Евгений ЛЕЙЗЕРОВ

Глава 10. Новое место работы
 
            Так уж вышло, что Ольга Бешенковская с мая 1982 года нигде не работала. И её тогда в прямом смысле спасла Лидия Яковлевна Гинзбург. Вот что об этом факте писала Ольга в 2002-м году в Штутгарте.
            Итак, Лидия Яковлевна Гинзбург...
Первое впечатление: величественная старуха, вроде Ахматовой... (Хотя не поэт, а, если так можно выразиться, совсем наоборот, литературовед...) Потом присматриваешься: нет, не совсем так, она вовсе не старается быть величественной, в ней как раз-таки царствует простота, просто сочетание грузного тела, тяжелого медленного шага и немножко как бы скрипучего голоса...
Помню, как она в первый раз объясняла мне, как до неё добраться,  торжественным, неторопливым, независимо от того, что произносилось,  каким-то кафедральным тоном:
- Значит так, сойдёте, извините за выражение, на Шверника, потом повернёте на Поспелова, пройдёте ещё по кому-то такому же, а там спросите, как выйти на Косыгина...
(Она очень любила свою однокомнатную квартирку, но, Господи, как ужасно всё вокруг называлось в этом просторном зелёном районе, впоследствии я из-за частых визитов к  Лидии Яковлевне всё политбюро наизусть знала...И до сих пор, как видите, не забыла...)
Ну а какое – вправе спросить внимательный читатель – всё это имеет отношение к мужеству, о котором здесь речь?..
Самое непосредственное. Прежде всего  уже потому, что Лидии Яковлевне в этот момент секретарь был столь же необходим, как, скажем, велосипед... Просто ей показали в одном литературном, как тогда говаривалось,  доме мои стихи и сказали, что их автора по линии КГБ уволили с работы,   а, поскольку все мы жили (уже столько лет...) под впечатлением от суда над «тунеядцем» Иосифом Бродским, друзьям, коллегам, да и мне самой, честно признаться, было немножко не по себе... Стихи Лидии Яковлевне понравились, и она мне позвонила. Предложила стать на некоторое время её литературным секретарём. (То есть, по существу, предложила  политическое убежище...) Эта возможность обрадовала меня не только по причине социальной, если не безопасности, то передышки, тем более, что Боря Лихтенфельд уже нашел для меня курсы кочегаров, которые сам недавно окончил, и договорился там, дальнейшая жизнь ясно вырисовывалась – такая же подземно-подпольная, как у многих друзей-поэтов,  но Гинзбург... Сама Гинзбург... Это было приглашение в легенду...
Да так, собственно, и оказалось.
Я, действительно, исполняла кое-какие секретарские обязанности, за что получала от Лидии Яковлевны 20 рублей в час. Мы обе были оказались весьма педантичны и пунктуальны. Я никогда не прекращала работу ни на минуту раньше, а она, расплатившись, обязательно угощала меня кофе, шоколадом, литературными размышлениями... Иногда предлагала почитать новые стихи...
 Кстати, если говорить честно, то, имей я тогда хоть какие-то деньги, ну, хоть на хлеб, то это не она, а я должна была бы ей платить за прикосновение к Истории...
Мы – начерно – привели в порядок переписку Лидии Яковлевны, особенно много писем на её пыльных, наверное, никогда ещё не посещаемых антресолях оказалось от Надежды Яковлевны Мандельштам и от коллег- учёных из Тарту. Я раскладывала письма по папкам, классифицировала, а Лидия Яковлевна комментировала, вспоминала...
Кстати сказать, была я в ту пору человеком принципиально далёким от быта, хотя сын уже родился, и даже ходил в детский садик, а ей-то нужна была помощь скорее именно бытовая. (Например, Нонна Слепакова приезжала мыть окна. А мы как-то встретились у Лидии Яковлевны с Леной Шварц, пришли поздравить её с, не помню каким, днём рождения, я – с бутылкой, а Лена – с букетиком укропа... Она предложила нам суп, который ей сварила какая-то знакомая.)
Кажется, именно в тот вечер она спросила, не знаю ли я кого-то, кто может хорошо и недорого сделать ремонт, а также срочно что-то сшить...
«Зачем – искренне удивляюсь – ремонт?..Зачем шить?... Всё вроде бы и так нормально... И стены, и платье... Это ж Вы , если начать, хлопот не оберётесь...»
« Видите ли – возражает Лидия Яковлевна – то, что в Вашем возрасте нормально, в моём – уже старческая неопрятность...»
С Леной, я думаю, советоваться по таким вопросам было ещё более безнадёжно...
Зато очень хорошо помню её большой и торжественный «круглый»  юбилей. Справляли его не где-нибудь, а в самой Америке. За университетским длинным, празднично накрытым столом. Правда, за этим столом не было не только нас, что вполне понятно и объяснимо, но и ... самой виновницы торжества. Приглашение к чествованию пришло на адрес Союза писателей, а врач ведомственной поликлиники не дал согласия на поездку, ссылаясь на состояние здоровья «товарища Гинзбург». Откуда же, в таком случае, я «помню» ?.. Дело в том, что Союз – в ту пору – ещё советских писателей всё-таки не прошёл мимо юбилея давно уважаемого в мире литературоведа, просто на день рождения Гинзбург в Штаты откомандировали... совсем других людей.
И однажды, когда я принесла Лидии Яковлевне почту (в «мои» дни она вниз не спускалась, была грузной, действительно, часто недомогала, но отнюдь не до такой степени...), она раскрыла большой конверт с фотографиями.
«Посмотрите, пожалуйста, - протянула, налюбовавшись, мне - и, как-то даже удовлетворённо добавила  - мне кажется,  на моём юбилее они едят икру...»
Кто  они, эти «они», я ,честно признаюсь, запамятовала. Может, отчасти и потому, что одно уловила точно: виновница торжества на них лично ничуть не сердилась...
Ах, да, так вот, о мужестве...
Наверное, мало кто из людей творческих (а нетворческих – тем более) мог бы с таким философским спокойствием отнестись к этому далеко не безобидному, на мой взгляд, курьёзу.  Что ж, может быть, имениннице просто силы воли не хватило с властью схлестнуться?.. Не потому ли никогда не вступала она ни с кем в прямые конфликты и дожила, в конечном счете, до почтенного возраста и даже, уже после так называемой Перестройки, до Государственной премии?..
Какой-то «государственный» страх в  Лидии Яковлевне, безусловно, был, затаился еще с тридцатых, с тех пор, как однажды пришлось провести  ночь в КПЗ; да и вообще порядочных людей, не страдавших приступами социальной шизофрении, при советской власти просто быть не могло...
Например, ухожу я однажды домой, а Лидия Яковлевна просит :
«Захватите, пожалуйста, с собой эту необыкновенно красивую коробку -(на минуту задержала в руке – жаль расставаться...)- это из-под конфет, конфеты мне из Израиля передали. Только – заминка – не выбрасывайте, пожалуйста, в контейнер возле моего дома, и вообще в этом районе...»
Коробка, действительно, была по тем временам, когда даже за сизым,  как будто ещё до своего появления на свет вылинявшим, нижним бельём в очереди записывались,  необыкновенная.  Золотистая, серебристая, выпукло-яркая, словом, сказка...  (Сказка о какой-то другой, неведомой нам жизни...) Я эту сказку не на помойку, а сыну домой принесла, он потом ещё с год, не меньше, ею играл... А Лидия Яковлевна, которая, кстати, никогда ничего не забывала, спросила меня в следующий же вторник: «Вы не забыли, выбросили? А куда?..»
Услышав мой откровенный ответ,  поёжилась: «Ну ладно, смотрите,
напрасно, наверное...»
Я с трудом сдержала улыбку. Это, действительно, было смешно, если учесть, что на самом видном месте, на книжной открытой полке стоял у Лидии Яковлевны Иосиф Бродский, и наш самиздат, и вообще немало всяческой, по тому времени, литературной крамолы...
(Да и обстоятельства моего появления здесь, о которых уже говорилось, отнюдь не свидетельствовали о политической благонадёжности хозяйки квартиры...)
У необыкновенных людей – и слабости необыкновенные. И сила – тоже.
Так получилось, что я оказалась среди первых, если не первой, кто прочел её «Записки блокадного человека».  Лидия Яковлевна попросила меня отвезти рукопись в журнал «Нева», а до того , если хочу, с ней ознакомиться.
Я читала ночью – и думала: какой же мужественный талант надо иметь, чтобы так писать на «засюсюканную» в блокадном городе  тему... Жесткость, честность, четкость и точность языка, откровенный индивидуализм, эгоизм героя, и ведь это – тоже правда... Другая, тщательно оберегаемая от людей, никогда не проникавшая в ленинградскую печать правда... Та правда, которая куда опасней заморских конфет...
Утром, прежде, чем ехать  на Невский 3, в тогда ещё неведомую мне редакцию (время публикаций и дружбы, уже многолетней, с журналом «Нева» пришло позже), позвонила. Говорила взахлёб, бессвязно, восторженно. Лидия Яковлевна слушала, не перебивая, была явно обрадована откликом. Отзывом , как мне кажется, не только моим, личным, но - в моём лице – круга и поколения...
Потом, позже, я поняла, что каждая книга Лидии Яковлевны Гинзбург  представляла собой не только событие в литературе, но и настоящий  профессиональный подвиг писателя.   (Часто – по сути своей – куда больший подвиг, чем наши детские и дерзкие демарши или, тем более, псевдодиссидентские, так называемые, «фиги в кармане» остряков от непрофессиональной литературы...) Ибо в каждой из этих книг её высочество Мысль косвенно вызывала на дуэль толпу общепринятых (косных, пошлых, конъюнктурных) представлений о литературе и жизни. Мысль бросала им вызов, не замечая их, как будто бы их и вовсе не было, хотя были и господствовали в ту пору в «ведческой» науке, как и повсюду, именно они...
Я увезла с собой в Германию все четыре, подаренные Лидией Яковлевной Гинзбург, томика, смотрю на дорогие мне дарственные надписи, перечитываю, вспоминаю...
«Дорогой Ольге Юрьевне Бешенковской в первый день знакомства с пожеланием вдохновения...»
04.09. 82.
«О старом и новом»...
Вот и я о том же...
Всю жизнь...
О старом и новом...
 Сейчас вот –об «историзме и структурности» мужества...
            И действительно – приглашение в легенду состоялось.  В 1982 году Ольгу Бешенковскую знали исключительно в некоторых литературных кругах, а в 2002-м, когда было написано эссе «Этюды о мужестве. Л.Я.Гинзбург»[1], отрывок из которого привожу, её имя уже было у многих на слуху. А через год я познакомился с легендарной Бешенковской, когда 18 октября 2003 года она приехала в Констанц накануне дня лицейской годовщины для участия в пушкинском литературно-музыкальном вечере.

Глава 11. «ТОПКА»[2]
 
            Ольга Бешенковская почти десять лет работала в котельной. Вот что писал об ее работе и творчестве напарник Алексей Давыденков, к сожалению, тоже отошедший в мир иной… (Царствия им Небесного!)

«ТОПКА» Кочегарская литература КОЧЕГАРЫ CВОБОДЫ Ты должен быть гордым, как знамя; Ты должен быть острым, как меч; Как Данту, подземное пламя Должно тебе щеки обжечь.                          Валерий Брюсов То, что у кочегара - лицо, у котла - фронт. Кочегар всегда перед лицом - всегда лицом к фронту. С прошествием лет кочегара легко бывает распознать по лицу: по фронту.                          Словарь живого кочегарского языка
«Это будет свободная литература, потому что не корысть и не карьера…» – мечтал вождь мирового пролетариата. Но вышло наоборот: именно корысть и карьера вербовали в ряды советских литераторов все новых и новых добровольцев. Особенно поощрялись авторы, которые приходили «от станка» или «от сохи» - вроде как «от жизни».     А с теми, кто заявлял, что они «от Бога», приходилось что-то делать. Была, вспоминают, даже специальная инструкция: «Что делать?» Да что с ними сделаешь, блаженными, если живет человек ради слова насущного, сам постепенно превращаясь в слово? Убьешь такого – а он бессмертен. Зато узнавали, кто доподлинно поэт, а кто где был, там и остался, - «у станка» или «у сохи».     И вдруг - что за чертовщина? – какие-то поэты «от котла»... Пока начальство соображало, возникло целое поколение кочегаров и плотников, дворников и сторожей – поколение, выбравшее свободу.      Это была свободная литература, потому что не корысть и не карьера, а непреодолимая сила творчества заставляла молодых – и немолодых – людей спускаться на нижние ступени социальной лестницы, где оставалось незанятое пространство и неотнятое время. Там, внизу, был воздух, необходимый для горения. А.К
Из статьи В.Долинина и Д.Северюхина «Преодоленье немоты»:      В 1988 возникло одно из последних изданий ленинградского самиздата – альманах «Топка». Он выходил до 1992, т.е. в те годы, когда само понятие «неофициальности» во многом утратило свой прежний смысл. Составители альманаха Ольга Бешенковская, Лариса Махоткина и Алексей Давыденков, работавшие в котельной Педагогического института, выработали идею издания на игровом начале, в котором отчетливо проявилась ностальгия по уходящей эпохе: к участию в нем допускались только авторы-кочегары (большинство из них ранее участвовали в неофициальном литературном движении), а названия рубрик были связаны с реалиями кочегарского бытия – «Задвижка на вводе» (редакционная статья), «Запальная свеча» (публицистика) и т.п. Альманах был выдержан в лучших традициях самиздата, печатался на машинке и размножался на ксероксе. В 1997 трехсотстраничный дайджест этого издания был отпечатан на ксероксе тиражом в несколько десятков экземпляров. Самиздат Ленинграда. 1950-е - 1980-е. Литературная энциклопедия. Под общей редакцией Д.Северюхина. Авторы-составители: В.Долинин, Б.Иванов, Б.Останин, Д.Северюхин.  М.: Новое литературное обозрение, 2003. - 624 с., ил
ЗАДВИЖКА НА ВВОДЕ     Два вергилия сопровождают наше путешествие по кругам подземной литературы – Алексей Давыденков и Ольга Бешенковская.     Как это начиналось     Рассказывает Алексей Давыденков:
- Начиналось естественно. Сперва – в одной из котельных Герценовского института завелись такие люди, как Ольга Бешенковская, Лариса Махоткина и ваш покорный слуга. После чего опять, как говорится, «шли годы»... И вот однажды, уже в 88-м, Ольга, сдавая мне смену (что сопровождалось, помимо обмена сугубо-котельными новостями, обменом литературными), высказалась в том смысле, что настолько все гадко – впору просто взять и затеять чисто-кочегарский самиздатовский журнал, или альманах... А у нас с Махоткиной уже был наработан опыт самиздатовских начинаний (правда, Лариса, бурно откликаясь на всякое начинание, дальше начинаний шла не всегда, - но первый, самый трудный этап - обеспечивала на все сто), - я и предупредил Ольгу об ответственности за те идеи, которыми она тут сорит... Сутки спустя, сдавая смену Ларисе, я уже имел, чем вызвать с ее стороны очередной бурный отклик.		Леша. 1996.
Рассказывает Ольга Бешенковская:     Вот Леша говорит: «когда завелись в котельной такие люди, как Ольга Бешенковская...» А ведь когда и как «завелись»? В конце семидесятых КГБ выталкивал с «приличных» - для меня это в кавычках – мест работы уже последних неугодных писателей... Так я вместо газетки оказалась на улице, и Боря Лихтенфельд, давно работавший кочегаром, подготовил мне это теплое, без кавычек, место. А как, скажем, Ника Шек – китайские стихи – оказалась в нашей с Лешей котельной? О, это совсем другая и долгая история...      В начале восьмидесятых Институт физики, научно исследовательский, что на Васильевском острове, решил вспомнить свои традиции шестидесятых и возродить дружбу физиков с лириками. Поскольку стихи мои давно уже ходили в списках, меня нашел весьма симпатичный и интеллектуальный человек, автор идеи, и попросил выступить у них в кафе, при закрытых дверях, только для посвященных...

