Время было такое. Время было другое. Люди писали друг другу письма, покрывая рукописными буквами шуршащие листки бумаги. Вкладывали послание в конверт, запечатывали и бросали в синий почтовый ящик, который невероятным фантастическим образом сообщался со всеми городами и посёлками необъятной России! Большинство пишущих и загружающих почту СССР были людьми влюблёнными. Они томились, ожидая ответа, высматривали из окна почтальона с толстой сумкой на ремне и мурлыкали под нос из популярного Булата Окуджавы: «Письмецо в конверте погоди, не рви. Не везёт мне в смерти, повезёт в любви!» Герой нашего эпистолярного «романа», наверняка, напевал другую песню на стихи Ярослава Смелякова: В оконном стекле отражаясь, по миру идёт не спеша хорошая девочка Лида. Да чем же она хороша? Спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живёт. Он с именем этим ложится и с именем этим встаёт… Правда, жил влюблённый в Казани, а она — в Москве, но дальше всё совпадает: Он вырастет, станет известным, покинет пенаты свои. Окажется улица тесной для этой огромной любви…
Равиль Бухараев. Поэт, прозаик, драматург, журналист и переводчик. Учился на механико-математическом факультете Казанского государственного университета, затем в аспирантуре ВМК МГУ по теоретической кибернетике. Начал печататься с 1969 года. Член Союза писателей СССР. Лауреат премии Республики Татарстан имени Габдуллы Тукая. Кавалер «Ордена Единения» ООН за заслуги в области объединения человечества. Автор многих сборников поэзии, прозы, историографии, философии, двухтомника переводов татарской поэзии «Золотые ступени» и «Поэзия Золотой Орды», а также уникальной книги Quest, где венки сонетов написаны им в оригинале на четырёх языках: английском, венгерском, русском и татарском. Его книги были изданы в Казани, Москве, Санкт-Петербурге, Лондоне. С 1992 года был сотрудником русской службы Би-би‑си.
«Этим письмам, написанным молодым поэтом и математиком Равилем Бухараевым из Казани в Москву ко мне, в этом году исполняется пятьдесят лет. Это тот самый срок, после которого открываются архивы. В этой публикации перед вами лишь малая часть эпистолярного наследия Бухараева. Когда его рукописные письма были переведены в файлы, то оказалось, что там более трёхсот страниц! И тогда возникла идея подготовить к изданию книгу его писем с 1975 по 1995 годы, потому что дальше, по велению времени, началась электронная переписка на компьютере, а она редко располагает к элегическому настрою и полному откровению.
А вот ранние письма, написанные в 1975–1985 годах, на тетрадных листках шариковой ручкой, а иногда и карандашом — это поэтический поток сознания, поэма о любви к идеальной возлюбленной, а не только к реальной земной женщине и будущей жене. Не всегда и не всякая любовь способна выдержать испытание временем. Наша любовь длилась около сорока лет. И только смерть разлучила нас. Эти письма, адресованные мне пятьдесят лет назад, не просто личная переписка, а литературное наследие большого поэта. Их отличает от обычных писем не только накал любовных страстей, но и высокий литературный уровень. «Высоким слогом говоря…» И он им вполне владел ещё в юные годы. Будущая книга писем Равиля Бухараева будет называться строчкой из его письма с Алтая, где он часто бывал в 70-е и 80-е годы: «И НАСТУПИЛА ВЕЧНОСТЬ…»
А вечность наступила для него в 2012 году, когда он умер в нашем доме в Лондоне на моих руках. Но похоронен, как и завещал когда-то мне в наших с ним разговорах ещё в молодые годы, на татарском кладбище в Казани, рядом с родителями.
Лидия Григорьева. Лондон. 15 июня 2025 года
Письма Любви (1975–1977)
04. 08. 75
774 км
С тобой — о тебе — для тебя… Позвонил сегодня утром — и весь день не нахожу себе места — уже сижу на даче в своей мансарде — о тебе! Тоскливо и легко — это счастье! Я люблю тебя. Никогда не было: ты всегда перед глазами, руки скучают по тебе… Какая ты? И сейчас — сел читать, но пишу, даже не знаю, когда отправлю. «Сердце замирало сладко» — никогда у тебя не было по телефону такого голоса, как в последние два дня, а вдруг ты в самом деле любишь меня, а? Я боюсь этого слова, даже пишется оно не так, как другие — жизнь не помещается во мне — она безгранична, но без тебя плохо. Хочу говорить с тобой, видеть тебя, быть с тобой, ревную к Волге. Когда думаю о… (зачёркнуто), жить не хочется, я всеми силами стараюсь забыть — ты ведь знаешь, я могу, но не выходит! Будь со мной, прошу тебя. Будь что будет. Ты нужна мне. Всё вокруг — о тебе. Не могу смотреть на флоксы — без тебя. Они такие, какие ты хочешь — цвет! Счастлива будь, прошу.
