Станислав Минаков

 Я зачитывался его мужественными и пронзительными повестями с юности, благо они к тому моменту уже начали публиковаться. Окончив институт радиоэлектроники и многократно выезжая из Харькова в командировки на Игналинскую АЭС в Литву, я в книжных магазинах Вильнюса и близкорасположенного к атомной станции города Даугавпилса (по-русски Двинск, Борисоглебск, по русским летописям Невгин — ныне Латвия) с великой радостью покупал книги Воробьёва, дивясь тому, что они издаются в Прибалтике, а не, скажем, на родине писателя, в Курске, или же в Москве.

Мое недоумение сохранялось, поскольку и спустя годы я сталкивался с тем фактом, что и читатели, и писатели хорошо знали, скажем, имена В. Богомолова, В. Быкова, Е. Носова и других писателей-фронтовиков, а вот потрясшую меня прозу Воробьёва, которая переводилась на болгарский, литовский, латышский, немецкий, польский языки, не знали.

Отрадно было недавно прочитать мнение моего младшего коллеги, воевавшего прозаика Захара Прилепина, заметившего: «Я совершенно убежден, что Константин Воробьёв куда более сильный писатель, чем Александр Солженицын. Но кто знает, кто такой Воробьёв?»

К слову, через четверть века после кончины в 2001 году К. Воробьёв был посмертно удостоен Солженицынской премии, с формулировкой: «…чьи произведения в полновесной правде явили трагическое начало Великой Отечественной войны, ее ход, ее последствия для русской деревни и позднюю горечь пренебреженных ветеранов».

Уверяют, что курян вопрос об их земляке К. Воробьёве в тупик не поставит. Ну, ведь еще в «Слове о полку Игореве» сказано: «Куряне сведоми кмети» (опытные воины). Имя писателя носит средняя школа № 35 города Курска. В честь него названа одна из улиц Северо-западного микрорайона города.

Кто же таков Константин Дмитриевич Воробьёв, воин и писатель?

Родился в селе Нижний Реутец Медведенского района Курской области 24 сентября 1919 года. Рос в крестьянской многодетной семье: у Воробьёва было пять сестер и брат. Отца своего он не знал. В деревне его считали сыном белого офицера. Отчим, вернувшись после Первой мировой войны и германского плена, усыновил Костю. Писатель всегда вспоминал об отчиме «с чувством любви и благодарности за то, что тот никогда не упрекнул его куском хлеба, никогда не тронул, как говорится, и пальцем». От матери Воробьёв унаследовал резкий, беспокойный, не терпящий несправедливости характер. Детство Кости, хоть и в большой семье, было одиноким и не слишком радостным. «Мне всегда хотелось есть,— вспоминал он,— потому что никогда не приходилось наесться досыта — семья большая, жизнь была трудной, и я не был способен попросить, чувствуя себя лишним ртом, чужаком».

В 1933 году, после ареста отчима, заведовавшего сельмагом, за недостачу Константин пошел работать. Грузчиком в магазине. Плату получал хлебом, что позволило семье выжить в голодный год. Окончив сельскую школу, поступил в Мичуринский сельхозтехникум, но через три недели вернулся. Закончил курсы киномехаников, полгода ездил с кинопередвижкой по окрестным деревням. В августе 1935-го устроился селькором в районную газету города Медведенка, где опубликовал свои первые стихи и очерки, и даже некоторое время работал в ней литературным инструктором. Но вскоре Воробьёва уволили из редакции «за преклонение перед царской армией». Поводом для увольнения стало увлечение молодого автора историей Отечественной войны 1812 года «Идеал русского офицера времен Отечественной войны покорил его воображение. Это было соприкосновение с тем миром, который помогал сохранить в себе чувство чести, достоинства, совести…»

В 1937-м переехал в Москву, став ответственным секретарем редакции фабричной газеты, вечерами учился в средней школе. С 1938-го по 1940-й служил в Красной армии, писал очерки в армейскую газету. После демобилизации работал в газете Военной академии им. М. В. Фрунзе, оттуда и был направлен на учебу в элитную часть — Высшее пехотное училище им. Верховного Совета РСФСР, курсанты которого охраняли Кремль.