 

Ника Шек

Во время чтения с меня не сводила глаз поразительно красивая, чем-то похожая на пушкинскую Натали, элегантная дама. Сходство усилилось, когда она надела длинный плащ и шляпку с полями (потом рассказала: из бабушкиного сундука) и пошла провожать меня пешком домой, через весь город. Транспорт уже не ходил. Оказалась она кандидатом технических наук, матерью трех очаровательных (каждая – по-своему) дочерей, расспрашивала, рассказывала, а на следующий день вечером позвонила, что на работе подала заявление об увольнении (выдержала в отделе большой бой) и теперь надо найти место на курсах кочегаров... Через несколько лет мы уже работали вместе, и

 

Виктория Шек проводила свои кочегарские смены за писанием повестей и рассказов. Из нее будто выплескивалось все накопившееся и ранее сдерживаемое... (Забегая вперед, скажу, что, уйдя всего пару лет назад на пенсию из нашей же котельной, она переехала под Москву, в монастырь, пока, правда, не послушница, а трудница...)      А Ника – ее средняя дочь. Ника выросла на моих глазах, была всегда девочкой несколько угрюмой с взыскующим взглядом, с повышенным чувством долга, много читала. Когда первые наши бизнесмены, еще омраченные, пусть советским, но все же пониманием необходимости духовности, решили отремонтировать знаменитое кафе серебряного века «Бродячая собака» и предложили мне там как-нибудь, ну что ли, победокурить, даже за маленькую доплату к кочегарской зарплате, я подумала, что устраивать в этом подвале литературные вечера было бы сродни самозванству. И просто перенесла туда студию юных поэтов, которую уже давно вела при одной из школ. Ребята стали приходить замечательные, со всего города. И на занятиях всегда была Ника Шек. Она никогда не читала стихов, но слушала во все свои глубокие глаза... А годы шли. В мае 1992 я, отслужив последние кочегарские смены, уехала в Германию, а Ника как раз окончила последний класс своего китайского интерната. И когда ее мама, Виктория Шек, обратилась к нашему главному инженеру Владимиру Никитичу Еранькову, с просьбой принять Нику на освободившееся место, он спросил: «А что она умеет делать, чем занимается?» - «Китайский язык хорошо, японский – хуже...» - ответила, растерявшись, Виктория. «Ну, такие люди нам нужны» - совершенно серьезно отреагировал Ераньков...      Интересно, что он, член КПСС, бывший военный, получивший на флоте контузию, настрадавшийся в жизни человек, постепенно привык ко всем нам, хотя поначалу отнесся к писателям в котельной весьма подозрительно... Но практика показывала:    Виктория писатели все-таки куда надежнее забулдыг, которые только пьют и спят...     Наш главный инженер сидел в одном из первых рядов на моем прощальном поэтическом Вечере в Доме писателя, в белой рубашке, при галстуке. Мы крепко обнялись, и он сказал: «Ну, если что там в капитализме тоже не так, - возвращайтесь. Место всегда найду...»     И меня греют эти слова здесь, как когда-то студеными вечерами – тепло нашей котельной...       Рассказывает Алексей Давыденков:      Отопление Герценовского института обеспечивалось четырьмя котельными. Первый номер «Топки» было решено сделать силами кочегаров-герценовцев. Оцените соотношение: на 16 кочегаров – 7 авторов (эпос, лирика, драма – плюс публицистика и критика) – целиком номер!.. Со второго номера начался приток авторов-кочегаров из других ведомств (Пудовкина, Дунаевская, Долинин, - как раз вернувшийся, в связи с отменой политической статьи, из отсидки, успев даже и там покочегарить; Звягин...). За придание нам начального мощного ускорения – Ларисе такое же мощное спасибо. Дальше мы остались с Ольгой вдвоем. Задним числом, не могу не выразить искреннего восхищения – нами обоими: тем, что мы в этой антидемократической ситуации (отсутствие кворума!), придерживаясь не на все общих взглядов, сумели выпустить и второй, и третий номера... Поэтому, делая, уже после Ольгиного отъезда в Германию, последний, четвертый номер, – я был не один.   1995. Лена Пудовкина.  До сих пор работает кочегаром, отапливает Театр Ленсовета, а также уже много лет сотрудничает с газетой «Час пик». Пишет статьи для отдела социальных проблем. А Слава Долинин (в пору «Топки» они еще были женаты) – теперь старший научный сотрудник музея «Мемориал». Там же хранится его зековский фофан.       Рассказывает Ольга Бешенковская:      Леша Давыденков – на редкость надежный сменщик и самоотверженный в дружбе человек. Он всегда пил чифир и закусывал луком. Очевидно, по этой причине особого пристрастия к животным никогда не питал. Но «котельная» - по моей этимологии – от слова «кот». Коты возникали из-за труб, плодились, особо общительная кошка Катя (самая драная и блохастая) любила ночью забираться на лицо спящему и мурлыкать... Леша терпел. Леша научил котов подпрыгивать, ловя на лету кусочек лука или соленого огурца. Он честно делил свою трапезу с обитателями котельной. Одного – Барсика – удалось даже пристроить на домашний пансион: его взяла к себе баба Рая, Раиса Абрамовна, «русская народная еврейка», как я ее называла, единственная среди нас не пишущая, кочегар с самым большим стажем, с тех пор, как приехала в Питер из деревни, из нее сыпался мат и застенчивая нежность: «Ну, как, - спрашиваю, - Барсик?» - «Да что ему сделается, через форточку гулять ходит, а проснусь утром – сидит, так его растак, в титьках роется...» (Их уже обоих нет, ни бабы Раи, ни Барсика, их смена уже прошла...)     Лена Дунаевская с моей кошкой Тюней. 1995.      Тюня уже пять лет в Германии. Она прекрасно интегрировалась: прыгает с балкона к немецким котам, несмотря на свои преклонные 18 лет. (По-человеческим меркам – примерно 80).       А Леша простил мне даже большую бездомную собаку, которую я привела с улицы, собака хромала и была удивительно обаятельна, как может быть обаятельным только печальный кобель с бархатными глазами... Пса надо было во время смены выгуливать. Пес неистово лаял, заслышав или почуяв шаги за дверью. Лаял по ночам. Кидался на посетителей: целоваться... Совершенно не слушался. Леша терпел. Терпел и Ераньков. Потом наш красавец приглянулся во дворе одной бабушке, попросила продать, мы, естественно, отдали, понимая, что в котельной хорошо только кочегару... И, наконец, свободно вздохнули... Увы, он таки сбежал через некоторое время от своей новой мамы и миски – свобода была ему, видно, дороже всего. И в этом мы его очень хорошо понимали...     Рассказывает Алексей Давыденков:     Мы создавали не просто новый (очередной) творческий союз, но союз, доводящий до абсурда претензии всех союзов, особенно же – когорты писателей от станка. И этим привносилось в идею «Топки» то, благотворное всегда, игровое начало, следуя которому, старались мы и сохранить, и обрести в нашем деле если не основной, то не менее важный смысл.     Возможно, это нам не всегда удавалось, и, может быть, поэтому Л.Махоткина, уже на этапе подготовки №2, из игры вышла. Но игра продолжалась... С выходом №3 стали появляться отклики, рецензии в официальной прессе; наконец, незадолго до презентации нашего машинописного альманаха в Доме писателей, нам было предложено подготовить к печати сборник на материале наличных номеров и предполагаемого четвертого.     Работа над сборником именно и задержала «обналичивание» 4-го, ни к каким иным результатам не приведя. Около года пролежав в столе главного редактора издательства «Советский писатель», сборник, нетронутый, был нам возвращен тотчас по упразднении издательства.      Мы к тому времени жили уже в другой стране, городе, — даже вуз родной выгодно поменял аббревиатуру, став университетом. Кажется, лишь аббревиатура «Топки» осталась прежней…     У ЗАПАЛЬНОЙ СВЕЧИ     Из беседы с редактором журнала «Часы»     Борисом ИвановичемИвановым,      кочегаром с 11-летним стажем.     Беседа протекала на даче, в одном из «двух флигелей, соединенных закругленной дорической колоннадой*, - там и размещена котельная Б.И. с ее (его) запальной свечою. Корреспондент, направляясь на эту встречу, имел при себе №1 «Топки», в уме – содержание второго и приблизительную тему предстоящей беседы – нечто вроде «парадигмы кочегарской литературы 70-80-х годов». Поэтому первым его вопросом (после естественных предварительных, типа «Сколько котлов в работе?» и «Каков график смен?») был – взгляд на русскую литературу означенного периода и, какой ни есть, путь в нее.      Ответ, однако, оказался несколько шире…     Б.И.: Когда я начинал, это были 60-е годы. Рядом со мной тогда были такие люди, как – Андрей Битов... Валерий Попов... Это был круг людей, которых объединяла и отличала ориентация не на эстетические – только – проблемы, но и – желание при этом быть литератором, то есть: играть общественную роль, какую-то нишу социальную занимать, что ли... И, одновременно – живущих надеждой на социальную, опять-таки, независимость, - это уж – просто в силу характера тех, кто пишет. На независимость – во имя своей работы, - ну, и на ту, которую дает (или, верней выразимся – может дать) эта литературная работа. Вот в силу этого-то, когда оказывалось, что – не печатают, мы еще долгое время держались хотя бы... ну, за литературный подряд, так назовем это. Вроде Уфлянда, который что-то делал в кино... или – я, в рекламе... тексты на товары, на которые укажет начальство... И, как бы, все это – ради сохранения за собой статуса литератора.     КОРРЕСПОНДЕНТ: А независимость-то...     Б.И.: Это потом, когда меня из партии исключили. Надежд печататься не осталось. Ходил на шаландах, много и еще, где работал. По лифтам – тоже распространенная в ту пору профессия... В 76-м взялся издавать «Часы».     К.: Это тогда Вы начали работать в котельной?     Б.И.: Чуть позже, с 1978-го. Людей в котельные тогда не хватало, поэтому и с начальством отношения складывались благоприятней, чем где. Постепенно своих перетащил: Долинина, Останина... поздней, уже сюда, в эту котельную - Колкера. Иными словами, начала складываться некая новая культурная среда.     К.: (с удовлетворением): Кочегарская!..     Б.И.: Не только. В нее входили люди самых разных профессий. Хотя котельная, несомненно, играла роль: те же «Часы» - тут и делались, в основном. Всегда есть и рукописи где разложить, и время на это... Какие-то авторы приходят - у того предложение, тот кого-то привел, другой с кем-то встретился... А еще было то, пожалуй, что если КГБ решает заняться кем-нибудь из наших авторов, а тот занимает хоть какое-то место на социальной лестнице...     К.: Социальную нишу...     Б.И.: ...то он рискует места этого своего лишиться. Это иных отпугивало. А кочегаров этим уже не напугать. Тем более, их, как я уже сказал, не хватало... Конечно, могли вызвать, пригрозить... потребовать... Но – не угроза потерять работу.     К.: То есть – та самая социальная независимость, в какой-то степени?     Б.И.: В известной степени – да. Мы ведь – социальное, уже, дно. (Корреспондент озирается со сдержанным умилением). Итак: что же мы получили, став кочегарами? Первое: защищенность от КГБ.     К.: Ну... относительную, все-таки... Долинина-то, например, - посадили...     Б.И.: В плане социальном – достаточную! Пример Долинина это еще и лишний раз подтверждает: ведь он и там кочегарствовал. Правда, на угольке... Второе: защищенность от начальства. (Видя, что корреспондент вновь охвачен проблемою относительности, Б.И. энергично указывает ему на дверь): Мы сидим, беседуем - и ни один начальник к нам не войдет, если не постучится! Потому что заперто!.. Третье: право на одиночество. То, без чего вообще не мыслим человек свободной профессии. Мы его имеем законно. Таков наш статус.     К.: Итак, мы и тут приблизились к статусу людей свободной профессии?     Б.И.: Именно так. И – четвертое, наконец: попав на социальное дно, мы все равно какое-то время еще продолжаем жить своей интеллигентской закомплексованностью... ну, то известное чувство неполноценности – мол, интеллигент гвоздя не может забить, а, что может - то мало кому и нужно... Так вот: в котельных, делая то, что определенно всем нужно, да еще сталкиваясь с такими нужными всем людьми, как, к примеру, слесаря, да еще сами подчас выполняя работу слесарей – мы от этих комплексов очень скоро освобождаемся. Тем самым, интеллигенция – кочегарская – становится в буквальном смысле слова надклассовой.     К.: Это уже не то, что называлось «прослойкой»?     Б.И.: Надклассовой! Над!.. Происходит активное изживание реликтов классового сознания... И не только классового. Поскольку труд операторов газовой котельной не является специфически мужским или женским (как и литературный, хотя не все признают), - то наша среда просто неспособна осуществлять какое бы то ни было неравноправие в этом плане. В планах – ибо, - тем самым, складывается заново и среда культурная, и – социально-биологическая, или: такая социально-биологическая среда, которая создает предпосылки для настоящей, для нормальной культурной.     (В ходе дальнейшего обсуждения проблемы Б.И., выдвинув тезис, что даже браки кочегаров вершатся не на небесах, а в котельных, привел в пример все того же Долинина и Пудовкину, а корреспондент – Бешенковскую и Кузнецова, который стал кочегаром, правда, совсем недавно, но, конечно же, не без влияния той равноправной культурной и прочая среды, которая apriori сложилась, надо полагать, в их семействе).     Б.И.: Итак, мы имеем все для полноценной творческой деятельности. Года три назад, когда перестройка не во всем себя еще показала, побывала у меня тут одна телевизионная дама. Что-то хотела снимать, вроде – вот, мол, интеллигент... в котельной... от всего оторванный... ну, на дне. Я ей тогда сказал: вы все не о том! Наша проблема – это проблема культурная, - в первую очередь! Потому что решаем мы здесь именно ее; именно здесь. И куда серьезнее, чем какая-то передачка по телевидению... по чьему-то заказу...     К.: Кочегарство – как явление культуры... Именно это пока оказалось темой нашего разговора. Что ж – это, пожалуй, еще и лучше, чем то, с чем я шел сюда. И все же: как насчет кочегарской литературы?     Б.И.: Видите ли... Если мы будем сравнивать кочегарскую волну с той, когда интеллигенция массой шла в христианство, то в отношении последней мы, действительно, можем говорить о направлении: в литературе... в живописи... взять хотя бы сюжеты... Сюжетов же специально кочегарских нет – разве только единичные случаи в творчестве того- другого... описывается котельная – наряду с тем и тем... и у меня было...     К.: Сюжетов – нет, это так, и даже в этом одна из черт независимости, в нашем случае: иначе - не было бы ее... Но в разработке общих-то сюжетов - может быть, хоть специфика есть какая-нибудь?.. А то, пожалуй, и «Топка» не имеет права на существование…     Б.И.: Она имеет право на существование, потому что это - курьез. (Корреспондент с жаром заверяет Б.И., что на этом курьезе редакция намерена держаться, сколько будет возможно. Б.