Не бойся слов, они — наши!
06. 08. 75
774 км
Здравствуй, это опять я. Не могу не писать, кто‑то внутри меня сорвался с цепи и гуляет на свободе, одинокий и грустный, я наблюдаю за ним… Звякает цепь, которую ты выпустила из рук — как колокольчик потерявшегося телёнка. Это я. Мирная травоядная жизнь, вдали от литературных волков — я ничего не делаю, дышу глубоко и неровно. Ты снишься мне каждую ночь, я просыпаюсь и лежу в темноте; ветер и дождь, ты, удивительная и красивая, близкая — как облако. Хороший и добрый мой товарищ, милый мой — ты не в Москве — ты везде. Никогда ещё не было мне так больно и легко. Вечером ложусь, встаю — курю в дождь и прошу тебя — приснись, такой — какая ты… Я не думал, что так сросся с тобой — сердцем. Молю — не дай мне излечиться — нет бога! Есть Бог, его не может не быть — неужели я совсем один, когда тебя нет рядом? Прости, но я так — как будто мы и не были с тобой знакомы: февраль, март, Кусково — всё давно — и счастье — но история. А ты для меня стала какая-то иная — строгая, красивая — и неужели моя? — и думаю о тебе с нежностью и глубоким страхом потерять тебя, любимый мой. Наверное, потому что всё время думал о тебе в стихах, а теперь нет стихов, нет здравого смысла, ничего нет — ТЫ! Жизнь без тебя — вечность, и я — один! Пусть даст тебе Бог, которого открыл я — света, открытых глаз, жизни — как растут цветы и деревья! Всё отдаю тебе — всё, что есть во мне — только будь — где бы ни была! Это для меня счастье, и ты — любовь, жизнь и боль — выше счастья! Я не жил до тебя и первое слово моё — люблю! Никогда больше — можно исчезнуть — я видел жизнь! Из жары — в холод! Ничего не боясь — я открыт, как дверь! Как лесная опушка! Как луг! Ночь моя, день мой, утро моё — радости тебе! И хорошо, что ты не рядом — ты бы не вынесла моей любви — меньше всего — чтобы тебе в тягость…
Света! Дождя! Ветра! Солнца! Всего, что хочешь! Где ты сейчас? Люблю! Р.
07. 08. 75
774 км
Лида, Лида, Лида... Ты помнишь меня? Здесь был дождь, и я сидел на озерце-болотце — ловил мальков, серебряных, с мизинчик. Понравилось мне это тихое занятие — сижу и затихаю, а поплавок прыгает по тёмной воде... Вдруг дождь! Я сел под ивой и переждал, глядя на воду. Потом зимородок, — знаешь такую цветную птичку с голубыми крыльями? А если серьёзно — тускло мне. Начал работать — перевожу Равиля Файзуллина и Рената Харисова, довольно успешно, то есть много... И всё время вспоминаю тебя, — кажется, нет предмета на этом свете, не связанного с тобой... Это удивительно, хорошо, но когда нет тебя — ...!
Послушай, что мне сейчас пришло в голову — я не нагоняю на тебя тоску письмами? Я ведь счастлив тем, что ты есть, а всё остальное — поток, «омут естества»... Просто очень хочется всё время говорить с тобой — приручила! Написал два стихотворения — одно для тебя… Как ты, где ты, чуть не написал с кем ты? Хоть бы ты приснилась, что ли! нетрудно ведь! В Казань я не выбирался за всё время ни разу — только в день приезда зашёл в издательство — Семьдесят седьмой год! Бумаги им жалко! (Поэт имеет в виду тематический план издательства на 1976 год, в который не была включена его рукопись под предлогом дефицита бумаги. Первый сборник Бухараева «Яблоко, привязанное к ветке» издан в Казани лишь в 1977 году. — Ред.)
