого было потеряно
навсегда.

Но, конечно, главное – стихи!

К тому же, – остаются воспоминания, которые прежде были живой текущей жизнью. Однако, мне кажется, что и они всё-таки второстепенное, потому что только сами поэтические строки передают то в характере, что трудно выразить без них. Часто они выражают глубинное в душе, то что в обыденной жизни – совсем не на поверхности.

 

 

Встретились Шура Межиров, как его называли дома и в школе, и моя мама, Елена Ященко – в 44-м году. Он только что демобилизовался после ранения и контузии.

Познакомились в подмосковном студенческом доме отдыха «Воскресенск». Были зимние каникулы, и они получили бесплатные путёвки от своих институтов – он от Литературного (который не закончил, откуда в скором времени убежал), она – от московского Института физкультуры.

Среди живущих в Доме отдыха многие ребята учились в Литинституте и почти все они были фронтовики.

Мама рассказывает, что её сразу поразили выразительные, огромные, серо-голубые его глаза с длинными ресницами. На нём была очень старая шинелька. Он выглядел совсем ребёнком, слабый, худой. Дёсны его кровоточили (цинга). На фронте солдат приучили пить. Так как Межиров был в Синявинских болотах, им давали спирт, чтобы не замёрзнуть. Вся молодёжь Дома отдыха, вспоминает мама, собирала им кусочки сахара, которые они меняли в соседней деревне на водку. В деревенском клубе молодые поэты выступали с чтением стихов. Да и во всех близлежащих деревнях их всегда ожидали с радостью.

Уже в Москве, он пригласил её в ресторан – скорее, это было кафе, и угостил стаканом сметаны, что по тем временам было роскошью. А привлёк особое её внимание тем, что сказал что он – подкидыш. Мама пожалела его и стала опекать. Но через некоторое время он представил её на Лебяжьем своим родителям…

С юности он любил мистификации, – фантазии для него были частью творчества. Его мать, Елизавета Семёновна, понимая это, говорила, что он «фантазёр и мечтатель» из своего стихотворения «Мальчик жил на окраине города Колпино…». Видимо, она и «научила» его фантазиям и мечте, привив их мелодии, ежедневно перед сном читая сыну в детстве – вначале Пушкина и Некрасова, позднее Тютчева, Блока. Кстати, известно, что дед его писал стихи. Младшая же любимая сестра Лида была необычайно способна к музыке, и сама Ольга Фабиановна Гнесина, у которой она училась, называла её руки – гениальным аппаратом. Так что музыка, сама по себе и сквозь поэзию, всегда наполняла дом.

В Лебяжьем переулке, в многонаселённой коммуналке с полутёмным коридором, где семья занимала две смежные комнаты, в которых жила вместе со всеми и няня Дуня, воспетая им в «Серпухове», он провёл детство и юность. Мальчиком часто бегал в Музей Изобразительных Искусств им. Пушкина, за углом на Волхонке – «Меня писать учили / Тулуз-Лотрек, Дега». А уже в школьные годы прочитал все главные произведения мировой литературы. Отец, Пётр Израилевич, научил сына кабинетной работе и аккуратности в этом, – меня всегда поражал совершенно пустой письменный стол, когда он, после многочасовой работы за ним, уезжал по делам. Все рукописи перед уходом всегда были им собраны и положены в выдвижные ящики, никаких навалов бумаг и книг, чистая, пустая поверхность. Научиться бы этому! Кстати, книжных полок в его кабинете было не так и много, точнее был всего один очень простой и достаточно небольшой книжный шкаф, со стеклянными раздвижными створками вверху и деревянными внизу. Но что за дивные книги в нём были!

Рядом с Лебяжьем располагалось старое Замоскворечье, неспешный ритм жизни, неторопливые прохожие. И язык, дивный язык, так жестоко теперь уничтожающийся.

 

«Этих мест вы уже такими, как я их видел, не помните, я скажу вам о них. Это граница Замоскворечья, тишайшие переулки с купеческими особняками. Медленная речь прохожих, необыкновенно вежливых. Если вы спрашивали, как пройти туда-то, вам не объясняли, вас провожали.

Я помню Болотный рынок, огромный храм на берегу реки.

Пушкин, по-моему, в примечаниях к последним главам «Онегина» говорил, что русскому языку надо учиться у московских просвирен, у замоскворецких. Может быть, мне повезло, я слышал этот язык. Отложился он во мне или нет, не мне судить. Я помню это Замоскворечье. Это было предвоенное время.

Дом, где я родился, и сейчас стоит окнами на Лебяжий переулок и на Кремлёвскую набережную» (Из авторского вечера 1976 года в Останкинской Телестудии).

 

Нет, не стоит! Дом, где снимая комнату, Пастернак написал одно из самых замечательных своих стихотворений «Коробка с красным померанцем – / Моя каморка…» и где родился А.Межиров – снесён. Его сестра Лида, приезжая к нам в Портлэнд, привезла страшные фотографии каркаса стен, когда «дом старинный, трёхэтажный» разрушали. На его месте высится пышная подделка, мертвенно-холодный новодел с высокой железной оградой и калиткой в ней на кодах. Но для нас здесь всегда парит мираж прошлого, тех незабываемых далёких лет.