И. соглашается, что «и это допустимо»). А что до специфики... Она опять в том же: в обретении среды. Ведь вообще-то частый герой неофициальной литературы (возьмите Чирскова, например) - это одиночка, это человек, лишенный среды. А здесь - даже и герой может обрести ее. Плюс к этому: попав на дно, мы тем освобождаемся как от многих ненужных разговоров, так от ненужных же, связанных с тою же социальной закомплексованностью, диалогов внутренних. Их неминуемое продолжение в творчестве предопределило бы его несвободу. По моим многолетним наблюдениям, неофициал проще, чем официал. Он внутренне менее противоречив. Он меньше скован реалиями - даже реалиями того же быта. Иногда встретишься с людьми, которые чего-то достигли в том, к чему когда-то вместе стремились... Тотчас же - жалобы, именно, на то положение свое, какого достигли. «Тебе-то хорошо: ты - в котельной работаешь!» - «Так идите и вы в котельную!..» И оказывается, что - никак нельзя: семья... быт заел... Ну, а у нас – что: не семьи?.. И - не те же бытовые проблемы?..     (Корреспондент едва не погрузился в свои.)     Однако: что здесь обманчиво?.. Следующее: многие из оказавшихся на социальном дне попадают сюда закономерно. Всегда есть и будут «двоечники», люди, неспособные нести ни физическую, ни умственную нагрузку - по слабости, по лени... И вот, оказавшись бок о бок с нами, они стремятся тоже на что-то претендовать. Скажем, «сайгоновская культура», о которой так много говорят Горичева и Кривулин, характеризуется этим именно: неразличением люмпена и художника. Псевдобратство такое!.. Поэтому и задача наша - попав на дно - отделять себя от людей дна со всеми их претензиями казаться кем-то - и этим самым - самим от претенциозности освобождаться. Например, герой Звягина... Это люмпен, а не художник.     Корреспондент спрашивает, означает ли это, что творчество Звягина не несет в себе освободительной миссии «отделения»?     Б.И.: Нет. Просто он на дне находит свой объект описания. Как Бешенковская та же, когда берется изобразить сантехника.     Тут-то корреспондент спохватывается, что он имел намерение – и даже задание – употребить в беседе как можно больше сочных, метких словечек из кочегарской лексики – чтобы расширить «Словарь»... Он спрашивает Б.И., нет ли какого-нибудь кочегарского термина – или элемента котла – который был бы ему дорог особенно?..     Б.И.: Что касается терминов, то из всей нашей терминологии лишь один претендует иметь общефилософское значение - «параметр». Прочие такого значения не несут.     Насчет общефилософского корреспондент не спорит, однако он с нежной грустью смотрит на фронт котла, на верхний тройник, тщится измерить мыслью поверхность нагрева... Этим обозначается конец встречи.     К.: (просматривая свои записи): В начале нашей беседы Вы говорили о людях, стремящихся быть литераторами в общественном понимании этого слова, то есть занимать, как Вы выразились, «социальную нишу». Можем ли мы считать, что такою нишей - социальной - стала для нас котельная?     Б.И.: Конечно. И – я больше скажу: раз, если верить статистике, средний заработок писателя равен у нас 150-ти рублям, то мы и в этом плане – в среднем – не прогадали!..     И атмосфера сбывшихся надежд на социальную независимость ощутимо сгущается над левым флигелем дачи Уткина.      ноябрь 1989.     Беседовал А.И.Давыденков      «Топка» (1989, №3)   *Уткина дача, памятник архитектуры конца XVIII века. — «Ленинград. Путеводитель».  Лениздат, 1977. Стр. 290     РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ?..     Из беседы с редактором журнала «Топка»      Алексеем Ивановичем Давыденковым     КОРРЕСПОНДЕНТ: И все же: кроме кочегарского стажа, вас что-нибудь еще объединяет?     А.И.: Я понимаю, это вопрос о художественных критериях. Без них – да, не обойтись. И в определении их приходится полагаться (увы, не правда ли?..) на собственные опыт и вкус. Которым - прошу заметить! - уже в изрядных дозах привиты, благодаря «Топке», может быть, жесточайшие принципы из всех, какие есть: толерантности. То есть: критерии художественной ценности у нас изначально строились вне зависимости от личных художественных пристрастий. Мне кажется, это способствует более качественному отсеву чисто графоманских произведений, изобилующих в рамках любого направления, но, благодаря их сугубой «верности» таковому, трудней отсеиваемых. Эта же толерантность - дерзаю думать - объединяет и всех нас. «Дерзаю» - ибо наверняка не каждый наш автор уже готов вполне с этим согласиться. Но, как бы ни было – это налицо.       Когда в конце 80-х, не без нашей «подачи», в печати зациркулировал термин «кочегарская литература» - мы с Ольгой первые не переставали его оспаривать. «Ведь это игра, - уговаривали, - игра...» Тем не менее: у нас под одной обложкой бок о бок сосуществуют авторы, которые под любой другой - не то, что «не ужились» - обложка треснула бы... А у нас - премило... Органично, подчеркиваю. Но ведь и в котельных наших мы так годами и сосуществуем, с годами - все более органично... В конце концов, и поэтов «серебряного века» сейчас объединяет более понятие «серебряный век», чем принадлежность символизму или футуризму.  1996 Беседовала Светлана Бурченкова (интервью для газеты «Час пик»,  не опубликовано)       Творческое     Объединение     Пресловутых     Котельных     Авторов     ТОПКА (№1-4)       №1 (1988 год, 127 стр.)     ЗАДВИЖКА НА ВВОДЕ.     Вступительная статья Л.Махоткиной.     БАЙПАС НА ПАРНАС.     О.Бешенковская (стихи)     В.Шек, «Автопортрет с дочерью», рассказ.     А.Крыжановский, «Заявочный столбик», рассказ.     А.Давыденков (стихи)     Т.Мнева, «Конец эпохи», поэма.     Б.Григорин, «Поэт и тема», статья.     Л.Махоткина, «Кошмар в квартире напротив», пьеса в трех картинах.     ЗАПАЛЬНАЯ СВЕЧА.     А.Крыжановский, «П.И.Чайковский в отношениях с современной ему музыкой»     Беседы у запальной свечи. Авторы номера дают ответы на вопросы: 1) Запальная свеча как параметр Вашего гороскопа; 2) Ваше отношение к проблеме «невостребованных личностей»; 3) Соблюдаете ли Вы технику безопасности? Почему?     А.Давыденков, «Замечания по смене», статья.     ТАЙНЫ ШАМОТНОЙ ГОРКИ     Словарь специфически литературных терминов     №2 (1989 год, 121 стр.)     ЗАДВИЖКА НА ВВОДЕ.     Вступительная статья О.Бешенковской «Кочегары всей страны, соединяйтесь!»     НАС ПОЗДРАВЛЯЮТ С РОЗЖИГОМ     Стихотворные приветы авторов-некочегаров В.Кривулина, Е.Игнатовой, Э.Шнейдермана.     БАЙПАС НА ПАРНАС     Е.Дунаевская (стихи)     Л.Махоткина (стихи)     О.Бешенковская, «Монологи» (рок-поэма по мотивам оперы «Иисус Христос - супер-стар»)     Е.Звягин, «Сентиментальное путешествие вдоль реки Мойки, или Напиться на халяву», повесть.     Е.Пудовкина, стихи.     Б.Григорин, стихи.     ЗАПАЛЬНАЯ СВЕЧА     В.Долинин, «Не столь отдаленная кочегарка», современные мемуары.     Ю.Колкер, «Несколько наблюдений» (о стихах И.Бродского).     ТАЙНЫ ШАМОТНОЙ ГОРКИ     Из литературного наследия Е.Л.Шварца, стихи; вступительное слово А.Крыжановского.     №3 (1989, 140 стр.)     ЗАДВИЖКА НА ВВОДЕ.     Вступительная статья А.Давыденкова.     БАЙПАС НА ПАРНАС.     А.Крыжановский, стихи.     Т.Мнева, «Пред грядущим парадом», поэма.     Р.Запесоцкая, стихи; вступительная статья О.Бешенковской.     А.Давыденков, стихи.     В.Шек, «Английский грипп», рождественская новелла.     В.Долинин, «В собачнике» (из рассказов зека)     В.Эрль, «После шестого урока», «Ирония судьбы», «Миша в зоосаде», рассказы.     Л.Махоткина, «Апология Петрова», повесть.     ЗАПАЛЬНАЯ СВЕЧА     О.Бешенковская, «Волки и кролики», записки молодого поэта.     Беседы у запальной свечи: «Наша проблема — это проблема культурная», беседа нашего корреспондента с редактором журнала «Часы» Б.И.Ивановым.     ТАЙНЫ ШАМОТНОЙ ГОРКИ     О.Бешенковская, «Страницы из семейного альбома», эссе.         Предприятие наше постепенно становилось семейным: я привела туда мужа, фотохудожника Алексея Кузнецова. Теперь и он, счастливый, больше не ходил на завод и не фотографировал сосредоточенные лица передовиков производства, а тихо ретушировал отснятые между сменами деревья за нашим шатким столиком, поставленным для ведения вахтенного журнала. Поэтому наша «Топка» стала иллюстрированным изданием: в ней впервые увидели свет его черные фотографии... (Сейчас он «очерняет» уже капиталистическую, так сказать, действительность, за десять лет – автор двадцати персональных фотовыставок в Германии, с хорошей, совершенно официальной, прессой.)         №4 (1992, 133 стр.)     ЗАДВИЖКА НА ВВОДЕ.     Вступительная статья А.Давыденкова.     кочегары; авторы — Ю.Колкер и Л.Махоткина).     БАЙПАС НА ПАРНАС.     О.Охапкин, стихи.     Б.Иванов, «Похороны во вторник», рассказ.     А.Скидан, «Литераторские мостки», поэма.     Е.Кушнер, отрывок из романа «Книга Сумерек, или Правда о летающих тарелках».     Н.Ланковская, стихи.     В.Земских, стихи.     В.Шек, «Богомаз», рассказ.     Г.Тураев, поэтический цикл.     А.Давыденков, «588 и черепаха», повесть.     ЗАПАЛЬНАЯ СВЕЧА     О.Бешенковская, «Троглодит-блюз и одинокий голос» (памяти поэта-кочегара Юрия Анищенко, 1958-88 г.г.)     Ю.Булычев, «Первоистоки «котлованности» (социально-философские размышления над повестью А.Платонова «Котлован»)».     ТАЙНЫ ШАМОТНОЙ ГОРКИ     О.Бешенковская, — ранние стихи,     изданные ею незадолго до отъезда под именем ее подруги С.Бурченковой.      Статья Б.Григорина о книге Дм.Григорьева «Стихи разных лет».       Из писем В.Долинина О.Бешенковской     Дорогая Ольга!     У тебя в декабре намечалось чтение в ССП. Как оно прошло? Мы, к сожалению, присутствовать там не смогли, но во всеобщем восторге зала незримо участвовали. Ждем, когда ты восстановишь в своей машинке букву «Х» и пришлешь новые стихи. В наши времена подвал котельной более подходящее место для творчества, чем обдуваемая всеми поветриями вершина Парнаса.      Мы пока еще живем в Усинске, но очень возможно, что вскоре окажемся в Мичаеле.     Все идет к этому. Где будем отмечать наступление года зайца, пока не знаем.             Напрасно ты думаешь, что нам не до стихов. Присылай, пожалуйста, свои новые сочинения. Что касается творчества Долинина, то до уровня своего учителя, капитана Лебядкина, начинающему поэту далеко и знакомить читающую публику со своими стихами он считает еще несвоевременным.     Удивлен, что и нормальные (не клубные) поэты тоже начали работать в котельных. Неужели так велико влияние неофициальной литературы?      Напиши, пожалуйста, и о других новостях культурной жизни Петербурга.     Дорогая Ольга!      Спасибо за письма, которые я получал от тебя в лагере. Каждое полученное зеком письмо – большая радость для него. Оно возвращает его в мир, из которого он вырван. К сожалению, далеко не все письма доходят до адресатов. Твои стихи, в частности, я так и не получил. Они исчезли. О конфискации некоторых писем зекам сообщают (обычный предлог - «условности» в тексте). Но чаще письма пропадают без следа, и о том, что они были, узнаешь из других писем или не узнаешь вовсе.       ОГЛЯДЫВАЯСЬ ВПЕРЕД...     (рассказывает Ольга Бешенковская)     Как это закончилось     Люди так по-разному видят один предмет даже из одной точки, что, читая любые воспоминания, я вспоминаю фильм Курасавы, а именно – «Расемон»... Никто не врет, но кто же говорит правду?..     «Топка»... Породив ее, я о ней, нет, конечно же, не забыла, но простилась еще прежде, чем уехала, чем стала печататься во всем мире, чем к фамилии стали почтительно прибавлять «известный поэт и эссеист»...     Простилась уже на первом (и последнем) Вечере этого Альманаха в Белом зале особняка графа Шереметьева, где до пожара располагался Союз писателей, который сама же и организовала... (Я имею в виду не Союз и не пожар, а именно и только Вечер...)     Хорошо, что у друзей сохраняются публикации, и недавно мне попала в руки газета «Час пик» от 1991-го года, где под заголовком «Крысы и розы» Наталья Ковалева воспроизвела мое напутственно-прощальное слово. По стилю вижу, что здесь – ничего не искажено:     «...Накануне Вечера мне позвонил Борис Иванович Иванов – редактор журнала «Часы» и сказал: «Вот проведем Вечер и распрощаемся, наконец, с этим явлением – с кочегарской литературой»...     Понимаете, хотелось бы распрощаться. И вот почему: есть во всем этом такой простительный, по нашему времени, грешок – немножко фиговый листок, прикрывающий срам, то есть как бы игра на биографии... А ведь, серьезно говоря, какая разница для литературы, где человек работает? И «Топка» меня интересовала не как журнал, а как альманах, хотелось обозначить это культурно-социальное явление. Посмотрите: время прошло, и что же изменилось? Демократизация искусства обернулась его вульгаризацией, как это не раз случалось в истории. А подлинное искусство – оно всегда аристократично. И в нас еще сохранилось желание прикоснуться к истине, а не схватить мимолетную правду за горло, чтобы превратить птицу удачи в жареную курицу для себя и соратников...     Почти как Моисей по пустыне, судьба водила нас по котельным. Это всего лишь символ. И я сознаю, что это, скорее всего, позиция обреченных. Но, как ни странно, сила аристократизма - в его кажущейся слабости. И, может быть, кочегары - последние аристократы, в которых было «нищее величье и задерганная честь»...             Конец цитаты и конец статьи.             Начало великих перемен...             И теперь, спустя еще 15 лет, я могу повторить то же самое.     Мой сменщик Леша Давыденков играл, но в своей игре он ночами, кропотливо, терпеливо перепечатывал на почти бездыханной машинке стихи и повести дважды коллег: по перу и по байпасу ленинградской литературы... Мне, как показывает цитата и другие интервью, которые приходилось давать на волне Перестройки, уже вскоре стало тошно и грустно. Ибо я люблю игры в бисер по-научному... В социальных же играх есть нечто ущербное.     «Товарищ, я вахту не в силах стоять –     Сказал кочегар кочегару...»     А все-таки хорошо, что все это было: и задвижка на вводе, и заглушки на так называемом официальном пути, и мерцающая топка в темном углу подвала, куда не докатывались лицемерные волны всеобщего ликования...     Postscriptum     Вдруг вспомнилось, как под Рождество 1994 года в Колумбийском универе, где я читала стихи и рассказывала о котельных, профессор-славист Роберт – кажется – Бэкман или Блэкман или Бэлтон – с усмешкой сказал, что русские писатели почему-то любят работать группами… Я ему ответила строчкой Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке»... Действительно, на Западе не было таких социально-политических условий, когда один был за всех и все – за одного. И не сотворялось таких вот приятных сердцу мифов, как «кочегарская» и «дворницкая» литературы.      Групповая литература – это, конечно же, извращение социализма. Всегда есть несколько имен, а за ними – жмутся, кто послабей, побезымянней, кто не может, не в силах без мифа, без манифеста, без... Кочегарская литература разлетелась, как котельная при взрыве, потому что тот, кто смог по своим литературным данным (теперь уже без риска оказаться в тюрьме) существовать сам, просто как литератор, тот существует. Это, конечно, не значит, что справедливость полностью восторжествовала. Так не бывает. Некоторые кирпичи отлетели слишком далеко...     Более того. Кочегарская литература вполне может возродиться, подпитаться молодежью, сознательно или же неосознанно протестующей образом жизни (и мысли) уже против китча, карьеризма, индивидуализма. На их век еще хватит котельных в Питере. Но и этот миф лопнет, потому что настает неизбежно тот момент, когда Андрей Платонов – это Андрей Платонов, а его коллега в соседнем дворе – просто дворник... Фото А.Николаева и О.Бешенковской Фотоиллюстрации к «Топке» А.Кузнецова  Комментарии к фотографиям О.Бешенковской