В октябре 1941 года с ротой кремлевских курсантов ушел на фронт и в декабре под Клином попал в плен. За время плена прошел клинский, ржевский, смоленский, каунасский, саласпилский немецкие лагеря для военнопленных, паневежисскую и шяуляйскую тюрьмы в Литве. Дважды бежал. В 1943 году в шяуляйском подполье, когда был вынужден скрываться на конспиративной квартире после разгрома его подпольной группы, за тридцать дней написал повесть «Дорога в отчий дом» о пережитом в плену. С сентября 1943-го по август 1944 года двадцатичетырехлетний Воробьёв командовал отдельной партизанской группой в составе отряда «Клястутис» в литовских лесах.

В 1947 году Константин Дмитриевич с супругой приедет на место, где располагался саласпилский лагерь «Долина смерти». Сосны там по-прежнему стояли без коры — ее съели пленные, и раны на деревьях так и не зарубцевались. «Мне иногда не верится, что это было со мной, а как будто приснилось в кошмарном снe», — сказал тогда молодой писатель. К повести, посвященной саласпилским событиям, он возьмет эпиграфом из «Слова о полку Игореве» такие горькие слова: «Уж лучше убитому быти, нежели полоненному быти».

Ее «невозможно читать залпом: написанная сразу после фашистского плена,— кажется, она кровоточит каждой своей строкой», — отозвался об этой книге Е. Носов.

Цитируем Воробьёва: «И Ржевский лагерь выделялся черным пятном в зимние холода потому, что был съеден с крошками земли холодный пух декабрьского снега. ‹…› И существовало образцово-показательное место убийства пленных в Смоленске. И еле передвигались от голода заключенные в «Долине смерти». И были 150 г. плесневелого хлеба из опилок, и 425 г. варева из крапивы в сутки, и эсэсовцы, вооруженные лопатами, убивали беззащитных людей. Но там же, в аду концлагерей, были и беспредельное мужество, и трепетная товарищеская помощь, и невероятный, почти мифологический героизм. ‹…› Терпя голод, холод, каждодневные издевательства, боль, военнопленные физически были почти уничтожены. Но морально многие из них остались несломленными. В них жило то, что можно вырвать, но только цепкими когтями смерти. Оно заставляет тело терпеть до израсходования последней кровинки, оно требует беречь его, не замарав и не испаскудив ничем».

В 1946 году рукопись повести автор отправил в журнал «Новый мир», но опубликована она не была. У самого писателя полного экземпляра повести не сохранилось, только в 1985 году, спустя десятилетие после кончины автора, рукопись обнаружилась в архиве, хранящемся в РГАЛИ, и была напечатана в 1986 году в журнале «Наш современник» с названием «Это мы, Господи!..». «Повесть эта, — как отметит через много лет писатель-фронтовик В. Кондратьев, — не только явление литературы, она — явление силы человеческого духа, потому как… писалась как исполнение священного долга солдата, бойца, обязанного рассказать о том, что знает, что вынес из кошмара плена… погружает читателя в кромешный сорок первый год, в самое крошево войны, в самые кошмарные и бесчеловечные ее страницы».

После освобождения Шяуляя Воробьёв был назначен начальником штаба МПВО, организованного на базе партизанской группы. Работая на этой должности, смог помочь многим из бывших пленных. «Он отстоял жизнь и будущее всех, кто был в его отряде и кто обращался потом, после прихода наших войск», — вспоминала его жена.

В 1947 году Воробьёв был демобилизован, переехал в Вильнюс, работал в снабженческих и торговых организациях, в 1952 году заведовал магазином, отделом литературы и искусства газеты «Советская Литва». Писал повесть о литовской послевоенной деревне. В 1948 году она была закончена, но напечатана только через десять лет в журнале «Нева» под названием «Последние хутора».

В 1956 году в Вильнюсе вышел первый сборник его рассказов «Подснежник», а в 1958 году второй — «Седой тополь». Тогда же Воробьёв начал печататься в журналах России. В 1961-м Воробьёв наконец оставил газетную службу.