Очень хотелось бы мне приехать, но ничего не выйдет, наверное, по разным причинам — я бы прилетел на метле или на крыльях, если они у меня ещё не отсохли на солнышке! Я, в сущности, в ссылке; организую на 774 км Михайловское... Хочу видеть тебя, тебя, тебя!!! Р.
22. 08. 75
Казань
(Написано на бланке телеграммы.) Напишу тебе, хороший мой, милый друг, родная моя девочка, Лида… Как мало нужно, чтобы говорить с тобой! Вокзал, ручка и столик для телеграмм… Я люблю тебя, каждую минуту — Ты! Я весь в тебе, как они выносят меня — не понимаю, я ведь уже никому ничего не могу отдать, всё — твоё! Тебе! Любимая…
26. 08. 75
Спасибо тебе за то, что ты есть, сероглазая моя девочка! Много шума кругом, — но только произнесу — Лида — всё замолкает, остаёшься ты со мной и всё — ты! Желтеет всё — увидимся уже осенью, люблю тебя, люблю и люблю — как сладко на губах, словно целую! Это ложь, что нельзя часто говорить «люблю»! Этого боится тот, кто не верит себе! Я опять на даче — так и мотаюсь туда и обратно, и нет мне места без тебя. Ползаю и стригу малину, все руки ободраны, судорога в пальцах — не удержишь пера… Наши все в городе — отец болеет, и я — «по хозяйству», а, впрочем, просто убегаю от людей… Иногда мне кажется, что меня нет здесь — одна оболочка — а я — там, у тебя — как воздух, который обнимает тебя, твоё лицо, губы твои, белые твои волосы, Лида! Оглянись! Это я, я всюду, чувствую — как читаешь, как держишь письмо! Это я — люблю тебя! Не могу дождаться твоего письма — нет и нет! Где оно? Не отходил бы от телефона — когда слышу тебя — в душе нарастает звон — и больно, и всё к чертям бросил бы и уехал — быть подле тебя! Фотография твоя! Что со мной было, я чуть не рехнулся — пришёл от Булата Галеева, и говорил с тобой всю ночь, с тобой, с тобой…
Нет мне покоя! Родная моя, где ты? где? Р.
26. 08. 75
Думать о тебе, писать к тебе... Если бы мог отослать, — вжать! впечатать! в бумагу хоть толику нежности, которая обволакивает меня здесь — в берёзах жёлтые нити уже и осень, осень... Воздушно... И лицо твоё — как в вечерней воде — неясные, милые черты — уходит от меня, воздушно всё, Лида... Как любить тебя? как стоишь на берегу и хорошо тебе отчего‑то — а это вечер и шелест, это лунный свет, и зыбко... И вдруг тёплая волна! и прохладная волна, — это воздух и осень, ожидание, и сладко! и хорошо... Прости, откладываю... Пришёл Гарай Рахим с новыми стихами, сейчас последует разговор, не могу оторваться от тебя, прости, родная...
Уф! Договорились, кажется... Видимо, буду переводить книгу, если издательство согласится, но это потом...
Милая моя девочка, как ты? Нет от тебя писем и нет! Мне даже сны стали сниться грустные и непонятные, отчего? Не знаю, но грустно. Скоро мне уезжать отсюда — к тебе! Если б не к тебе, волком бы завыл! И не оттого, что здесь мне нехорошо, просто нет сейчас для меня места и сознаю, что живу — только в поездах и электричках, под стук колёс и цветное мелькание... Ночи мои тоскливые. Что нового? Получилось ли у тебя с редакциями и рекомендациями и всем? Очень хочу, чтобы у тебя всё было в порядке — ты — моя вера, надежда и любовь моя, Лида — выше всех! Удивительная, необъяснимая, друг мой добрый... Я люблю тебя — в сердце у меня какой-то серебряный сверчок поёт о тебе, не уставая... Ищу тебя и не нахожу, к чему я без тебя — не знаю, не понимаю! Глаза твои голубые и серые, брови — как птица на рассвете, добрые руки — целовать их! Но воздух на губах... Потерялся я или нашёлся? Конечно, нашёлся! Это без тебя — так, но ведь ты — есть, Ты ждёшь меня, это — правда?
Птицы поют и ветер в деревьях — Лида, и последние гладиолусы, и флоксы — Лида, и трава, и небо — Лида, Лида! Лида... Р.