Война глубоко потрясла его. «В мирной жизни такое же было, / Тот же холод ничейной земли…» – писал он поздней.

 

Без слёз проводили меня…

Не плакала, не голосила,

Лишь крепче губу закусила

Видавшая виды родня.

(из «Проводы»)

 

Он никогда не говорил о войне дома. Она только в его стихах.

 

Мне в атаках не надобно слова «вперёд»,

Под каким бы нам

ни бывать огнём –

У меня в зрачках

чёрный

ладожский

лёд,

Ленинградские дети

лежат

на нём.

 

Вперёд!.. Может быть только ещё один раз было произнесено им это слово, – его «Коммунисты, вперёд!», стихотворение о жертвенности во имя веяния высоких идеалов, произведение написанное ещё совсем мальчиком, принятым в партию прямо перед смертельной атакой, имеющее, как отмечали, силу молитвы в своей мощной вдохновенной пластике строк.

Игорь Волгин писал: «Без него невозможно представить эту эпоху. Вот попробуйте выньте Межирова из эпохи, даже не только из поэзии, вообще из Звука Времени. Он создал абсолютно свой Звук».

А ведь, как известно, Звук – сущность поэзии. Истинные поэты именно им и отличаются.

«Я тебе подарил только звук, / Только собственный звук, не заёмный, / Только сущность поэзии тёмной…» (из «Другу»).

Меня спрашивали – были ли у А.Межирова подражатели? Наверное, да, но Звук слышался более жёсткий, пластика поступи его стиха и мелодии не поддавались копированию. Конечно, у Межирова были разные периоды творчества, которые ещё никем не описаны. Стих менялся, была внутренняя потребность в его изменении –

 

И вот, который раз опять

Скольжу над пропастью, по краю,

И вот, не знаю что сказать,

О чём сказать, не понимаю.

 

И только чувствую, что всё,

Что было прежде – не годится.

Период, как у Пикассо,

Другого колера страница.

 

Здесь упомянута «пропасть» неспроста. Творчество – мучение, преодоление и одновременно – блаженство. Для преодоления – нужна отвага. Но с отвагой в поэзии надо быть осторожным. Сохранилась записка А.Межирова: «Ты овладел стихом, если слово «овладел» уместно, применительно к поэзии. Теперь осторожней!!! Теперь старайся разучиться, пиши трудно, опасливо, только в исключительных случаях, по исключительной причине».

Каждое стихотворение кажется последним. Но вот – новое самовыражение через сопротивление материала строки.

 

Затем, чтоб не мешать погибельной работе

И утренним часам прерывистого сна…

 

Скольжение над пропастью… Погибельная работа…

Меня как-то спросили было ли с ним легко в быту. Я тогда ответила, что Поэт не может быть лёгким. Поэта непрестанно сжигает огонь музыки, которую он слышит. Этот высокий огонь, проецируясь на область быта, порой затрагивает окружающих и особенно близких людей. Нужно только понимание, которое у нас всегда было. В стихотворении американского периода «Поэт» он так об этом огне сказал:

 

Над ним одним дыханье ада

И веющая благодать…

 

О нём писали: «Странно. Межиров – особый. Вот листаю книгу (Избранное, М., Худ. лит., 1989), хочется отобрать только лучшее – не получается. Почти каждое – важно, нужно, необходимое звено».

Сам он говорил: – У меня поручение.

 

Я должен сделать то, что было мне поручено.

За это ничего

При жизни на земле не будет мной получено.

Но это ничего…

 

Как-то он сказал: «У нас дома никогда не было нужных людей». Да, это так. Говорили, что он может восхищаться и стихами недруга. А почему бы не восхищаться, если стихи замечательные? И нет, ни в коем случае, не «маркитант», как заявили о нём однажды.

Напротив – глубокая преданность «святому ремеслу».

Он много переводил, сначала с грузинского, позднее с литовского. Лучшие поэты Грузии мечтали чтоб он взял их стихи. Он обычно работал с подстрочниками, не зная языка. Но говорил, что они чаще всего были прекрасными, тончайшими, их делали грузинские поэты, прекрасно знавшие русский. Переводы сжигали много сил. И жаль было своих ненаписанных стихов, которые могли в это время появиться.

Он брал с собой мою маму в волшебную Грузию. Там, в Сагурамо, в комнате Дома Творчества он работал, а она, часто примостившись на толстом суку дерева, которое росло у окна, ела вишни и читала, бросая косточки в поток. Внизу журчал родник. Тогда возникло его стихотворение «Песенка Сагурамо»:

 

Незнакомая страна…

Родниковая струна

День и ночь звенит под камнем

Возле самого окна.

 

В Гори было написано –

 

Ливня июньского мокрые плети

Падают в горы.

Крепко целую тебя на рассвете

В городе Гори.

 

Здесь поскользнулась Ильи колесница.

Грохот обвала.

С тучи московской тебе на ресницу

Капля упала.

 

Птицы поют над Картлийской долиной,

Песня – нетленна.

Свист соловьиный, клёкот орлиный

Слышишь, Елена?