Светлана Бурченкова 
Почти современные мемуары
Сложно говорить о человеке, которого давно знаешь… Вмешивается прошлое, часто присоединяется настоящее, образ – нет, не тускнеет, но обрастает, увы, совсем ненужными подробностями, которые могут заслонить главное, как быт – бытие...
К Ольге - в первую очередь - я отношусь с глубоким уважением. Не за талант, это все же – от Бога, а за умение останавливать мгновение, придавать ему форму – и дать уже всем нам возможность увидеть и понять всё то, что ей открывается с первого взгляда...
Удивительно ее мужество - в 90-х, когда – наконец-то – вспомнили о главном – литературе, когда можно было открыть любую газету и увидеть либо очерк об Ольге, либо подборку Ольгиных стихотворений, либо интервью с ней, вдруг – уехать, в никуда, в чужую страну, имея при себе только свои и чужие книги. («Не хочу делать карьеру на своей трудной судьбе...») Уехать, но и - остаться. 1992. Первый звонок «оттуда»: Света, представляешь, зашла в магазин, Господи, все бы это – да к вам, в Ленинград...
1993. Первый приезд и вопрос таможенника: «Куда Вы столько всего везете, ведь видно, что не продажу?» И ответ (с непонимающими глазами) – я стою почти рядом, встречаю – «Да вы что, не знаете, поэты голые ходят...» (И с тех пор всегда, каждый приезд – сумки для друзей, посылки с автобусом....)
Первая встреча: Ольга, я так рада, Ваша подборка в «Неве» великолепна! - Да, надо договориться, пусть гонорар передадут Олегу, ему сейчас очень тяжело...
Времена, увы, меняются, и мы, к сожалению, меняемся вместе с ними. Уже не нужно помогать нам продуктами и одеждой, книги перестали быть духовной пищей, а стали предметом ширпотреба, Запад – приблизился настолько, что перестал быть экзотикой. Но, как и в 91, когда под именем никому неизвестной Светланы Бурченковой вышла книга Ольги Бешенковской «Общая тетрадь», как и тогда, когда на робкий вопрос псевдонима – что же теперь делать? – был ответ – делать поэта, еще и в Литинститут тебя примут, уверена... Так вот, как и тогда, главное для Ольги – помогать, возрождать в человеке – человека, это – осталось. Работа в журнале – не для себя, надо же помочь, есть такие талантливые, их нужно публиковать. (Господи, если бы все редакторы так думали.) Интервью в газетах: два слова о себе, остальное – о других, им – важнее.. (Теперь слежу за публикациями Ольги Бешенковской по интернету).
Искренне гордиться чужими успехами, радоваться чужой радости, какое счастье, что это осталось, пусть не во всех, но – в ком-то...
 Я благодарна господину Случаю: он свел меня с удивительным человеком и Поэтом – Ольгой Бешенковской. Спасибо – ему, и – спасибо Вам, Ольга.
  
Глава 12.  Самиздат и тамиздат, «Призвание в любви» 1977
 
            Про понятия, вынесенные в заголовок, рассказывает бывший муж Алексей Кузнецов.
            Дорогие друзья и почитатели поэзии Ольги Бешенковской!  Я начинаю здесь, в Интернете, публикации стихов Ольги Бешенковской, которые она во многие годы своего гарантированного не печатания на бескрайних просторах, казалось бы вечного Единого и Нерушимого, самостоятельно (отсюда и сам термин «самиздат») собирала и переплетала в отдельные сборники, начиная с самых ранних проб пера, и заканчивая произведениями уже вполне сложившегося зрелого поэта, в творческой биографии которого, помимо всего, накопился немалый опыт и так называемого «тамиздата».
И в этом она была не одна, вот почему самиздатская литература любого тоталитарного режима, коим, без сомнения, был и СССР, это всегда богатейший источник подлинного свободного и не подцензурного творчества.
 Всего же Ольга Бешенковская таким образом издала для себя и своих друзей тиражом  в пять экземпляров более десяти сборников, которые я и постараюсь по мере сил предложить Вашему вниманию. Каждый из них имеет своё название и уточнение того временного отрезка, когда конкретно были написаны её стихи и поэмы…
            Творческая биография Ольги Бешенковской началась очень рано. Где-то лет в двенадцать, как бы, сами собой вдруг стали складываться первые поэтические строки. Почти неосознанное желание выразить свое мироощущение через поэзию, а никак иначе, и следует назвать моментом рождения поэта с яркой, а, значит, и трудной, литературной судьбой.
Стихи, по ее же воспоминаниям, пошли на редкость легко и свободно. Юное дарование очень быстро заметили и даже высоко оценили учителя и литературные коллеги. На дворе стояла «оттепель» с ее еще незамутненными идеалами и искренней доброжелательностью старших собратьев по перу. Появились первые публикации в детской и юношеской прессе.
Но очень скоро все вокруг стали подмечать в строках талантливой отроковицы что-то такое, что явно не укладывалось в нормы и стереотипы творчества советского поэта. И тогда перед строптивым самородком возник привычный для того времени непреодолимый барьер перед входом в официальную литературу.
Путь оставался один – «самиздат» и, часто, даже без ведома самой Ольги, «тамиздат». И так – до середины приснопамятных 80-х.
Потом, пускай и запоздалое, но все же, признание на родине. А в 1987 – и самая первая поэтическая книжечка – «Переменчивый снег». Пришла и газетно-журнальная известность.
В 1992, чтобы сохранить жизнь и здоровье сына, всей семьёй - вынужденный отъезд в Германию.
Жизнь на Западе – это особая глава в биографии Ольги Бешенковской. Здесь, и очень быстрое освоение чужого языка, да так, что через несколько лет она становится членом немецких Союзов писателей и журналистов. Появились сотни публикаций (поэзия, проза, журналистика) на обоих языках.
 Умерла Оля от тяжелой болезни на шестидесятом году жизни в Штутгарте. Но даже, когда она писала стихи и прозу по-немецки, по духу своему всегда оставалась рыцарем русского языка, которому была верна с первых поэтических проб до самой последней строки.
                        Далее мое эссе из приложения:
 