29. 08. 75
Здравствуй, я тебя люблю! Прости, что не писал долго; я только что из леса — гонял тетеревей и мелкую живность. Не могу отдышаться, дышать, жить без тебя, думаю о тебе, где бы ни был, если сердце бьётся — это ты. Ориентируюсь на местности: у меня только два направления — от тебя и к тебе. От тебя — невыносимо! К тебе — светлею и добрею, люблю мир — где ты! Письмо твоё зачитал, хотя с первого раза запомнил почти наизусть, спасибо! Ты ведь всё поняла, правда? То есть. Пиши…Замучился я в Казани, мне, видимо, нужно больше лежать в холодной воде, нервы ни к чёрту! Всё внутри бьётся и звенит, отвык уже — ведь ты была рядом. А здесь только мышеловки, не мышь я! Не поймают, а ведь это просто. Ты — всюду. Только о тебе — и в поезде, тёмен и смурён — ни с кем, но они всё говорят и говорят! О чём — не понимаю. И пил ночью то вино, и не один, а с ленинградцем — и он говорил много, а я думал о тебе, и хотел уйти от него, чтобы думать о тебе, ночью глядел на тебя — красивую, добрую, умную, живую. Твоя фотография — мой праздник, смотрю редко — и замирает всё! — как хороша ты! милая… Дела мои непонятны: песню продал — денег пока нет, но Ренат Харисов в восторге от переводов и взялся меня кормить — через радио, «Волгу» и прочее. Дай бог хоть на курево! С книгой никак, всё никак, и апатия, и лень, и совесть жрёт — всё без тебя… Какой был утром лес! Гарь — вырубки… и марево, и осень уже помаленьку жёлтым — как! Кап!.. Речка — чистая! Омуты, и заводи, и красные черёмуховые листья в омутах, и красные осиновые — их рыбы трогают… Старицы — ряска зелёная и твёрдая и следы уток (рисунок автора) — вот так. Родник был, и ключик, и брусничные лепестки на нём, и песок бурлит на дне лихо. Всё тихо, ты одна в мире, ты!
Я люблю тебя, Лида. И я тебя увижу! Это будет и скоро, уже скоро… Ещё немного. Вдруг получу письмо! Иначе буду ходить пустой, как почтовый ящик… Люблю тебя!
Лидушка, Лида, родная, Лида! — до свиданья! Р.
10. 09. 75
Я тебя люблю! А сижу почему-то один против жёлтой стены — у нас на этаже такие — нелепость! Нет ключа — жду и думаю только о тебе, моя девочка — малышка — любимая… Мы видели, как — осень… Моросящий дождик в Орехове — за окном — о том, что я люблю тебя — о том, чтобы тебе было хорошо — всегда! И всё лучше и лучше — в мире, где бывает такая добрая и холодная, ветреная и сладкая осень… Я помню тебя, я тебя знаю и чувствую — до боли, до жженья в груди… И всё глаза твои в синем ободке — близко! Мерцают и светят — эта жизнь! Господи, как же она прекрасна, когда — Ты!
Ты — родник, который спасает меня, ты — моя единственная, родная, золотой мой одуванчик — девочка…
Нет Москвы — нет этих жутких зданий с закрытыми дверьми — насквозь вижу тебя, повиснув в воздухе, — как вечный мыльный пузырь или нелепая нехищная птица — вижу тебя, мой малыш, как ходишь, как движутся твои белые, добрые, милые, тонкие руки! Хочу быть полом, диваном, табуреткой, тарелкой, наконец! Только чтобы ты…
12. 09. 75
В такую погоду писать к тебе… Темно тебе и смутно — моя девочка, милая моя… Туман у меня на шестнадцатом небе — даже университета не видно — туман… Что-то у тебя на седьмом? Проснись, пожалуйста — может быть, я наивен — но проснись — это дурная погода, это маразм крепчает, но и только — проснись, мой золотой, малышка! Я люблю тебя, я не могу жить без тебя — не верь ничему — ложь разлита по свету, ложь! Но это было всегда — но и трава, и Переделкино, и ты — ведь это есть, это уйти никуда не может — и будет всё ослепительней. Я знаю тебя, знаю, что у тебя всё получится — и будет любовь, и будет жизнь, и будут стихи и признание и всё — но ведь жизнь уже идёт — вот она — в нас и за окном и везде — она уже! Зачем тратишь её на сумерки души, Лида, добрый, красивый, славный друг мой, Лида!