…………………………………………………….

 

Однажды, мы отвозили его в далёкую подмосковную гостиницу, где он должен был в тишине (литфондовской дачи-сторожки у нас тогда ещё не было) переводить трудную большую поэму замечательного литовского поэта Юстинаса Марцинкявичуса «Кровь и Пепел». Звоня нам оттуда по телефону, он рассказывал, что первое время, как обычно, провёл в мучениях, ничего не получалось так, как хотел бы, и только дня через 3–4 расписался и… – пошли свои стихи…

 

Очевидно, что по складу своему мама была идеальной женой для поэта – весёлая, никогда не унывающая, независимая и сильная, и всегда уравновешенно-спокойная, в войну – связистка-мотоциклистка, одна из самых бесстрашных в отряде (вспомним и его увлечение мотоциклом и вертикальной стеной), любящая спорт, альпинизм, вначале учившаяся в Институте Физкультуры на факультете лёгкой атлетики. В дни жизненных коллизий не теряющая самообладания. И всегда всем интересующаяся, всегда чем-то увлечённая.

 

«Больше Российской словесности / Так никогда не везло», – вспоминаются строки Владимира Корнилова о жене Достоевского.

 

Мама и сейчас, в свои 97 лет, сохранила и другие давние и важные для жизни с художником особенность – чуткость к искусству и в частности к поэзии, любовь ко всему художественному, строгий, практически идеальный вкус, помогавший создать тепло уютного домашнего прибежища для поэта, вырывающегося из лап «разлюли-малины распроклятой на Монмартре нашем дорогом» (из «Alter Ego»).

 

Александр Межиров с женой Лёлей и дочкой Зоей

 

Кстати, и сама, хотя недолгий период, писала стихи, которые не только его одного восхищали и должны быть, как он просил, опубликованы. «Мама пишет лучше нас…», – говорил он мне с улыбкой, не умалявшей их качества.

 

Одно из них, о сущности творчества, очень нравилось и Евгению Евтушенко:

 

Как дети в кубики играя

Возводят дом,

Так строчку к строчке подбирая,

Живём мы в нём.

 

Но дни идут, проходят годы,

Ветшает дом.

И надо снова строить своды,

Играя в нём.

 

Она была ещё и потому нужна Александру Межирову, что сквозь все трудности и порой разрушительные фантазии и увлечения поэта – глубоко его понимала, эмоционально поддерживала, – абсолютно отстранённая от окололитературной среды, которую не принимала, что было для него спасительным, о чём он сам неоднократно говорил.

 

Да и сама являлась для него прибежищем, более двух десятилетий назад последовав за ним в его фактическое изгнание.

 

Приличествуют жалобы тебе ль,

Чья жизнь прошла, казалось бы, в забавах.

Ты был рабом, изгоем, а теперь

Окажешься изгнанником вдобавок…

(А.Межиров)

 

Она и сейчас, даже и в эти свои преклонно-молодые годы, – независима, не желая излишней утомительной опеки со стороны, живя в той же манхэттенской квартире, храня и помогая мне разбирать литературный архив, в котором ещё много ценных неопубликованных материалов.

 

«Прекрасной шоколадницей» Жана-Этьена Лиотара как-то назвал её – и в старости своей удивительно моложавую – Евгений Евтушенко, придя как всегда в гости к моим родителям в Нью-Йорке. Это сравнение было глубоким проницательным наблюдением. Он увидел в ней ту же тишину достоинства и мягкость внутренней гармонии.

 

Зная её непосредственность и душу поистине детской чистоты, отец любил читать ей строки Тютчева –

 

Поэт всесилен, как стихия,

Не властен лишь в себе самом;

Невольно кудри молодые

Он обожжёт своим венцом.

 

Вотще поносит или хвалит

Его бессмысленный народ…

Он не змиею сердце жалит,

Но, как пчела, его сосёт.

 

Твоей святыни не нарушит

Поэта чистая рука,

Но ненароком жизнь задушит

Иль унесёт за облака.

 

Любовь к Поэзии, как написала в прекрасных воспоминаниях о нём племянница А.Межирова Ольга Мильмарк, была может быть для него своего рода Религией. Будучи всегда правдивым в своих абсолютно беспристрастных оценках, он бросался на помощь автору, если стихи впечатляли его, непрестанно читал их по телефону другим литераторам и просто знакомым, всеми силами пытался помочь их публикации. Приехав в США, в Портлэндском Университете на Славянском отделении он читал курс лекций о поэтах – «Загадка русской души». Вёл авторскую передачу «Поэтический дневник» на нью-йоркском радио. И, конечно, писал стихи, которые стали новым витком в его творчестве.

 

Зоя Межирова с отцом. Манхэттен, 1996 г.

 

Время – скульптор, который уже своей собственной волей лепит портрет ушедшего художника, безжалостно отодвигая все второстепенные образы и наоборот укрупняя черты им избранного. Оставим же всё решать веренице грядущих лет, которые выбирают для себя, по словам самого А.Межирова, пишущих «Кровью и водами Леты…».

<!-- Simple Share Buttons Adder (7.4.18) simplesharebuttons.com -->