            «И в нашу жизнь – могло ли быть иначе – 
            Вошли Кассандра, Совесть и этап…»
            (из стихотворения Ольги Бешенковской « А. В. Македонову»[3])
                         «Пусть не отец был, дядя арестован,/ пускай не я убит, ведь пуля дура,/
                        Но если страх, в обличье хоть крестовом,/ гуляет в мире – мир карикатура».
                                                                                                                                Глеб Семёнов           
            Смысл поэзии дерзнула сформулировать двенадцати лет отроду: «Поэзия – петля над пьедесталом И робкая росинка на листке…» (здесь и далее курсивом проза и стихи Ольги Бешенковской).
            Родилась 17 июля 1947 года в Ленинграде,  умерла от рака лёгких 4 сентября 2006 года в Штутгарте. Всей её жизни было 59 лет, один месяц и восемнадцать дней.
            Наша память избирательна, и почему-то вспоминая три года общения с Ольгой Юрьевной, совпавшими с последними годами её жизни, останавливаешься мысленно на декабре 2005 года, когда по телефону она мне сообщила о страшном недуге, зафиксированном немецкими врачами. Мало того, они при этом сказали, что ей надо заканчивать свои земные дела, поскольку осталось жить полгода. Почему память возвращается на самый трагический сгусток воспоминаний, как будто начисто отсутствуют в их череде радостные моменты? Думаю так и должно быть, потому что приговором врачей поставлен безжалостный вердикт на прекращение   не только общения, но и самого будущего.
            И русский поэт Ольга Бешенковская это отлично понимает и пишет в начале декабря того злополучного года за несколько дней трагический цикл стихов «Диагноз», строки из которого можно считать ответом на происходящее с нею: «Ну не торопить же эту дату…/Просто жить, любуясь на зверей./Белка, лира тёплая, куда ты?/Мы с тобой придумаем хорей!»; «Всё будет так же, как при мне,/хотя меня уже не будет:/щербинка эта на луне/ и суетящиеся люди».
            И вот начались мучительно долгие дни отсчёта, когда каждый день проводишь в раздумьях: как помочь, что нужно сделать для избавления от скорой смерти, неужели нет средства излечения? Невозможно свыкнуться с мыслью, что её скоро не будет. И звонишь Ольге, рассказываешь о лекарствах, разысканных в Интернете, умоляешь её, чтоб она бросила курить. На что Ольга добродушно отвечает: «А я уже почти бросила, вместо четырёх пачек, только полторы в день». И после некоторой паузы добавляет: «Получила на днях свою новую книгу из Нью-Йорка, отправила вам». Через день получаю её книгу, ставшую последней прижизненной, с взволновавшей меня дарственной надписью: «Жене Лейзерову с любовью и благодарностью – экземпляр №1!», подпись, 22 апреля 2006, Штутгарт.
            Название книги – «Беззапретная даль», её я сразу же и не единожды прочитал. Несколько дней находился под впечатлением прочитанных стихов и автобиографии, которую Ольга окрестила «Дети полукультуры». И через неделю появилось первое стихотворение, посвященное творчеству и здоровью поэта:
 *   *  *
 
В «Беззапретную даль» окунуться
И прочувствовать (сердцем прирос)
Боль прошедшего…
                                   Тихо очнуться
И задать запредельный вопрос:
«Сколько ж, милые, это продлится
И доколь – всё терпеть и терпеть?»
Будет в сумерках ветер клубиться
И позёмка ночами звенеть…
            Почему написал такое стихотворение? Конечно, творчество Ольги Бешенковской я знал давно. Всё же коренные ленинградцы, посещали в своё время самые востребованные ЛИТО[4] в городе. Хотя Ольга посещала среди прочих и самое выдающееся, самое лучшее ЛИТО «Нарвская застава», руководитель – Глеб Сергеевич Семёнов, мучившийся от своей принадлежности к легитимной системе тонкий человек и мудрый, прирождённый педагог, воистину Учитель. И я тоже не один год учился в «Нарвской заставе», но к моему глубокому сожалению в год моего вступления (1982) Глеба Семёнова  уже не было в живых,[5] но ученики, с которыми разговаривал, навсегда запомнили его петербургский аристократизм духа, писательское всеведение и индивидуальный подход к каждому. Об этом поведала Ольга не только в прозе и в стихах, но даже в романе – ПРИЗВАНИЕ В ЛЮБВИ (1977 год. САМИЗДАТ)   Что-то вроде романа в стихах…   Г.С.Семёнову.  Позже, в 2008 году вышла в свет в Санкт-Петербурге посмертная книга с этим названием. Она появилась, благодаря усилиям мужа, фотохудожника Алексея Кузнецова, который полностью её составил, написал предисловие, оформил обложку, предоставил интересные фото из семейного альбома. Роман публикуется в самом начале книги после значимого пятистишия: Душа – не птенчик из нуля,/Ей целый мир – письмом в конверте./Есть место действия – Земля./И время  действия - /Бессмертье. 
            Подумать только: Ольга написала этот роман, 128 страниц в книге, в 1977 году, когда Глебу Семёнову было 59 лет, возраст, когда ее не стало… И у меня в год, что прошел после смерти поэта, появилось не одно стихотворение, посвященное Ольге Бешенковской, и вышла пятая книга стихов «Заветных строф родное благозвучье», где эти стихи опубликованы. Да, когда мы только познакомились, она стала для меня литературным учителем и своим пророческим даром вскоре прояснила, что наше общение – своеобразный «час ученичества»[6]. Потому моя книга вышла с посвящением «памяти выдающегося поэта Ольги Бешенковской», ведь сила художественности ее творческого письма просто потрясала. Потому я проводил литературные вечера в Констанце с ее участием, а после смерти поэта вечера памяти… на которых выступали известные поэты и литературоведы, в том числе Тамара Жирмунская. Последняя выполнила предсмертную просьбу Оли – подготовила к изданию рукопись романа «Призвание в любви».     
            А, основные даты жизни и творческой судьбы Ольги Бешенковской самым тесным образом связаны с Россией и с Советским Союзом. В день ее рождения – 17 июля, в далеком 1918 году в Екатеринбурге была расстреляна царская семья, а в год ее рождения – 1947 были отменены продовольственные карточки, которые – надо же! воскресли в год ее отъезда из Союза в Германию. Правда и Союз – немыслимый знак совпадения! в год ее отъезда, 1992, перестал существовать.   И вся ее биография – бесспорный факт служения истой Поэзии, несмотря на все злоумышленные действия, чинимые Властью и Толпой. Как писала прозаик Инна Иохвидович «Она продолжила печальную русскую поэтическую традицию противостояния: Поэт и Власть, Поэт и Толпа… И оказалась жертвой противостояния. Но Ольга Бесстрашная, как я называла ее про себя, не могла быть безответной, «не могла молчать». Ведь она была Поэтом. И через свою, не такую уж и долгую, земную жизнь пронесла бьющийся в её душе и сердце ГЛАГОЛ!».
            Что можно сказать о ее недолгой, земной жизни?   Окончив экстерном филфак ЛГУ (за 3 года вместо положенных 5), 15 лет работала журналистом в городе на Неве, но по распоряжению КГБ была уволена без права работать в советской печати. 10 лет она, как многие ленинградские поэты и художники, трудилась кочегаром в котельной.
            Ольга Бешенковская принадлежала к альтернативной культуре, к так называемой «второй литературной действительности», стихи и эссе публиковались в запрещенном самиздате и на Западе. Переехав в Германию в 1992 году, она так изучила и познала немецкий язык, что через несколько лет смогла на нем писать превосходные стихи и стала в конце 90-х годов членом Союза немецких писателей Германии.
            А вот что говорит поэт о поэте. «Пожалуй, никто из диссидентов так горько и несамооправдательно не исповедался, как Ольга Бешенковская. Она это сделала за них за всех. Она, в сущности, была диссиденткой не политической, а нравственной, то есть просто жила не по лжи, не участвуя ни в какой конспиративно-организационной деятельности, в громогласных «акциях протеста», куда заранее приглашали иностранных корреспондентов.
            Когда-то, в пору своего почти не замечаемого поэтического расцвета, происходившего на фоне диссидентских процессов, скандалов с отказниками, позорной войны в Афганистане, Оля написала стихи, которые мне удалось включить в антологию «Строфы века»: «В поголовно счастливой огромной стране, Максимально приближенной к раю, Я отравленной речкой в глухой стороне, Незаметно для всех умираю». Она умирала незаметно, но незаметно и расцветала. Все ее десять стихотворений, вошедших в эту антологию, сейчас стали еще сильнее – это дано лишь немногим стихам на земле».[7]  
            Всю свою сознательную жизнь, как и Анна Ахматова, Ольга Юрьевна была внутренним эмигрантом. Об этом она твёрдо заявляла и в прозе, и в стихах. Стихотворение «А.В.Македонову», последние строки которого заголовок данного эссе, – красочный пример её отношения к происходившему в стране:
А.В.Македонову
Мы нараспев дышали Мандельштамом,
Почти гордясь припухлостью желез…[8]   
            И Ольга в эссе «Рыцари духа» вспоминает хрупкого, щуплого Андриана Владимировича Македонова, наделенного большой и несгибаемой личностью. Еще Твардовский в их студенческие смоленские годы нарек университетского друга «Сократом». Прозвище прижилось, оно зафиксировало высокий лоб, в котором всегда теснились не суетные, укрупняющие явление мысли.
            Когда на Твардовского легло клеймо «кулацкого поэта», именно Македонов завалил гневными письмами все влиятельные газеты. И, конечно, добился… Безграмотная власть всегда считала, что российским Сократам климат Крайнего Севера подходит больше…
             Ссыльный Македонов неожиданно для себя заинтересовался камнями, учась у них терпению и молчанию.
            - Понимаете, — говорил он мне, уже давно доктор геологических наук (в филологические генералы и не стремился) – геологию нельзя обмануть. Даже КПСС бессильна назвать известняк как-либо иначе. Я смотрела в его голубые, незамутненные двоедушием, всегда
любопытные до всего на свете глаза и немного обижалась на не слишком любезную поначалу супругу, которая явно ревновала его, их время – к нашему. Она таки оказалась права.
  Потому что Андриан Владимирович всегда искал приключений на свою седую голову. В его академической книге, посвященной русской поэзии, впервые в Ленинграде взошли наши имена…  А до обломков самовластья было еще далеко…
            И поневоле спрашиваешь себя: а вмешались бы здесь остепененные коллеги в чью-то
  еще не сложившуюся судьбу, рискуя своим личным благополучием? В экстремальной политической ситуации – допускаю. В вялотекущей повседневности – вряд ли.       
            Самым запомнившимся, радостным моментом в общении с Ольгой были вечера Литературно-музыкального Салона, на который она приезжала к нам в Констанц из Штутгарта.
Разве можно забыть, как её стихи восторженно принимали, и как некоторые строки из них до сих пор, спустя двенадцать лет, помнят наизусть? Совсем недавно был вечер нашего Салона, где я просто был изумлён поэтической памятью русских жителей Констанца.
Вот, например, строки из стихотворения (выделены мною, Е.Л.), которые, и не только эти, очень часто – и в стихах, и в прозе – становятся афоризмами.
*  *  * 
А умирать – на родину, дружок,
В родное петербургское болото…
Всего один пронзительный прыжок
На запасном крыле Аэрофлота!
Скользнёт пейзаж, прохладен и горист,
Нахлынет синь – воздушный рай кромешный.
И ни один угрюмый террорист
Не просочится в раструб кэгэбэшный…
(Хранит Господь и воинская рать…)
Потом припасть к земле и повиниться:
Стремятся все в Россию умирать,
А жить – так вся Россия – за границу. 
Как светел снег! Как церковь хороша!
Теней друзей порука круговая…
На честном слове держится душа.
На честном слове…
Крепче – не бывает. 
            И в стихотворениях Оли, посвященных поэтам четырёхгранника  Серебряного века, (Анне Ахматовой, Осипу  Мандельштаму, Борису  Пастернаку, Марине Цветаевой) также неповторимые афоризмы.
Памяти поэта
 
Слава Богу, что так в Елабуге,
а  иначе бы шли за гробом
равнодушносмурные лабухи,
каждый – нанят, и каждый – робот.
А в Париже или в Берлинии
провожали бы языками
злыми. Платьями – сплошь павлиньими.
(Время – бросить последний камень…)
Кто травил – тот бы первый – плаксою
над челом, что уже увенчано…
Если мазал при жизни ваксою,
возопил бы: «Святая женщина!»
Ты и так им, как Богородица,
отдала все свое святое… 
Не страдают от безработицы.
Не бывает у них простоя:
расшифровывают, печатают,
набиваются в фавориты…
Хорошо, что ушла, печальная,
прямо к Богу! – Без волокиты…
И – поклон тебе от поэзии.
И – ночной мой дрожащий шепот…
 
Мне легко танцевать по лезвию:
у меня – твой бессмертный опыт…
            Стихотворение написано в 2004 году после поездки по цветаевским местам в Чехии. Сравнивая свою творческую судьбу с постигшими любимую Марину Ивановну несчастьями, Ольга заранее предвосхищает – недаром же Кассандра – всё то, что с ней случится. Тем более что годом ранее в журнале EDITA[9] она писала о тревожащей ее ситуации в поэзии. 
 «Радоваться или огорчаться, что эмигранты пишут и пишут стихи, даже те, кто этим на покинутой родине вовсе не занимался? Главное, конечно, как пишут, но есть и ещё один немаловажный момент, как они к своим творческим опытам относятся…
            Эссеист и поэт Вадим Перельмутер (Москва – Мюнхен) заметил в своих «Записных книжках», что графоман над листом бумаги пьянеет, а писатель трезвеет… Ёмко сказано.
            И так уж исторически сложилось, что моими корреспондентами (а их – намного более ста) становятся те, кто трезво оценивает результаты своих творческих порывов. Потому что во всех иных случаях я честно говорю, что человек самозабвенно влюблённый в себя (закономерный парадокс…), обратился не по адресу. Пожалуйста, мы живём в свободном мире, печатайтесь, если можете, где хотите, устраивайте конкурсы и издавайте сборники, но поостерегитесь поминать всуе святое слово «поэзия»…И, конечно, не пытайтесь использовать моё имя в качестве отмычки к закрытым редакционным дверям…
            Ольга Бешенковская не могла даже представить и в самом страшном сне, что её имя после смерти начнут использовать далеко не сведущие в поэзии люди для устройства конкурсов и бешенковских чтений, где победителями объявлялись явные графоманы, а короткие чтения в течение полутора часов превращались в профанацию самой поэзии. Об этом порочном явлении её стихотворение 2005 года:   
Так всегда на свете было,
оттого и тёмен свет:
надругалось мерзко быдло
над понятием «поэт».
Ну-ка, бедный небожитель,
землю жри… Горька на вкус?
И сверкнёт гебешный китель,
и мелькнёт вождецкий ус.
Ну а раньше. Ну а прежде?
Тот же метод, та же страсть:
на Христе порвать одежды – 
и Учение украсть.
Но бессмертно наше слово,
наша слава – впереди.
Пётр и Павел, вам – улова!
И – смятения в груди.
Ну а быдлу – то, что быдлу,
что желает и само:
приравнять дерьмо к повидлу,
и – роскошное ярмо…
            …И вот совсем недавно мной написано следующее стихотворение. 
Об Ольге Бешенковской
                                          Но если по дороге – куст
                                          Встает, особенно – рябина…
                                                           Марина Цветаева
Похожа была на Ахматову,
цветаевский почерк в стихах,
уверенный, словно подхватывал
рябиновый шелест в кустах.
 
