Олег ТРАЧУК


Луганчанин Ким Иванцов (1926-2016) бы последним из ветеранов-подпольщиков, связанных с молодогвардейцами (его старшие сестры Нина и Ольга были членами «Молодой гвардии»). Ким Михайлович поделился в свое время воспоминаниями о своих друзьях. Кроме того, в юности он вел дневник, в который записывал впечатления о событиях того времени, о том, как жили краснодонские мальчишки и девчонки, о чем мечтали, как проводили время. Самому старшему из членов «Молодой гвардии» Михаилу Шищенко было 25 лет, а самому младшему, Радику Юркину, — 14. В основном же в организацию входили ребята 16-17 лет.
Жизнь в довоенном шахтерском Краснодоне была далеко не сладкой. Вот запись из дневника Кима Михайловича Иванцова тех лет: «6 февраля 1940 года. В нашем городе плохо с хлебом. Может, так и в других городах страны, но я об этом не знаю. Очереди бывают до двухсот человек. У всех, кто работает, есть „Заборная книжка". По ней выдают хлеб, мыло, папиросы, спички, мануфактуру... В очередях часто случаются драки, в магазинах бьют витрины... Хлеба дают только по два килограмма в одни руки... У нас семья шесть человек. Можем ли мы нормально кушать? Нет. Но что остается делать? Остается ждать, когда получшает. Я сегодня ходил-ходил за хлебом и ничего не принес».