Туман — мы придумываем его — чуть светлей внутри — и нет его, ты же знаешь — нос кверху! Это ведь мы, мы, мы с тобой — любим и живём...
Люблю тебя, Р. (Глупый мальчик.)
19. 09. 75 (Письмо в Ереван, куда адресат выехал в командировку)
Небеса и облака! Охраните самолёты! Любимую мою, белую мою птицу, прекрасное тело её и чистую душу! Лида — это воля! Это любовь, — это надежда! Молюсь тебе, поднебесной, близкой и недосягаемой… А ты расстроилась, глупенькая девочка — разве могу я думать о ком-то, кроме тебя — ты — я! Разве бывает столь совершенным общение — когда всё — словно нечаянным шёпотом — люблю, люблю, верю, живу и во всём — ты, Лида, — моя, моя, моя! Вы, кажется, сегодня летали, молодой марксист? Летаю, господи, люблю.
Шевыряюсь в рукописях — собрал, кажется, книжку — понесу-ка сейчас Ольшанскому — будь что будет — ты охранишь меня — ты думаешь обо мне, правда?
Да будет легко тебе там — я думаю и жду — тебя, родную, свою, любимую! Р.
20. 09. 75 (Письмо в Ереван)
Ты проснулась? Наверное, нет ещё, и слава богу — отоспись хоть там — там тепло и в гостях… Вижу — как ты — как хомячок, золотой хомячок — маленький… А я очнулся нынче и видел полусон: обрывки! — лес зимой, ели — такие, как ты любишь — и я иду — ночью, и всё кажется, что отовсюду смотрят на меня — всё тёмное и живое — только дорога — санная — хрустит и светится… Долго — так — чужой взгляд — злой и неумолимый… Вдруг — вспоминаю — это рысь, это она — за мной! Нельзя бежать, нельзя остановиться — идти! идти! И снова понимаю — это не рысь, это ревность — это Рысь ревности, тёмная кошачья сила. Когда идут гуськом — рысь прыгает и ломает последнего, только она не посмеет прыгнуть, если идут Двое — даже гуськом... это в самом деле так. Потом встал и осознал, и записал, и посылаю тебе — как на Луну — дойдёт через неделю, дай бог! Я люблю тебя.
Вчера был у Ольшанского — рукопись ушла на повторную рецензию — кранты! но верно, раньше седин не видать мне книги — и это справедливо — как поезд по рельсам — путь недалёкий, но всё время переводят стрелки — по окружной! По окружной! Терпение. Хочу работать, но не сидится на месте, может быть, поеду сегодня к Юрке Казакову. В Ереване есть платаны? Р.
25. 09. 75 (Письмо в Ереван)
Мой милый друг, мой сладкий, мой белый ангел, Лида, Лида! Как долго нет тебя, как мне пусто без тебя, если бы ты знала — ничего не делаю, не могу — прозябаю, бездельничаю — потерялся, заблудился в закоулках скверной прозы и дремучих стихов, сам удивляюсь тому, что сидит у меня внутри — как сова в душе!..
Гадкая почта, гадкие почтари! Как живётся тебе — там? Расскажешь сама, девочка моя, малышка, льдинка — горячая, вечная, моя — любовь, жду, жду, тускнею, никуда, ни с кем, ни о ком — жду, жду… Р.
02. 12. 75
Казань
Я очень тебя люблю. Просыпаюсь — засыпаю — брожу — словно колокол: Лида-Лида-Лида… такой вижу тебя, как в Павловске — такой, какая ты — красивая, добрая, умная… Прости, не отправил вчерашнее письмо — эти два ты получишь вместе, ты любишь меня? Я тоже наркоман ныне — не могу без тебя — никак, никогда не могу! В Казани — тихо, очень тихо, очень холодно, хотя и тает — слякоть, дым, туман, ночь.
Сегодня был в издательстве — всё по-старому — план составляют, и как будто включили меня — выяснится после московского утверждения — в январе. Хотят мне устроить выступления — в университете и где-то, не знаю, что выйдет. Видел Марка Зарецкого — он сухо прочёл и отреагировал на стихи. Алмаз Монасыпов просит ещё песни, хочет пристроить в Москве, ладно, посмотрим.
Скучаю, жду — тебя, целую, ты — моя малышка, девочка — моя Лида. В комнате дует? А у меня дует — во все дырки. