Валентин Курбатов 

Не зря матушка – русская философия говорила о значении имени и о том, как имена влияют на нашу судьбу. Пушкин непременно Александр, и Блок – Александр, и Межиров… А дочь Александр Петрович назовёт Зоя и тем как бы оградит от поэтической судьбы, а окажется, что только угадает небесное имя, которое и определит направление её дара и сердца. Ведь Зоя в истоке греческих времён и есть Жизнь.

О внешней стороне жизни Зои Межировой расскажет всезнающая Википедия, которая теперь наш паспортный стол, бюро ЗАГС, исповедная ведомость и венчальные регистрации. А внутренняя уйдёт в прекрасные, как стихи, эссе об отце, о поэзии друзей – Шкляревского, Гофмана, Евтушенко, о детстве, России, невольной эмиграции, но прежде, вернее всего, глубже и откровеннее – в сами её стихи, в которых она будет дивиться чуду и таинству жизни, порой кажется – каждому дню. И каждому чувству, бережно разматывая клубок мгновений на тончайшие нити – где там утЧк и основа, где таится зерно, из которого вырастает незабвенный день.

Может быть, от этой пристальности нет-нет померещится в стихе длительность новеллы. Безупречный критик Владимир Соловьёв не зря воспользуется в своём анализе стихов Межировой прозаическим термином «…её рассказы о магазине восточной бронзы либо о госпитале Святой Марии захватывают читателя». Это не оговорка, а охотничье чутьё, только без объяснения, почему на месте слова «стихи» стоит «рассказы». Из долгого обстоятельного чтения стихов Зои я предполагаю, что причина «развёрнутости текста» в том, что вокруг стоят

Дни совсем иных широт,

Будто новая рубаха

Впору,

Только ворот жмёт.

Что в русском воздухе объяснилось бы иногда только взглядом и вздохом («хорошо бы собаку купить»), то в чужих днях и родному сердцу надо «рассказать», развернуть все кивки и намёки. Оставаясь собой, стать и чужим слухом, и зрением. Это невольная поэтика утренних снов («забыть об этом и не вспоминать, не прикасаться к снам, что память копит») и телефонных разговоров, где язык как будто немного теряет уверенность и слово ищет стать «больше себя», где оно – сердце и судьба, и где, «в несогласном живя согласьи», надо непременно договорить до точки, иногда при неготовности останавливая себя ещё на наборе номера или, прощаясь, оставить за собой право продолжить мысль: «до звонка». Всегда ворот «немного жмёт» и надо напрячься, чтобы расстегнуть. Отсюда и желание остановить мгновение счастья, покоя, тревоги – понять и принять, словно живёшь ощупью. Отсюда и этот натяг слова, этот упорный анапест и музыка, всегда немного будто «за сценой» и

бесконечная слепая цель

всё в ритме ускользающих 

минут.

Навеки рассказать –

наперекор, наперерез 

быстролетящей жизни.

Выберись-ка из этого живого соединения – «слепая цель» (ведь цель же! как же слепая?) «и в ритме ускользающих минут навеки рассказать» (минута и навеки, и ритм-то ведь от дыхания языка, во всех языках разного). Оттого и это её вечное «наперекор, наперерез» – всегда между любовью и болью. Как (тотчас вспоминается) у Александра Межирова между «коммунисты, вперёд» и «артиллерия бьёт по своим». И тут же я вспомню, как она читает – как он! как он! – тоже, словно превозмогая заикание, чуть напряжённо и «посторонне», как вслушивается в слово, проверяя чувство на звук.

Я всё упираюсь в одну тему (русского сердца в чужом мире), потому что она и у Зои слышнее всего – это обстоятельство непопадания, когда приходится «дней плести слепую вязь, лишь улыбкой заслонясь». И когда так обострённо поглядишь, цитаты начнут сбегаться, словно только и ждали, что их «увидят»:

Чужая земле и только. 

Сюда не смогла вернуться,

И там не могла остаться,

Сместившей в пространстве 

время…

Независимость от ностальгии.

…унизительная бравада.

Грех гордыни и ложь пустая,

Чтоб себе в трагедии 

не признаться.