* * *

Самые знаменитые и нашумевшие произведения К. Воробьёва — повести о войне «Крик» («Нева», 1962) и «Убиты под Москвой» («Новый мир», 1963) — были задуманы как единое произведение со сквозным героем, но вышли отдельно и зажили своей самостоятельной жизнью. Трагедия главного героя повести «Крик» — гибель от взрыва его любимой девушки — становилась символом трагедии поколения, юность которого совпала с войной.

Первую написанную им повесть, «Убиты под Москвой» (опубликована второй), автор считал своей удачей. В основу обеих повестей легли личные впечатления и переживания автора во время боев под Москвой. Эпиграфом для этой повести Воробьёв избрал знаменитые строки Александра Твардовского из стихотворения «Я убит подо Ржевом».

Нам свои боевые
Не носить ордена.
Вам — все это, живые.
 Нам — отрада одна:

Что недаром боролись
Мы за Родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, —
 Вы должны его знать.

Вы должны были, братья,
Устоять, как стена, 
Ибо мертвых проклятье — 
 Эта кара страшна. 

Повесть, которую Твардовский опубликовал в своем журнале, посвящена подвигу боевых товарищей Воробьёва — кремлевских курсантов: 239 из них погибли в течение пяти дней в ноябре 1941 года при защите столицы. Немецкие танки уничтожили роту, которая могла противопоставить им только самозарядные винтовки, бутылки с горючей смесью и беспримерное мужество. Виктор Астафьев писал: «Повесть не прочтешь просто так… потому что от нее, как от самой войны, болит сердце, сжимаются кулаки и хочется единственного: чтобы никогда-никогда не повторилось то, что произошло с кремлевскими курсантами, погибшими после бесславного, судорожного боя в нелепом одиночестве под Москвой».

Видимо, не без влияния Воробьёвского названия Астафьев эхом откликнется названием, да и темой своего романа «Прокляты и убиты». Но — мое субъективное впечатление, и я говорю только об этих двух полотнах — у Воробьёва сквозь ад пробивается горний Свет, а у Астафьева я его не нахожу.

Повесть «Убиты под Москвой» стала первым произведением Воробьёва из ряда названных критиками «лейтенантской прозой». Прозаик с горечью молодого сердца говорил о «невероятной яви войны». Этот образ — гибели при обороне Москвы сотен курсантиков — использует, с визуальным цитированием известного полотна В. Верещагина «Панихида» (1878), кинорежиссер Никита Михалков в своей ленте «Цитадель» (2011), вызвавшей немало критики.

Смертны ль наши души? Ты, однако,
с выводом, как лектор, не спеши.
Там, на нарах третьего барака,
он познал бессмертие души.
Есть она! Как тело ни промерьте,
как ни раздевайте догола…
Разумом смирился он со смертью,
 но душа смириться не могла.

Такие строки стихотворец Корнеев посвятил К. Воробьёву.

Позже, когда, надо полагать, война хоть чуть-чуть «отпустила», Воробьёв напишет и ряд повестей о своей детской деревенской жизни: «Сказание о моем ровеснике» (1963), «Почем в Ракитном радости» (1964), «Друг мой Момич» (1965). Действие первой повести (другое ее название «Алексей, сын Алексея») происходит в 1920-1930-е в деревне, главные герои — дед Митрич и Алешка-матросенок — становятся свидетелями трагического слома крестьянской жизни. Последнюю из этих повестей Воробьёв задумывал как часть большого романа. Набор сборника, куда она была включена в издательстве «Советская Россия», был рассыпан. В Вильнюсе удалось в 1967 году напечатать часть — под названием «Тетка Егориха». Полностью повесть «Друг мой Момич» была издана только после смерти писателя в одноименном сборнике в 1988 году. Сам Воробьёв считал ее «выполнением своего гражданского долга, изобразив правду о гибели русской деревни». Но за эти повести автор получил репутацию «сентиментального натуралиста».

Сентиментальность, да, присутствовала в позднем Воробьёве. В частности, в лирической повести о сложностях любви «Вот пришел великан…» (1971), которую я прочел десяток раз, с самого ее появления в журнале, и потом в вильнюсской книге, которую мне пришлось «потерять» в литовской библиотеке, поскольку не хватило воли вернуть. «Книга о несчастливой любви, разрушенной обывательским ханжеством, противостоять которому оказывается не в силах героиня», — сказал критик.