Какое же всё ж совпадение
Москва с Петербургом сошлись
на Ольге… –
                        Благое видение
поэзии русской земли – 
двух женщин, поэтов великих,
(но без венценосных пут)…
 
На Ольге их гордые блики
И в классику горний путь!
  
Глава 13. Переменчивый снег
 
            В 1987 году выходит первый сборник стихов «Переменчивый снег». Ольге Бешенковской на тот момент сорок лет. В книге, включая венок сонетов «12 месяцев», 52 стихотворения, написанных в период с 1968-го по 1971-й. Стало сразу близким такое стихотворение:
***

И вдруг понять: всё ересь и кошмар,
И только это важно и нетленно:
Следить, как приземляется комар
На аэроогромное колено;
Покачивая лилии в реке
Не вёслами, а вздохами своими,
Псу, что от скуки брешет вдалеке,
Придумывать бессмысленное имя -
В чем смысла больше?
Вслушайся и зри...
И вдруг поймешь, как Боги, беспристрастно,
Как хороша монархия зари,
 Как звёздная республика прекрасна...  
 
            А каково программное:
Переменчивый снег надо мной,
переменчивый снег...
Ничего не попишешь - такая случилась погода...
Остаётся уйти с головой в меховой воротник
И войти в переливчатый снег,
в перезвончатый снег,
И не вспомнить, что это на что-то похоже...

Переменчивый снег,
надо мной переверченный снег -
Передышка от синих, зелёных и жёлтых раздумий;
Чуть подсвеченный снег,
пресвятой,
пелеринчатый снег,
Опереточный снег,
в настоящую вьюгу раздутый...

Переменчивый снег надо мной,
опрометчивый снег,
Перегретый внизу перегрузкой неспешной резины...
Перетаянный снег,
на октябрь переставленный снег...
Только перебродить...
Только рот пересохший разинуть...
Перечерченный снег -
вертикаль... параллель... перекос...
Перебежчиком - снег...
выхлоп нежности в сажу пространства...
Переманчивый снег -
передряг перерыв, перенос...
Переменчивый снег -
 перепутанный ритм постоянства...
Недавно, в марте 2018-го вышла замечательная статья Арсения Волкова «ОДИНОКИЙ СНЕГ: ДИАЛЕКТИКА ДУШИ И ТВОРЧЕСТВА ОЛЬГИ БЕШЕНКОВСКОЙ
                Ольга Бешенковская — один из тех поэтов, которых хочется перечитывать снова и снова. Она — вертикальный поэт «духа», совесть человечества. Ольга Бешенковская — удивительный поэт. Ее слово всегда весомо, ритмически виртуозно и семантически предельно концентрировано, обладает невероятной эстетической силой, а экспрессия драматизма достигает, если можно так выразиться, «бешеного» нравственного накала. Абсурдность окружающей поэта советской жизни, выплескивающейся в ее «заснеженных» строках, поражает предельной искренностью и холодит нездешней изморосью. Собирательным образом отчуждения, «занавеси» от внешнего мира пошлости и равнодушия становится снег.
            В поэзии «серебряного» века активно обращались к образу снега и А.А. Блок, и С.А. Есенин, и И.А. Бунин. У Б.Л. Пастернака мы найдем образ снега-покрова, свидетельствущего об имманентной красоте мира и животворящего буйства природы («Никого не будет в доме», «Снег идет»). У Ольги Бешенковской яркий и жизнерадостный пастернаковский образ сменяется трагическим отчуждением мира зримого от мира истинного, скрытого от глаз. Тайного, но не менее существенного и явного, чем явление природы. Снежное явление достигает кульминации в поэме Ольги Бешенковской «Снегопад», являясь тем крещением, что навсегда и трагично отделяет безликих обывателей «с их жизнью одноклеточной» от поэта-пророка, чьи чувства оголены, как струны, на которых природа играет свою сакральную мелодию. Снег в данном случае является попыткой «очищения» людей и напоминания им о чем-то более важном и существенном, чем их «жизнь голубых простейших за стеклом»:
Наивный снег, отвыкший от народа,
Светящийся, как памяти пунктир...
Нормальное явление природы,
Постой у врат в нормированный мир!
Там воздух неестественен и сер,
Вещам и людям выдаются бирки,
И в комнатах, прозрачных, как пробирки,
Так призрачно мерцают ИТР.
Пастернаковские слова «а снег идет» рефреном повторяются на протяжении всей поэмы, придавая ей совершенно иное, трагическое  звучание. Снег, как неземной саван, потусторонний покров, расставляющий бытийные акценты и предупреждающий о чем-то важном и утраченном людьми в сутолоке повседневности, продолжает появляться и в следующих стихотворениях Ольги Бешенковской:
Заснеженный трамвай
На ветке - снегирем.
Когда-нибудь давай
Нечаянно умрем.
На остановке Грусть
Так сладко умирать...
Качнётся на ветру
Табличка в номерах.
Сапог и рукавиц
Морозный перепляс,
Не видя наших лиц,
Закапывает нас.
Осесть под снегом в снег,
Мелькнёт в зрачках трамвай...
- Заждался человек...
 - Бывает... Зарывай...»  
            А вот как комментировал журналист и критик Олег Шарков ещё в 1997-м[10], делая разбор вышедших книг: «Десять лет назад вышел «Переменчивый снег». Через пять лет скромная самиздатовская книжечка «Общая тетрадь» вобрала, пусть и под чужим именем, часть школьных стихов. Без клякс там и тут, само собой не обошлось. Появился даже сонет, не имеющий отношения к твердой форме. Но «Подземные цветы» – уже книга мастера, который не может себе позволить ни приблизительности, ни очевидной ошибки. … Пишу о Бешенковской и не устаю удивляться, какое же половодье мыслей, ассоциаций, параллелей, реминисценций вызывает ее творчество! Конечно, прав Синявский: «Писатель – это нарушитель нормы». Хотя бы потому, что все люди как люди, а он пишет. Еще более потому, что создает свою, особую реальность, которой стать нормой не будет дано никогда. А значит, мешает жить нормально».
            А вот что писала во вступлении к сборнику «Песни пьяного ангела» сама Ольга Юрьевна:
            ...Ну зачем, зачем я это делаю? У читателя уже сложился определённый, вполне достойный образ поэта: интеллектуального, склонного к меланхолии, в тоталитарные времена - воинственно антирежимного. Зачем я снова окунаюсь головой в эти тетрадки, в пожелтевшие самиздатовские книжечки, перечитываю самые первые, до смешного, наивные строчки?
Уж не потому ли, что один литературовед, забравшись как-то с моего заочного разрешения в мои архивы, восхитился всем этим, когда-то тщательно переплетённым друзьями ералашем и написал в эссе, что именно там-то всё и начиналось, и что всё это (даже то, чего автору теперь стыдно) необходимо извлечь на свет? Нет, конечно.
Ибо в  профессиональной автобиографии, опубликованной в пока самой большой и серьёзной моей книге, изданной недавно одним из немецких университетов, я честно призналась :
 „В детстве хорошо пишет тот, кто меньше думает: получается почти по-птичьи... Я же слишком часто морщила лоб вопросами, и первые мои стихи больше походили на решение уравнений с извлечением морального корня...“
Скажу ещё более откровенно: ранние мои поэтические опыты (читай: опусы) не были чужды даже пионерской романтики созидательного труда и дальних дорог: вернее, как бы романтизма собственной просыпавшейся души, не вовремя пришедшегося ко времени...
К тому же, на многих, написанных в школьные годы и чуть позже, стихах остались следы перенесённых  как ветряная оспа (переносимых поэтическим ветром шестидесятых ) „заболеваний“ Евтушенко, Кушнером, Пастернаком... (Таких разных - и таких заразительных...)
Но вот чего не было - так это именно того, в чём немногие сведущие тогда люди, предостерегая, упрекали: не было никогда подражания Цветаевой. Первый раз книга Марины Ивановны попала ко мне в руки с большим и понятным, зная время, хотя и непростительным опозданием, - когда несколько моих „собственноручных“ книжек уже были написаны, и даже, пожалуй, оттолкнула... очевидным сходством наших литературных характеров.   (Этого с самой большой буквы Поэта я поняла, или кажется, что поняла, значительно позже, и до сих пор больше люблю в ней прозаика...)
Собственно, именно строптивости своей, компенсирующему детскую доверчивость гневному чувству справедливости, скрываемой за внешней робостью пылкой гордыне благодарна я за всё, что со мной тогда не случилось: не публиковалась, не стала членом союза советских писателей, не вошла в обойму поэтов, которым до известных пределов разрешалось быть свободными... (Хотя яростная поверхностность моя  и отсутствие генетической культуры к этому предрасполагали...)
От пафоса меня спасала ирония, от цинизма уберегал пафос...
 К тому же, не только я, но и всё моё поколение успело вдохнуть всего лишь глоток свежего воздуха: выдыхали уже в подполье, в подземельях, в семидесятых, молча, по одному...
Это было время самообразования, самовоспитания, самоопределения.
Одним словом - самосозидания... И я благодарна ему  за медленное, в монотонно тикающей тишине, созревание уже полновесных плодов...
 Но  тот угрюмый дичок, прививающий к себе цветущий мир, человечек с упрямой чёлкой, перечёркивающей наморщенный первыми раздумьями лоб, „девочка-наоборот“, всегда идущая наперекор лжи, собственной выгоде и даже здравому смыслу, мне и сейчас отчаянно симпатичен... ( Иногда мне кажется даже, что мы до сих пор не так уж  далеки друг от друга...) 
            Обращает на себя внимание концовка книги «Песни пьяного ангела» – «Вечера наших дней (1974-1975)». Здесь Ольга Юрьевна превзошла самое себя и хочется дополнить мнение Олега Шаркова: Поэт Бешенковская создала собственную, непревзойдённую литературную вселенную! В подтверждение сказанных слов привожу из упомянутых "«Вечеров» «Реквием ХХ веку»:
РЕКВИЕМ ХХ-му ВЕКУ
(поэма)
 
 Зашторен реализм - переучёт.
 Романтика закрыта на просушку.
 Ремонт в кубизме.
                                В школе Эпикура – 
Летейские каникулы.
                                    Куда
 Стучаться нашим пишущим машинкам?
 Ты два креста несёшь, ХХ век.
 Один, вернее, первый - для искусства,
 Второй - как говорится, для души...
 Душа не может в рифму говорить,
 Поскольку рифма - это свадьба звуков
 В тот час, когда, приоткрывая небо,
 Торжественно разводятся мосты
 Над речью, отразившей побережья...
 О, словосочетания обряд
 На скользком зыбком плотике бумажном!
 В такой момент не страшно утонуть,
 Страшнее, что вода пропахла нефтью,
 И небо в ней - твой чёрный ломоть неба
 В тот час, когда мосты разведены.
 Век не созвучий - разногласий век.
 (Недаром свадеб меньше, чем разводов)
 Век - разводящий, он разводит всё:
 Бензином - воду, молоко - водою,
 Мосты - руками, а мостами - руки...
 И разводить не любит канитель
 Век не любви, а пактов и сожительств,
 Вернее, мирных сосуществований
 И нервных, и общественных систем
 До первой же размолвки...
                                              Век двадцатый.
 И третий акт.
                       Но занавес не поднят.
 И бархата взволнованные всплески
 Скрывают закулисную возню... 
 А зрители, покончив с трюфелями,
 Огрызки яблок прячут в потных пальцах
 И только ждут, чтоб выключили свет...
 И наблюдают света представленье,
 Зачем-то всё бинокли наводя
 На ветхий, пыльный, на небесный бархат,
 Что весь изъеден молью самолётов.
 Как будто ждут оптический обман,
 Как будто в силах оптики приблизить
 Предметов кроме, действия предметов...
 Бездействия спектакль. Театр абсурда.
 Две маски золотых - на голубом – 
 Поочерёдно западают в складки:
 Сменяется лимонная гримаса Селены (удлинённая луна)
 Утрированной солнечной улыбкой...
 Идёт "ХХ век". Пока аншлаг.
 И у барьера дремлет гардеробщик...
 Он за своей китайскою стеной,
 Пока ещё не сожжены подмостки,
 Хотя мосты уже разведены...
 И боль свела суставы...
                                         Это осень...
 И ревматизмом скрюченные ветви
 Постанывают слабо на ветру,
 Готовы нотным станом распрямиться
 И ради птички, даже воробья,
 Когда бы знать, что обостренье боли
 И вызвано, и вызволено как бы
 Подкорочным предчувствием весны...
 Где научиться чтенью между веток?
 Лишь между веток, а не между прочим.
 Но древо родословное, увы,
                                                Надломлено.
 Оторванные листья
 Упрямо засыхают завитками
 И общество защитников природы
 Их стряхивает в мусоропровод.
 Труха и мусор листьев и листов.
 Безлиственность
                           Безликость.
                                             Беспогодье.
 Беспочвенность всего и всех – 
                                                       на почве – 
 Броня и бронь удобного асфальта
 И перебранки крошечные птиц.
 И лишь бессонниц рост на нервной почве
 Напоминает о корнях, вернее,
 О корешках...-
                            Как руку инвалиду
 Свободный на три четверти рукав... 
...Чем завершится третья четверть века?
...Чему-нибудь ты научился, век,
С весёлым хрустом вытянувший руку,
Готовясь повторить простой абзац
Параграфа, усвоенного всеми,
И молча простоявший у доски Мемориальной... 
                                                                                  Но, стыда не помня,
Задиристо подбросивший ракету
Над побелевшим шариком земным?..
 ...Голы, очки.
                        Пинг-понговая звонкость
 Лысеющих голов и городов.
 Мячи и рыбы плюхаются в сети,
 Блеск шелухи на торсах и витринах
 И пустота внутри – 
                                  хоть покати
 Шаром бильярдным.
                                    Только лузы - блузы...
 Силоновые сети пропаганды: 
 Густая паутина - на мальков –
 Из новых сил... 
                           В слабеющей сетчатке
 Не держатся пейзажи, выпадают
 Картины, книги.
                             В раковинах шум  
 Не моря в перламутровой оправе,
 А стадиона:
                      "Бейте эти тех,
 А те лупите этих!"
                                  Все болеют... 
А счёт пока 0:0, и слава Богу,
 Горят по обе стороны табло 
Луна и солнце.
                         Мир в игре...
                                               Защитник!
 Сеть параллелей и меридианов
 Не выдержит когда-нибудь...
                                                     Штрафной!
 ...Вся наша жизнь - бездонная штрафная
 За опозданье в этот мир на двадцать
 Мгновений, именуемых веками,
 Ещё точнее - просто за приход.
 Последний тайм.
                             Последний акт.
 Последний
                   В тумане дней едва заметный мостик
 Меж сердцем и душой...
                                          Поставлен крест
 На те кресты, которые, как плюсы,
 Соединяли жителей земли
 С корнями их подземными, и как бы
 Суммировали опыт жизни до ХХ-го крестового похода.
 Ты два креста несёшь, ХХ век.
 Изящество и блеск твоих доспехов
 Не прикрывают, а, наоборот,
 Очерчивают шаг средневековья...
 Шаг, под которым рушатся мосты
. ...Но строятся дома.
                                   Не так-то просто
 Построить дом из кубиков бетона.
 Поставить синтетическую елку,
 А на иголку - чёрную пластинку:
 "Завод мелодий. Птичьи голоса". 
У человека - новые игрушки, 
И смех его, счастливый, инфантильный, 
Летит вдогонку спутнику,
                                          и часто
 За ним не слышен хруст и треск мостов.
 У человека - средний детский возраст
 И в затемнённых уголках планеты – 
 Слезоточивый дым - подростки курят... 
 В парадных залах пьянствуют подростки
 В мундирах президентских.. 
                                                   А внизу
 Писатели портфелями дерутся
 И в классики играют на панели... 
 А в классе тянут руки к облакам,
(Да потолки-то нынче низковаты...) 
Решая, как всегда, единогласно,
 Кого бы им списать с земного шара:
 В искусственные спутники земли... ...
 Судьба искусства, ты в руках людей. 
 Нам далеко до совершеннолетья... 
 И столько в нас намешано всего, 
 И бродит смесью вин,
                                  что неизвестно,
 Какое крепче; Доброе ли? 3лое?
 В подростке трудном - труженике вечном,
 Забытом всеми отпрыске Земли
 И века по фамилии Двадцатый...
 Несёт он двух крестов тяжёлый крест.
 А вдруг они всего лишь след вороний
 На белоснежной утренней бумаге
 В густых лесах строительств... 
                                                    А над ней
 В тумане солнце брезжит и сквозит,
 И сила есть в мускулатуре почек,
 Хотя плывёт безвольно по теченью
 Опавший чёрный лист календаря...
 На перекрёстке всех веков и ветров
 Стоит душа в пальто демисезонном,
 Бледна,
              в чём только держится душа! 
          