— Меня часто посылали за хлебом, — рассказывал  Ким Иванцов. — Почему? Да потому, что мы с Сергеем (Тюлениным. — Авт.), как правило, пробирались к прилавку между ногами покупателей или по их головам. Нас кляли, пинали, колотили... Однако заветную черную буханку мы все-таки доставали. Я — одну на шесть человек, Тюленин — тоже одну, но на одиннадцать.
*Ким Иванцов ушел воевать в 15 лет. Служил разведчиком. В 16-ть его представили к медали «За отвагу». Был ранен, дважды контужен. Войну закончил в Заполярье
До введения «Заборных книжек» (люди называли их «подзаборными») как-то выкручивались. Несколько человек из одной и той же семьи шли в разные магазины. Стоять всем в одной очереди бессмысленно, все равно отпустят единственную буханку. В Краснодоне почти все знали друг друга. Если наша семья, считавшаяся более или менее благополучной, кое-как перебивалась со дня на день, то Тюленины никогда не могли свести концы с концами. Когда Сергей заглядывал к нам домой, моя мама непременно усаживала его за стол и угощала, как она говорила, чем Бог послал.
Но вот что удивительно. В хлебных очередях никогда не ругали ни центральную власть, ни местную. До чего же терпелив наш народ! Помню, как-то одна женщина, еле выбравшись из очереди с помятой буханкой хлеба, горестно вздохнула и проговорила: «Господи, что же это за жизнь такая?!» А ей тут же ответило несколько голосов: «Нам грех обижаться. За границей люди от голода вовсе мрут...»
Молодежная компания (взрослые их нередко называли хулиганами), куда входили многие будущие молодогвардейцы, любила собираться в клубе имени Горького шахты-новостройки № 1-бис (именно в нем 1 января 1943 года полицаи обнаружили украденные ребятами из немецких автомашин сигареты, шоколад, вино и конфеты). Это красивое двухэтажное здание возвели за три года до начала войны.
— Здесь под лестницей мы делились своими личными проблемами и переживаниями, — вспоминает, улыбаясь, Ким Михайлович. — Без клуба не могли себе представить ни одного вечера. Особой темой были взаимоотношения с противоположным полом. Мы друг для друга являлись единственным источником сведений по любовным вопросам. Ребята рассказывали все, что знали или слышали об этом. Подчас та информация была далека от истины, как небо от земли.
«За расстрел товарища Сталина раньше меня получите вышку!»
— Просвещали нас и старшие, более опытные, — продолжал Ким Михайлович. — В кочегарке возле клуба собирались ученики школы ФЗО (фабрично-заводского обучения), беспризорники, крепкие дядьки-кулаки (так называли зажиточных крестьян и середняков, отказывавшихся вступать в колхозы). Многие происходили из раскулаченных, а то и репрессированных белоказачьих семей и прятались, спасаясь от ссылки в Сибирь или тюремного заключения. А некоторые уже были осуждены и бежали из лагеря. Те, что помоложе, часто становились налетчиками, мошенниками. Здесь слышались блатные песни, трехэтажный мат, анекдоты. Вся эта братия жила по своим воровским законам, весьма далеким от законов государства.
Я уже знал, что «мокрушник» на блатном жаргоне означает «убийца». Ну а «черный ворон», или «воронок», много раз видел собственными глазами. Тот недоброй памяти автомобиль осенью 1940 года увез моего отца. Судили его, как говорилось в официальных документах, «за скрытие прогульщиков». Прогульщиками называли рабочих, поднимавшихся из шахты на-гора до окончания смены. В ту пору недоставало крепежного леса, поэтому забойщики и крепильщики иной раз сидели без дела, однако обязаны были находиться в шахте полный рабочий день. Естественно, не все это выполняли. Отец должен был оформлять на таких рабочих материалы в прокуратуру, но не делал этого.
Судили его, коммуниста ленинского призыва, члена пленума Краснодонского райкома партии, показательным судом в том самом клубе имени Горького — чтобы другим было неповадно. Приговорили к двум годам лишения свободы и как «опасного государственного преступника» прямо из зала суда упрятали в «черный воронок». Присутствовавшие на суде шахтеры (зрительный зал был переполнен) встретили приговор с гневом и возмущением. Однако районная газета написала — «с одобрением». Так я впервые узнал, что газеты могут врать, притом бессовестно.
Дружбой с лагерниками, собиравшимися около кочегарки, ребята дорожили. Еще бы! Эти люди столько видели и знали.
— Среди того люда выделялись отдельные личности, расписанные наколками, — вспоминает Ким Иванцов. — Наколки были не просто украшениями. Говорили, что иной раз они оказывали их обладателям добрую услугу, случалось, даже спасали от неминуемой смерти. Одну из таких историй я до сих пор помню.
За какое-то преступление одного из завсегдатаев кочегарки приговорили к расстрелу. Когда его привели к месту казни, он рванул на себе рубаху и крикнул: «Стреляйте, гады, в товарища Ленина!» На его груди энкавэдэшники увидели выколотый портрет вождя мирового пролетариата. Руководивший расстрелом сержант на миг растерялся. Но вскоре опомнился и приказал повернуть смертника спиной к палачам. Однако, повернувшись, тот вновь крикнул: «За расстрел товарища Сталина раньше меня получите вышку!» На его спине красовалась еще одна наколка — «вождя всех времен и народов».
В итоге бандита возвратили в камеру и приказали: «Пиши ходатайство о помиловании». «Я уже писал», — напомнил смертник. В ответ услышал: «Надо еще одно. Твое дело пересмотрено. Расстрел заменен 25-ю годами». Впоследствии он бежал из лагеря и осел в Краснодоне.
*До войны, чтобы раздобыть заветную буханку хлеба для семьи, состоящей из 11 человек, Сергей Тюленин пробирался к прилавку между ногами покупателей или по их головам
Так ли все было на самом деле — кто знает. Возможно, это лишь красивая воровская байка. Однако портреты Ленина и Сталина на груди и спине громилы я видел собственными глазами. Подражая еще одному с ног до головы растатуированному блатному по имени Пульо, мы с Сергеем Тюлениным решили и себя украсить наколкой.
«Мне небольшого орла на руку», — опередив друга, торопливо проговорил я. Пульо послюнявил химический карандаш, изобразил на моей левой руке желанную птицу с распростертыми крыльями. Вслед за тем окунул в бутылочку с черной тушью связанные нитками в пучок иголки для шитья, принялся накалывать тело по карандашному наброску. И тут я пожалел, что решился на такое «художество». Было больно, однако отступать поздно, да и стыдно.
Высокий, худенький, в старой застиранной майке-безрукавке, Сергей Тюленин решил пойти еще дальше: «А мне тоже орла. Только большого, на всю грудь». И добавил: «Вытерплю, можешь не сомневаться».
Больше часа истязал Тюленина Пульо. Крылья птицы заняли всю грудь Сергея и концами едва не доставали до его плеч, а голова с острым горбатым клювом расположилась в самом центре груди. К слову, с той поры верхние пуговицы рубашки Тюленин не застегивал. Завершив работу, Пульо произнес: «Завидую твоему терпению, паря. К этой воле еще б орлиную силу».
Знал бы блатной, какие испытания уготовила судьба этому хрупкому на вид краснодонскому пареньку и с каким достоинством он вынесет их. 27 января 1943 года Тюленина арестовали. В гестаповских застенках его подвергали страшным пыткам, но волю и стойкость отважного молодогвардейца сломить не смогли. Вместе с товарищами он был сброшен в 53-метровый шурф шахты № 5.1.
«Когда тебя мать рожала, вся милиция дрожала...»
— Еще одним надежным и верным нашим другом была Любка Шевцова, которая жила по соседству, — рассказывает Ким Иванцов. — Люба была поздним ребенком, к тому же единственным в семье. Родители души в ней не чаяли, потакали всем капризам. Люба мечтала стать артисткой, поэтому занималась в балетном, физкультурном и хоровом кружках. Ее так и прозвали Любка-артистка. Певунья и танцорка, сообразительная и острая на язык, отчаянная и бесстрашная, она была своей в любом мальчишеском коллективе. Словом, как удачно охарактеризовал ее впоследствии Александр Фадеев: «Любка Шевцова — это Сергей Тюленин в юбке».
В ее репертуаре преобладали шаловливые, а то и жаргонные песенки. Бывало, ткнет пальцем в кого-то из огольцов и тут же зальется:

«Когда тебя мать рожала,
Вся милиция дрожала,
Чтоб ты не был уркаганом
И не лазил по карманам...»