Незавершенной осталась повесть Воробьёва «…И всему роду твоему» (1974): писатель скончался 2 марта 1975 года. Она, по словам жены писателя, задумывалась «как отчет о прошлом и настоящем и раздумья о будущем».

Повести Воробьёва, объединенные общностью биографий и характеров героев, постепенно составили тот «роман», о котором автор сказал: «Я и в самом деле пишу роман. Сюжет его — просто жизнь, просто любовь и преданность русского человека земле своей, его доблесть, терпение и вера». Герои «лейтенантских» и «деревенских» повестей Воробьёва, а также его рассказов («Немец в валенках», 1966; «Уха без соли», 1968, и др.) после страшных испытаний через душевную боль приходили к катарсису.

К. Воробьёв умер в Вильнюсе.

Уже потом стали выходить весомые тома Воробьёва.

Можно понять, отчего его при жизни не очень-то привечали в столице. Воробьёв шагал не в ногу: он писал не о победах на фронтах, а о тяжких испытаниях войны, которые выпали на долю, скажем, человека пленного, помещенного в экстремальные условия, в «отрицательный жизненный опыт» (лагерный термин Варлама Шаламова). К тому же Воробьёв не попадал ни в какие «обоймы»; как сказал бы другой фронтовик, поэт Александр Межиров, был отторгаем за то, что «не с этими был и не с теми».

Повести, по замечанию одного из критиков, «художественно восстанавливали первичную действительность“ войны, ее реальное обличье, увиденное в упор». Именно это «реальное обличье» войны вызвало полное неприятие повестей Воробьёва официальной критикой. Она воспринимала их как «искажение правды о войне». Писателя стали постоянно упрекать «за настроение безысходности, бессмысленности жертв». В конце концов, результатом таких критических нападок стало молчание о творчестве Воробьёва.

Воробьёв, с его «лишним» героем, лагерным несгибаемым задохликом, жизнь которому на два шага реально продлевает один укус хлеба, подвергался разносной критике в органах печати. Друзьям он писал о пессимизме и отчаянии, которые посещали его после разгромной критики. А дружен был с курянином Евгеним Носовым, красноярцем Виктором Астафьевым, москвичом Юрием Бондаревым и, несомненно, чувствовал свою близость к «деревенской прозе» и к писателям «окопной правды». Но жил-то Воробьёв в Вильнюсе, где не было адекватной русской литературной среды.

Писатель был перезахоронен в Курске в 1995 году, и тогда же ему была присуждена премия им. Сергия Радонежского.

3 октября 2009 года в сквере у Курской филармонии появился памятник писателю Воробьёву работы скульптора В. Бартенева. Две узкие гранитные плиты соединяет бронзовое дерево: это «седой тополь» с объеденной узниками корой из одноименного рассказа прозаика о саласпилском лагере военнопленных «Долина смерти». Дерево не погибло, каждую весну сквозь изувеченный ствол пробивались новые побеги. «Эту жизнеутверждающую силу, которую нес Воробьёв, я и хотел показать, — поясняет скульптор. — Два аиста на срезе тополя — еще один символ из его рассказов. Это мир, согласие и благополучие».

17 августа 2013 года на курском городском Мемориале павших в годы Великой Отечественной войны было установлено новое надгробие на могиле писателя. Супруга писателя Вера Викторовна похоронена в этой же могиле. На открытие надгробия приезжала дочь писателя Наталья.

А 16 июля 2014 года в селе Нижний Реутец после реставрации открылся дом-музей писателя Воробьёва. Он представляет собой три небольшие комнаты, в которых воссоздан быт крестьянской семьи начала ХХ века: русская печь, деревянные скамьи, стол, за которым юный писатель сочинял свои первые литературные произведения, старинные иконы, принадлежавшие семье Воробьёвых. И внешний вид дома, и его обстановка воссозданы по воспоминаниям односельчан. Дом, в котором Константин Воробьёв жил до шестнадцати лет, стоит на пригорке, откуда открывается чудесный вид на курские просторы, подарившие нам этого замечательного русского писателя и питавшие его душу всю жизнь.