Михаил Синельников

Антология русской поэзии
 ЛЕВ ТОЛСТОЙ

Гениальный прозаик всегда любил поэзию и писал о ней с глубоким пониманием. Правда, у современников вызывали недоумение его статьи и отдельные высказывания, свидетельствующие о неприязни к народившемуся европейскому модернизму и его российским последователям, о пренебрежении к словесной музыке, если она является самоцелью. Л.Т. издевался над таким большим поэтом, как Поль Верлен, негодовал по поводу шалостей Игоря Северянина, писавшего: «Вонзите штопор в упругость пробки, И взоры женщин не будут робки». Замечательно воспоминание Константина Бальмонта, прочитавшего свои произведения Л.Т.: «Старик ловко притворился, что мои стихи ему не понравились». Конечно, Л.Т., религиозный моралист, требовал и от искусства в целом и от поэзии, в частности, бескорыстного служения народу и в суждениях бывал предвзятым (хотя вряд ли и на самом деле ему могли понравиться бальмонтовские заклинания и аллитерации). Все-таки он искренне не принимал нарочитого эстетизма, ждал от стихов предельной доходчивости, сердечности, а то, что называется суггестивной лирикой, было ему глубоко чуждо. И все-таки Л.Т. знал силу поэтического слова и не раз плакал над прекрасными стихами. Все дело в том, что требования его были завышены. Поэзией была для Л.Т. только великая поэзия. Многолетняя дружба связывала его с Афанасием Фетом. Их переписка была и обменом мыслей об искусстве, поэзии, философии. Письма Фета часто заключались новыми стихотворениями, некоторые благоговейно, с платоническим восторгом посвящались хозяйке Ясной Поляны графине Софье Андреевне Толстой. Отзывы Л.Т. на стихи Фета хороши неравнодушием, душевной тонкостью, безошибочной точностью оценок. Знаменито изречение Л.Т. о Тютчеве: «Без его стихов нельзя жить». Великолепна и запись, состоящая из двух слов, но равная рецензии: «Тютчев — глубина».
Л.Т. глубоко чувствовал не только божественную мудрость, содержащуюся в Библии, но и библейскую поэзию, он специально изучал древнееврейский язык для того, чтобы ознакомиться с подлинником. Величайшим художественным потрясением стало для Л.Т. и чтение «Илиады» Гомера, с которой в юности он познакомился по переводу Гнедича, а в поздние годы прочитал ее на древнегреческом. Честолюбие его было огромно, еще в ранние годы он мечтал создать нечто подобное и, завершив «Войну и мир», признал «без ложной скромности», что мечта сбылась. Конечно, созданный Л.Т. титанический эпос народной войны — книга другого времени и совсем иной формы, но поразительный факт: свое повествование Толстой решился начать гекзаметрами и только, признав попытку неудавшейся, обратился к прозаической речи.
Мы мало знаем о стихотворных опытах Л.Т., относящихся к его детству, когда любимым чтением, наряду со сказками и былинами, были стихи Пушкина. Однако в истории литературы и вообще в истории осталась одна сочиненная Л.Т. — в одну эпоху с «Севастопольскими рассказами» — песня. Разумеется, по художественным достоинствам, по своему значению она несопоставима с толстовской прозой, но ведь и в «Войне и мире» писатель сохранил верность, тому же, «севастопольскому» взгляду на военное искусство — всё так же отрицал возможность такого искусства, иронизировал над штабным начальством и правдиво показывал неромантическую изнанку войны. Имя автора песни было ведомо немногим сослуживцам-офицерам, но песня пелась и была популярной. А две строки стали пословицей, всегда злободневной, относящейся к делам и войны и мира: «Чисто писано в бумаге, Да забыли про овраги».

* * *

Как четвертого числа
Нас нелегкая несла
Горы занимать.
Барон Вревский-енерал
К Горчакову приставал,
когда подшофе:
«Князь, возьми ты эти горы,
Не входи со мной ты в споры, —
Право, донесу».
Собирались на советы
Всё большие эполеты,
Даже Плац-Бекок.
Полицмейстер Плац-Бекок
Никак выдумать не мог,
Что ему сказать.
Долго думали, гадали,
Топографы всё писали
На большом листу.
Чисто писано в бумаге,
Да забыли про овраги,
Как по ним ходить.
Выезжали князья, графы,
А за ними топографы
На большой редут.
Князь сказал: «Ступай, Липранди!»
А Липранди: «Нет, атáнде,
Я уж не пойду;
Туда умного не надо,
А пошли ка ты Реада,
А я посмотрю».
А Реад — возьми да спросту
Поведи нас прямо к мосту:
«Ну-ка на уру!»
Веймарн плакал, умолял,
Чтоб немножко обождал;
«Нет, уж пусть идут».
И «уру» мы прошумели,
Да резервы не поспели,
Кто-то переврал.
На Федюхины высоты
Нас всего пришло две роты,
А пошли полки.
Енерал-то Ушаков —
Тот уж вовсе не таков,
Всё чего-то ждал.
Долго ждал он, дожидался,
Пока с духом не собрался
Речку перейти.
А Белявцов-енерал —
Тот всё знамем потрясал,
Вовсе не к лицу.
Наше войско небольшое,
А французов ровно вдвое,
И сикурсу нет.
Ждали — выйдет с гарнизона
Нам на выручку колонна,
Подали сигнал.
А там Сакен-енерал
Всё акафисты читал
Богородице.
И пришлось нам отступать,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто туда водил?!
А как первого числа
Ждали батюшку царя
Мы у Фот-Сала.
И в усердном умиленьи
Ждали все мы награжденья, —
Не дал ничего.
Август 1855