1942 год для советских людей начался выступлением по радио Всесоюзного старосты Михаила Калинина. Обращаясь к соотечественникам, он сказал буквально следующее: «Поздравляю вас с Новым годом и желаю всему советскому народу в новом, 1942 году разгромить без остатка наших смертельных врагов — немецких захватчиков». Через шесть месяцев Краснодон был оккупирован...
— В первом варианте романа Александра Фадеева «Молодая гвардия», который был наиболее близок к реальным событиям и еще не подвергся коммунистической цензуре, есть эпизод, как Любка Шевцова ругает покидающих город милиционеров, — говорит Ким Михайлович. — «Нет того, чтобы народ успокоить, сами — фьюить!.. — говорит она. — Ряшки вон какие наели!.. Товарищ Драпкин! Ты, небось, ждешь не дождешься, пока за город выедешь, тогда, небось, все свои значки да кантики пообрываешь, чтобы никто в тебе не признал советского милиционера...»
А ведь так и было. Когда жители Краснодона провожали отступающих бойцов и командиров Красной Армии, те от стыда и позора не знали, куда глаза девать. А бегство Ворошиловградского обкома, Краснодонского и других райкомов и горкомов? Вот что я написал в своем дневнике в те дни: «31 августа. Часть партийных и советских работников вывозит свои семьи из города, хотя об эвакуации еще не объявляли. Так, секретарь партийной организаций шахты № 1-бис П. Клюев вывез свою семью со всем барахлом. Оставил в комнате только кровать-односпалку с постельной принадлежностью...»
О том, как сложилась дальнейшая судьба Любы Шевцовой, я узнал позднее. Прослышав, что в области создали школу разведчиков-радистов, Любка туда поступила. Школа НКВД располагалась в 18 километрах от Ворошиловграда, в бывшем доме отдыха «Лысая Гора» местного паровозостроительного завода. Ее слушатели — будущие радисты, диверсанты (для благозвучности их называли подрывниками), разведчики, командиры партизанских групп и отрядов.
Шевцова, конечно же, понимала, что война, тем более партизанская, это не эстрадный концерт. Здесь можно погибнуть, испытать нечеловеческие муки, получить увечья. Однако молодость отгоняла страшные мысли. Любовь к Родине и свободе призвали ее, как и других девчонок, в ряды защитников родной страны. Она и ее товарищи по школе готовы были выполнять самые опасные задания.
Вот заключение начальника подразделения НКВД лейтенанта госбезопасности Богомолова от 9 июля 1942 года: «Шевцова Любовь Григорьевна, подпольная кличка Григорьева, окончила курсы радистов в спецшколе с оценкой „хорошо". Обладает всеми необходимыми качествами для работы в тылу, а именно: сообразительна, находчива, способна выйти из затруднительного положения. Может быть зачислена в группу Кузьмина (условное название группы — „Буря") для оставления в г. Ворошиловграде».
— Коротковолновая радиостанция, которой снабдили Любу, могла работать всего лишь в пределах 80 километров, — говорит Ким Иванцов. — А расстояние от Ворошиловграда до Борисоглебска, где должны были принимать ее информацию, — 400 километров. К слову, такие же радиостанции выдали и некоторым другим группам разведчиков, заброшенным в те дни в тыл противника. Все они потерпели неудачу из-за невозможности установить связь с Центром.
Чтобы обезопасить Шевцову, командир группы приказал Любе рацию уничтожить и уехать из Ворошиловграда. Так в середине августа она появилась в Краснодоне. Тут Люба узнала о «Moлодой гвардии», а затем и вступила в эту организацию. Она выполнила ряд ответственных заданий. Однако отважная девушка не знала, что немецкие контрразведчики давно охотятся за ней как за советской радисткой. А выдал ее однокашник по школе НКВД Шпак, переметнувшийся на сторону врага.
В начале 1943 года Любовь Шевцову арестовали. Немцев интересовала ее связь с советской разведкой, имена других агентов и где находится радиостанция. Ни на один из этих вопросов фашисты не получили ответа, хотя девушку жестоко били и пытали. 31 января Шевцову доставили в Ровеньки. Здесь ее допрашивал начальник полиции Орлов. Но и его усилия оказались безуспешными. Тогда Любу передали в жандармерию, где ею занялись сам начальник жандармерии лейтенант Бернгардт Веннер и его заместитель Иосиф Фромме. Люба не произнесла ни звука.
Шевцову расстреляли 9 февраля 1943 года в Гремучем лесу на окраине города Ровеньки вместе с ее товарищами — Олегом Кошевым, Дмитрием Огурцовым, Виктором Субботиным и Семеном Остапенко.
Позже эсэсовец Древитц, казнивший молодогвардейцев, на допросе в ноябре 1947 года рассказывал: «Из числа расстрелянных во второй партии я хорошо запомнил Шевцову. Она обратила мое внимание своим внешним видом. У нее была красивая, стройная фигура, продолговатое лицо. Несмотря на свою молодость, держала она себя очень мужественно. Перед казнью я подвел Шевцову к краю ямы для расстрела. Она не произнесла ни слова о пощаде и спокойно, с поднятой головой приняла смерть...»

Через несколько дней Ворошиловградская область была освобождена.