И везенью неудачи,

Отдавая всё на слом,

Бьюсь, как бабочка, незряче

В этом городе чужом.

Мы все – поэты ли, не поэты – дети обстоятельств. Ну, мы понятно – влечёмся, куда ведёт жизнь. Но поэты-то! Они ведь вольны и властны – не нам чета. А Гёте вон говорит: «…у поэзии никогда не будет недостатка в сюжетах. Но это всегда будет поэзия обстоятельств… действительность всегда будет снабжать её обстоятельствами и материалом. Частный случай становится типическим и поэтичным именно потому, что о нём рассказал поэт». Вот-вот разгадка нашего сострадания при чтении и нашей боли – «что рассказал поэт».

Как всякий большой поэт, Межирова уверена, что:

Главный стих всегда звучит

Где-то в глубине.

Для других людей молчит.

Слышен только мне.

А только нет, если стих продиктован Богом, то и нам слышно до всяких объяснений – общим слухом вселенной, которая и настраивает наше сердце.

Сама Зоя, может быть, видит мир полнее и не выделяет специально ноту чужбины. Хотя как не выделяет, если через строку взгляд на себя со стороны:

В отдельном от всех

существую ритме,

бродя сквозь бред авеню.

Да я-то вот упираюсь в неё, словно хотел бы увидеть, какова была бы другая судьба поэта, что диктовала бы Муза в Лебяжьем переулке и что судил бы ей Господь, если бы жизнь была устойчивее. И слушаю, слушаю этот сбой и понимаю, что это сбой мира, потому что мы все стронулись со своих мест, даже не выходя за порог, и вышли в новую дорогу – родные и чужие себе, своему прошедшему, своему отчему дому.

Мы просто ещё прячем голову под крыло и ещё не провидим мира с его наступающим «трансгуманитарным глобализмом» (а уж раз есть термин, значит, есть и обозначающая его реальность), ещё надеемся, что это не про нас пишет Зоя Межирова:

Никто ничем не может им 

помочь.

Да и кому до них какое дело.

Им, ведь им, какая нам печаль? Или как почти за сто лет до того выкрикнулось Георгием Ивановым в другом изгнанническом краю:

Что мертвее быть не может

и чернее не бывать,

что никто нам не поможет

и не надо помогать.

Поэты первыми выходят из сломанного мира, загородить нас, предупредить, что чужая земля, даже если тебя столкнули туда обстоятельства – страдание, а уж нынешнее учащающееся сознательное бегство и просто разрушение духовной генетики.

И мне явилась странная, но, наверно, имеющая под собой основание мысль, что, как у Зои, и невольная эмиграция – это Господне поручение русским поэтам – узнать пути языка в мире, где

и пространство и время,

которых и нету,

не в счёт.

Можно ли спастись словом, возможно ли после вавилонского смешения возвратиться «домой», в золотое прошедшее, где ещё не вступали в соревнование с Богом и не строили башню до небес, а радовались золотому горизонту своей земли, которая обнимается языком от края до края. И где ты понимаешь, что настоящий путь человека не вширь, затаптывая границы, а ввысь, в Господне небо, где и один язык неисчерпаем.

Лучшие поэты давно доказали, что поэзия непереводима, а переводимо только сердце, которое помнит райское единство, когда Адам только называл мир. Мы интересны Богу разными – каждый со своим вековым языком.

Поэзия, как говорил французский поэт Рене Шар, – это «всегда побег из застенков быта и обстоятельств и уверенность, что побег удался», потому что даровал любовь, преодолевающую печаль. Ухватиться за русское слово, и оно и в изгнании станет домом и засветится в ночи русскими окнами. Не зря в последней книге Зои «Часы Замоскворечья» мир всё-таки собирается для неё дома, в родной Москве, где не тесно и Вашингтону, и Дели, и Лондону, и её родному теперь маленькому американскому городку с индейским именем Иссакуа, пестующему её одиночество и свободу, чтобы и мы были более защищены от одиночества и соблазнов века светающей лирической свободой, которую так ценил в дочери Александр Межиров.

Валентин Курбатов,

Псков

http://www.lgz.ru/article/-7-6679-20-02-2019/po-imeni-zhizn-7-2019/