Вячеслав ЛОПУШНОЙ

Хочу затронуть сегодня весьма спорную, но интересную, как мне кажется, тему, связанную со знаменитым стихотворением очень даровитого и почитаемого мною поэта Дмитрия Кедрина. Забегая вперед, скажу, что его «Зодчих» в свое время подложил на удачу семилетнему сыну, и тот прочитал поэму взахлеб, как я в 25. Но сегодня о другом, когда-то потрясшем меня кедринском стихе – «Беседа», написанном в 1937г., дата тоже важна. Есть смысл привести сначала его полный текст:

На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро.

Присядем у нашей печки и мирно поговорим.

Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира.

Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым.

Еще тошноты и пятен даже в помине нету,

Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри!

Но ты по неуловимым, по тайным женским приметам

Испуганно догадалась, что у тебя внутри.

Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонким

И розовый круглый ротик испачкает молоком.

Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемках

Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком.

И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату.

Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях,

Глаза у него навыкат и борода лопатой,

Он очень ученый дядя - и все-таки он дурак!

Как он самодовольно пророчит тебе победу!

Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою нальет.

"Пять капель перед обедом, пять капель после обеда –

И всё как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!"

Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом вьется?

Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой?

Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт,

Этот не живший мальчик, вытравленный тобой?

Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится,

Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты,

Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы,

И волосы разовьются, старательно завиты,

Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску,

Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?..

Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке

К охотнику приходили души убитых птиц.

А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов,

Непрошеной новой жизни не оборвется нить!

Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то

Этою же рукою старалась его убить?

Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится,

Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой.

Пускай за это не судят, но тот, кто убил,- убийца.

Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой!

Пробный шар я запускал по этой оглушительной вещи еще лет около десяти тому. Но, видимо, не с того конца зашел, и малый диспут свелся к вопросу права и выбора женщины рожать ребенка или нет. А я хотел совсем о другом. Грешно и глупо было бы мне даже чуточку подозревать столь мастеровитого поэта и в малых изъянах средств выражения. Боже, упаси! Стихотворение построено безупречно как рассказ о драме в семье, с мягким началом, сочувствием подруге жизни, и постепенным нагнетанием этой драмы. И заканчивается мастерски выведенной, мощной моралью в последней строфе, что было свойственно лучшим образцам советской поэзии. И всё же… Этот стих я услышал впервые в 15 лет, на рубеже 60-х, из уст брата, московского стиляги, меломана и знатока литературы. Честно говоря, сам я тогда не только еще был далек от писания стихов, но и, кроме школьных заданий, их и не читал. Однако стих врезался в память, хотя я долго не понимал: что же меня в нем не устраивает? Много лет минуло, пока дошло: мне не по душе как раз это безупречное построение и, может быть, неосознанный и неопознанный автором, бархатный налет, мнится мне, праведного мужского…ханжества. Мне дискомфортно от своеобразных «10-ти лет без права переписки» – по существу без права на апелляцию – их поэт выносит любимой женщине в заключительной десятой строфе. А ведь он и так с четвертого по девятое четверостишие искусно-сурово осуждает ее, мало не покажется. И вот теперь думаю, что как добрый друг поэта я бы попытался убедить его пожертвовать этой блестящей строфой, удалить ее, как ни жаль ударную концовку, казалось бы, более, чем уместную. А поставить на финал шестую строфу с абсолютно гениальной метафорой: «…а что ты скажешь, если он будет Моцарт, этот неживший мальчик, вытравленный тобой?». Советские реалии – в двух строчках выше – меня ничуть не коробят. И тогда напоследок останется только боль автора в щемящей недосказанности, а это, сдается мне, в поэзии куда сильнее даже великолепно скроенного стихо-приговора… И еще одна мысль мелькнула: буквально за полгода до создания этого стиха, в СССР в целях улучшения демографической ситуации, вышел Закон об уголовной ответственности, сами понимаете за что. А не заказ ли, нет, не правительственный, конечно, а, по выражению Маяковского, не социальный ли заказ тут тоже повлиял на столь непрощающий вердикт автора? Кто знает? Впрочем, это мало вероятно, ибо Кедрин был поэт другого склада, чем Маяковский. Просто совпадение по датам. Дмитрий Борисович, увы, не может мне ответить, во сне мне тоже пока не удалось с ним пообщаться, как с Блоком и Северяниным. Но не скрою: с несколькими профи я обсуждал свои версии. Однако не стану открывать, в чью пользу вышел счет. Пусть рассудит читатель…

И всё-таки главное, что побудило меня написать эти заметки, конечно же, не желание поправить Мастера. Да это и невозможно: сей стих давно и незыблемо вошел в сокровищницу лирики русских поэтов. Видит Бог, далек от шизофренической идеи редактировать классиков, это просто эпизод. Еще меньше хотелось бы внедряться в проблемы демографии и превращать написанное в публицистику. А что же? Наверное, вызову улыбку, если скажу: очень «жалко птичку». Особенно теперь, когда твоя жизнь на излете и понимаешь, что виноват пред любимой женщиной гораздо больше, чем она перед тобой, а где-то эту вину надо разделить поровну…