 Глава 14. Тамиздат
 
            Йозеф Паздерка в книге «Вторжение. Взгляд из России.» о событиях августа 1968 года пишет:
            В гораздо более сжатой и с художественной точки зрения более проницательной минималистской форме, построенной на повторе, касается проблематики границы между своим и чужим, внутренним и внешним, Всеволод Некрасов, один из основоположников Лианозовской группы – неофициального содружества художников и поэтов, сформировавшегося в конце 1950-х годов. Некрасов редуцирует область внешнего мира к местоимениям «ты» и «он», а субъективность к ее ядру – «я». Но семантика его стихов касается именно личного, индивидуального присутствия, участия, интериоризации такого предельно «внешнего» явления, как присутствие танков Советской армии в одной из центральноевропейских столиц, точнее, реакции на действия этих танков чешского студента, который своим горящим телом демонстрирует и воплощает самый радикальный из всех мыслимых видов протеста – самосожжение:

ЯН ПАЛАХ 
                                     Я не Палах
                                     Ты не Палах
                                     А он
                                     Палах?
                                     А он
                                     Палах
                                     Он Палах
                                     А ты не Палах
                                      И я не Палах. 

Возможность самоидентификации с Палахом, идея, что он – это и мы тоже, совместно с топосом стыда присутствует и в стихах Ольги Бешенковской (1947 – 2006), не очень известной поэтессы ленинградского андеграунда. Стихотворение называется «Памяти чешского студента Яна Палаха»:
          Прага, я не могу на твоем не споткнуться пороге:
         Здесь брусчатка как реквием, скорбно звучит под ногой…
         Чешский мальчик горел, а у нас проступали ожоги,
         Будто Ян – это я, это я, а не кто-то другой…
         Мы познали тогда: нет стыда безнадежней и горше,
         Чем за Родину стыд… (Как ломило ночами висок…)
         И мерещилась тень: по камням, как по клавишам, Дворжак –
          Танкам наперерез, темной площади – наискосок…
Бешенковская одновременно со стыдом за родину отмечает хорошее знание русского языка среди чехов. Она трактует это и как результат естественного интереса многих чехов к русскому языку и культуре до 1968-го, и прежде всего как следствие принудительного обучения русскому языку после 1948-го, начинающегося с третьего класса всех типов школ. Она ссылается на прощение «воскресшей» – явно после 1989 года – Праги, причем прощение, обусловленное так называемой «славянской душой». Здесь не столько стихотворный язык диктует свои условия исторической действительности, сколько из подборки беглых впечатлений и укорененных клише создается образ, приписываемый реальному положению дел: 
        …И на русский язык откликается каждый второй!
         То ль славянской душой нас простила воскресшая Прага,
          То ли днесь поняла, как наивны палач и герой…
Наиболее известным выступлением в защиту Чехословакии была демонстрация 25 августа 1968 г. на Красной площади в Москве. Лариса Богораз, Павел Литвинов, Константин Бабицкий, Наталья Горбаневская, Виктор Файнберг, Вадим Делоне и Владимир Дремлюга сели на парапет у Лобного места и развернули лозунги: «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!» – на чешском языке и остальные – на русском: «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!». Почти немедленно к ним бросились сотрудники КГБ в штатском: они дежурили на Красной площади, ожидая выезда из Кремля чехословацкой делегации. У демонстрантов вырвали лозунги. Хотя они не сопротивлялись, их избили и затолкали в машины. Суд состоялся в октябре. Двоих отправили в лагерь, троих – в ссылку, одного – в психбольницу. Наталью Горбаневскую, у которой был грудной ребенок, отпустили. Об этой демонстрации узнали в СССР и во всем мире, узнал народ Чехословакии. Многие считают демонстрацию 25 августа единственным выступлением против оккупации Чехословакии в СССР. На самом деле протесты были и в Москве, и в Ленинграде, и в русской провинции, и в нерусских республиках.
О взаимосвязи между оккупациями территорий, уже входивших в состав Советского союза, так и за его пределами говорил и литературовед, а позднее архивариус советского диссидентского движения и русской эмиграции Габриэль Суперфин, краткая биография которого приведена в википедии:
«В 1964—1969 годах учился на отделении русской филологии историко-филологического факультета Тартуского университета (ученик профессора Ю. М. Лотмана), отчислен по представлению КГБ. В 1970—1972 годах — один из редакторов подпольного правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий». В июле 1973 года арестован, в мае 1974-го приговорён Орловским областным судом по статье 70 Уголовного кодекса РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда) к пяти годам заключения и двум годам ссылки. Срок отбывал в пермских политических лагерях и Владимирской тюрьме, ссылку — в селе Тургай Казахской ССР. В 1980—1982 годах жил в Тарту, работал в газетном киоске и в Центральном государственном архиве Эстонии. В мае 1983 года эмигрировал из СССР, поселился в Германии. В 1984—1994 годах — сотрудник Архива Самиздата радио «Свобода». В 1995—2009 годах — архивариус Института изучения Восточной Европы Бременского университета.»
В октябре 2018 года я получил ответ на свое письмо от теперешнего архивариуса Института изучения Восточной Европы Бременского университета Марии Классен. Она сообщала, как поступал архив Ольги Бешенковской в Институт, отправленный Алексеем Кузнецовым: «Первая партия архивного материала поступила в ноябре 2006 года, вторая в мае 2007 и последняя в августе 2009 года.»
        
Глава 15. Выступления: в Ленинграде, на Би-би-си

На Августовский путч 1991 года Ольга Бешенковская ответила и как поэт, и как публицист. Причём стихи, представленные здесь, ею были написаны ещё тогда - в Ленинграде, всё в том же августе 91-го, буквально за считанные дни до Путча. Как подлинный Поэт, она буквально предчувствовала эту смертельную (и, к сожалению, не только чисто образно) схватку новой исторической реальности, неудержимо рвавшейся к Свободе, с уже агонизирующим красно-коричневым Прошлым, которому, подобно любому смертельно раненому хищнику, уже нечего было терять...
А когда, под вечную музыку Чайковского, Путч вошёл в каждый дом, Ольга встретила его в редакции самой свободолюбивой по тем временам питерской газеты «Литератор», которая своими номерами той поры всей силой честных журналистских перьев ответила путчистам всеми средствами сатирической публицистики.
К одной из годовщин, уже живя в эмиграции, Ольга написала своё эссе-воспоминание «Жаркие дни у Зимнего дворца», которое я предлагаю, дорогие читатели, вашему вниманию. Предлагаю, чтобы всем вместе ещё раз вспомнить и понять, как противоестественно и опасно одновременно благоговейно смотреть «Лебединое озеро» по телевизору и наблюдать ползущие под окном твоего дома танки, тем более, что они всё ещё «стоят на запасном пути»...
Алексей Кузнецов                  

(К ГОДОВЩИНЕ АВГУСТОВСКОГО ПУТЧА)
...Вряд ли я забуду когда-нибудь этот взорвавшийся холостой, если так можно выразиться, но тогда-то показалось - всамделишной, всё разрушившей бомбой день: 19 августа 1991-го года...
 Густое, как повидло, тёмное небо не предвещало грозы, спали с распахнутыми навстречу теплу и свободе окнами, в скептической душе тоже уже приоткрылась фрамуга: веял свежий европейский сквозняк... И даже новенький, только что полученный выездной паспорт - завтра надо было выкупить заказанный на Лондон билет, предстояла поездка по приглашению радиостанции „ Би би си“, - уже реально, хотя ещё непривычно торжественно возлежал на письменном столе, сверкая позолотой с багрянца...   
Да, в то злопамятное утро я возвращался с дачи в Ленинград на машине. Моей «шестёрке» было уже два года. К сожалению, участника войны, моего папы, благодаря которому приобрели нашу серебристую машину, уже год, как не было в живых. Как всегда, везли в багажнике переработанные в 2-3 литровые банки овощи и ягоды.
Накануне мы поздно, с последней электричкой, вернулись из загорода, с Финского залива, и блокнотик с написанными там, между морем и небом, стихами торчал возле рюкзака из спортивной тапочки... Разбирать вещи не было сил: утро вечера мудренее...
...Вскочила с недоумением по требовательному взвизгу будильника (вроде бы не заводила, ещё отпуск...), но это оказался настойчивый звонок в дверь. На пороге (было примерно половина седьмого) белела соседка в ночной рубашке:
- Спишь, а в стране уже другое правительство ! Теперь и тебя посадят...
(Она недавно вернулась домой из мест не столь отдалённых, правда попала туда не по политическим, а по гастрономическим причинам...) - Ну что стоишь, давай включай радио!..
Что прозвучало раньше - увертюра из балета „Лебединое озеро“ (помните: как похороны или скандал в ЦК - так на всех телеэкранах страны трепещут почему-то маленькие лебеди, знал бы Чайковский, каким жирным и глупым гусакам они достанутся...), так вот, что раньше - воспринимающаяся уже как правительственная музыка или приказ командующего ленинградским военным округом (может быть, всё-таки, боюсь соврать) только что созданным чрезвычайным комитетом, но главное - приказ всему населению города срочно сдать радиоприёмники и пишущие машинки (как бы ни так, этого вы у нас никогда не отнимите...), словом, что раньше - не знаю, всё это слилось в единый и, увы, тогда ещё не забытый бред. Также, как и всё остальное, что произносилось и повторялось (и повторялось, и повторялось...), убеждая нас, что предыдущий этап нашей истории (как и всегда ) был ошибочным...
 Форточка закрылась. Душа съёжилась. Губы сжались.
 Когда въехали ранним утром в город, обратил внимание на обилие постовых. С чего бы это? На часах только четверть восьмого. Что случилось?
Вытащила из постели недоумевающего сына, сунула под душ - и под радио:
Запоминай... Навсегда! Возможно, тебе придётся жить при фашизме...
 Что же делать?
Когда приехали с женой в свою квартиру на Чайковского, в почтовом ящике лежало письмо от издательства «Редактор»: настоятельно просили забрать тираж моего вышедшего у них первого сборника стихов «Рубеж». Наконец-то! Сдавал рукопись в конце 89-го. (Сейчас подсчитываю – через 4 года после Олиного «Переменчивого снега»).
Лондон, понятно, отменяется, раз уже и до машинок добрались...Хотя..
Если сейчас же - за билетом, может, и проскочу, может, ещё и не успели блокировать кассы... Они ведь ничего не умеют делать, четко, продуманно, и в этом всегда было пусть маленькое, невзрачное, но всё-таки простое человеческое счастье уцелевших даже в 37-м деятелей культуры... Другое дело, что билет всё равно один, а нас - трое... Да и не убегать же как заяц в решительную минуту... Наоборот. Если они снова - значит, надо снова и нам...
 (В данном случае „нам“ - это  вышедшим несколько лет назад из подполья ленинбургским, по моему тогдашнему выражению, писателям.)
Не знаю почему, включил телевизор. И ничего не понимаю – по всем программам передают «Лебединое озеро». И вдруг сообщение ГКЧП. Прослушал еще раз и стало как-то не по себе. Не знаю, что делать. Приехал для покупки оптом мешка сахара, поскольку в конце лета вечно перебои с сахаром в магазинах, а его нужно много для банок с витаминами из ягод. А с другой стороны – надо забрать сегодня же, не откладывая на потом, тираж книжки «Рубеж», ибо это ГКЧП в конце концов до него докопается. Ведь тогда никто не знал, чем эта катавасия закончится.
Глотнула обжигающего гортань и отрезвляющего мозг гуталинового цвета кофе, по ещё как бы не видящим от внутренней боли глазам царапнул угол блокнотика, торчащего из-под шнуровки...
Машинально перелистала, и вдруг - поняла: это именно то, что нужно!
Наверное, наши стихи вообще мудрее и зорче нас, их авторов... В этом, написанном накануне цикле, уже ощущалось, безо всяких на то причин, хриплое дыхание приближающейся трагедии... Так, как будто о готовящемся перевороте, сообщили не Горбачеву, а мне лично...
 Действовать надо было молниеносно, пока ещё ходил транспорт. Муж помчался с моим паспортом в кассы Аэрофлота, (кстати, отходя от окошка с уже и не чаянным голубым прямоугольником, услышал по местному громкоговорителю, что продажа авиабилетов на все внешние авиалинии прекращается до особого распоряжения, - окошко захлопнулось...) А я в это время стояла в притихшем - как будто в пустом (люди тягостно молчали, боясь проронить лишнее слово) троллейбусе, медленно, - казалось - так медленно продвигавшемся к Литейному  проспекту.... Я ехала  в Дом писателя, расположенный, по иронии судьбы, как раз напротив серого, монументального здания ленинградского КГБ. ..
Наскоро перекусив по настоянию жены, собрался с мыслями, и стал обзванивать оптовые магазины на предмет покупки сахара. После бессчетного числа звонков всё же от одного магазина получил положительный ответ. Но, Боже, как далеко – на Ржевке!
Надо сказать, что до недавнего времени в этом изящном барочном доме, бывшем особняке графа Шереметьева, делать мне и другим находившимся в оппозиции к соцреализму литераторам  было абсолютно нечего. Здесь, в Белом зале с мраморными колоннами, нисколько не стыдясь очаровательных ангелочков, звучала продукция писательского цеха с отточенными рифмами типа „завод -зовёт“ и „колхоз - возрос“, за тяжелыми, обитыми глухой кожей дверьми копошились парт - проф - и прочие, так необходимые литературе бюро, а внизу, в ресторации, авторы поили до поросячьего визга своих будущих рецензентов...( Такой род „свободы“ всегда дозволялся, и даже поощрялся, как необходимая народным писателям привилегия...)
Но уже больше года в одном из закутков этого, в кавычках, разумеется, „дворянского гнезда“, располагалась независимая газета „Литератор“, арендовавшая у товарищей советских писателей помещение и терроризирующая их же новыми, вернее, старыми, но вышедшими из сам-и-тамиздата именами и мыслями... Мы тесно сотрудничали.
 В этот день мои торопливые шаги по деревянной винтовой лестнице отдавались глухо, как в пустом орехе. Еще не зная, чем всё это обернётся, служащие (служащие писатели...) на всякий случай под разными предлогами не пришли на работу, выжидающе отсиживались по домам...
Теперь можно было звонить в типографию издательства, но дозвонился только после полудня. Маршрут вырисовался такой: сначала надо забрать тираж и отвезти на Чайковского, и сразу же мчаться на Ржевку, пока магазин не закрыли и сахар ещё есть в продаже.
Редактор газеты нервно курил, положив руку на телефонную трубку, как будто пытался прощупать пульс ситуации... Его личная независимость оказалась весьма хрупкой...
Вылез из своей конуры, наверное, и ночевавший в этой крошечной фотолаборатории, Серёжа Подгорков. Писательские портреты его работы всегда отличались честностью, жёсткостью, трагичностью, являясь не „пятнами“ в тексте, а тоже содержанием газеты. Поздоровались, глядя понимающе друг в друга, и - вдруг:
 - Стой, пожалуйста,  вот так, сейчас , я только перезаряжусь, ты не представляешь, какие у тебя сейчас глаза...
 Портрет Сергея Подгоркова, сделанный 20 августа 1991 года в редакции газеты "Литератор" в тогда ещё Ленинграде
(Сейчас его выставка из тех лет, которую он мне подарил, экспонируется по всей Германии: Штутгарт, Берлин, Дрезден... И тот портрет, где я выгляжу лет на десять старше себя сегодняшней, мне дороже других... В искусстве нет места кокетству.)
А тогда, спустя несколько щелчков серёгиной камеры, придавая этому слову уже совсем другое, зарешетченное значение, вывела редактора из его летаргического напряжения:
 - Ну что ж – говорю, - после того, что понаписали - понапечатали, терять ведь уже всё равно нечего: давайте хоть закроемся с честью, а не по распоряжению Комитета... Вот стихи в экстренный номер...
А затем надо было мчаться на дачу в Рощино, ибо сказал родным, что до шести часов вечера точно вернусь и надо же – просто не поспеть!
Он еще не решился, сидел, обхватив начавшую седеть (не сегодня ли?..) голову, но тут кто-то принёс текст Обращения к ленинградцам, призывающего не подчиняться путчистам и уже подписанного одним из авторитетных авторов газеты писателем Михаилом Чулаки. Моя подпись стала второй. По телефону собрали ещё около десяти.
Забегая вперёд, скажу, что уже несколько раз передавала из Германии по факсу свой голос за секретаря Союза писателей Санкт-Петербурга Михаила Михайловича Чулаки. Он и сейчас, к моей радости, возглавляет писательскую организацию города.
 Словом, быстро созвонились с маленькой загородной типографией и взялись за макет...
И хотя типография была на Социалистической улице, только к пяти вечера (согласования, задержки, нестыковки) я разгрузил 40 пакетов тиража на Чайковского. В магазине был без двадцати шесть и, на радость, достался последний мешок сахара…
К вечеру на подступах к „колыбели революции“ уже громоздились баррикады...
Из Вырицы, с дачи, с трудом найдя где-то на обочине действующую телефонную будку, звонила мужественная, но, очевидно, потерявшая голову подруга:
- Срочно сообщи Собчаку: на Ленинград движутся танки... Вот здесь, прямо перед моими глазами... Могу подсчитать количество...
У меня не было, разумеется, никакой связи с мэрией, потому что я - поэт, и только поэт (что, согласитесь, немало, особенно в тогдашней России), и я понимала, что Анатолий Александрович осведомлён о дислокации войск не хуже, чем мы с ней...
Ещё один звонок : друг детства, тонкий, хрупкий, мухи за всю жизнь не обидел, черепаху за пазухой таскал, в армии по здоровью не служил, длинные музыкальные пальцы, поэтическое дарование, наследованное по касательной: племянчатый внук Марины Цветаевой...
 - Это я, здравствуй! Звоню с баррикад. Да, возле мэрии.... Если со мной что случится, возьми стихи. Ключ у мамы. Скажи ей: я должен был... Ну всё, сейчас будут давать оружие... На всякий случай, - прощай!..
На дачу приехал в восемь вечера. Тревога, не покидавшая меня весь день в связи с ГКЧП, переросла, кажется, в отчаяние. Что же будет?! Немного успокоился после просмотра по телевидению (здесь, за городом можно было поймать передающий канал) Обращения к ленинградцам, где всё скрупулёзно разложил по полочкам Анатолий Собчак, отметив, что ни в коем случае Ленинград не будет подчиняться власти узурпаторов. Мало того была объявлена политическая забастовка и завтра должен состояться на Дворцовой площади митинг ленинградцев под девизом: «Хунта не пройдёт»! 
...И когда через неделю я сидела в прокуренном русском зале радиостанции „Би би си“, посреди чопорной великобританской столицы, и все мониторы показывали ещё ошарашенную, ещё не пришедшую в себя Россию, а многоопытные политологи-советологи, попыхивая трубками, обсуждали путч как заведомый фарс, спектакль для публики,  эти лондонские дым и туман резали мне, честно признаться, глаза...
Да, конечно, надо признать, что многое издалека, с безопасного наблюдательного пункта видится трезвей и ясней ( вот и мы теперь, сидя в Германии, не прочь порассуждать о путях России...), но, господа, единственные жизни нескольких  - с большой буквы - Граждан, среди которых мог оказаться и мой друг,  - не фарс... И пусть вновь утвердившееся или новое, взобравшееся на танк правительство, превратило московские похороны юношей - идеалистов в пропагандистский театр, слёзы их матерей не были бижутерией,  а гробы - бутафорией.  Материнские сердца не зарубцуются никогда, как и наша живая память...
 Надо сказать, что, несмотря на быстрый выдох, и вообще на не слишком серьёзное отношение к происходившему, за границей в эти дни оставляли всех желающих  там остаться, и даже в Англии. Но надо ли говорить о том, что для меня об этом не могло быть и речи...
Но ночью, вернее, все три ночи до 22 августа, не мог спокойно спать. Сна, как такового, просто не было. Обрадовался – до слёз в глазах – когда услышал в эти дни по Би-би-си выступление Оли Бешенковской! Окончательный праздник наступил 24 августа (в мой день рождения), когда над Кремлём был поднят флаг триколор и главное – вступил в действие указ Ельцина о запрете в стране деятельности КПСС.
Но зато, когда через пару  месяцев, уже дома, в Ленинграде, было получено разрешение на переезд в Германию всей семьёй, сомнений не оставалось никаких... Ибо жить в ожидании нового переворота, отпускать сына в такую армию, услышать ещё раз ( и вдруг - навсегда...) приказ о сдаче всей множительной техники и даже затрапезных машинок, - для этого нужно было иметь твёрдую уверенность в ещё одной, следующей жизни...
...Разные бывают семейные альбомы... Чаще всего, по их страницам ползают пузатые малыши, морщинятся ласково бабушки и дедушки, надпись „первый раз в первый класс“ сменяется фотографией праздничной церемонии в ЗАГС, словом, от белого школьного передничка - к белому невестиному платью, и далее, как говорится, до „белых тапочек“...
Но случаются в личных альбомах жителей нашей многострадальной Родины и такие листы, которые имеют отношение ко всей нашей семье, именуемой, извините за простительный в данном случае пафос, - „народ“...
Так останутся навсегда у нас дома под картонным переплётом экстренный выпуск газеты „Литератор“, те стихи, тот портрет, и ещё - эти трагические снимки, запечатлевшие митинг против путчистов на Дворцовой площади.                

                                                                                             20 августа 1991г.   
                                                                     Дворцовая площадь. Ленинград

                                                                                           Ольга Бешенковская
Стихи, написанные накануне Путча
 ***

А кто-то всё ещё рожает,
хоть всё в Россиии дорожает,
всё, кроме жизни... Страшно жить.
Цена дыханию - копейка...
И счастлив более калека,
не уготованный служить...

Слепцу не выдадут винтовку,
хромой не выстрелит в литовку,
во всяком случае - пока...
Есть вещий знак в болезни сына:
не посягнет на армянина
его окрепшая рука...

Присяду тихо к изголовью:
Господь больной наполнил кровью
твои тропинки, чтобы мне
сквозь слезы радоваться втайне:
ты не палач в Афганистане,
ты не прислужник Сатане.

Ты не патрон в чужой обойме,
ты не обрубок в яме бойни,
и, сколько нам снегов и снов
прольется - примем без обиды.
Благословенны инвалиды
в стране, крестовой до основ.

Безумицы! С прощальной лаской
склоняться надо над коляской...
(Ох, наше русское авось...)
И, может быть, в трубе подзорной,
как Спас от гибели позорной,
Чернобыль светится насквозь...
 ***

У залива лежать терпеливо
или молча бродить вдоль залива, -
 никаких тебе радиоволн,
не догонят газетные сплетни...
Этот август, быть может, последний...
Видишь лодку, а видится - чёлн.

Безмятежно насквозь голубое,
и, Бог знает, что будет с тобою:
может - голод, а может - тюрьма...
Но купается ветер в рубахе -
забывается о Карабахе
и о том, что еврейка сама.

Только тем-то и счастливо детство
было, что подносило в наследство
столько неба - до края земли:
совестливые луковки эти,
и восточную сказку мечети,
и готических стрел журавли...

Не грешила походкой монаршей,
становилась печальней и старше,
постигая российский курьёз.
И своя проступала порода...
Да, тюрьма для любого народа,
но - свеченье вечерних берез...

Врачевала мне родина душу,
искалечив судьбу. И не трушу
перед новым порядком вещей.
Но артерии с кровью - границы...
Как бы, Господи, нам не напиться
из кровавых народных борщей...

Ишь ты, Ванга, Кассандра, Сивилла,
и саму-то подымут на вилы
взбунтовавшейся пьяной толпой.
Даже выше согласия нету:
тот - Христу, а другой - Магомету
сотворил пьедестал голубой.

Но шуршит золотая дорога
по воде до единого Бога,
до безумной реальности той,
где скользишь - и не тонешь - по влаге,
все равно что пером - по бумаге,
вот и чайка висит запятой...
Но кусты, оголяясь как панки,
шепчут в рифму: «А в Вильнюсе танки?
А в Тбилисси? - Гуляешь, забыв?..»
Нет, надолго у нас не забыться...
Август. Отпуск. Горластая птица
 оккупирует Финский залив...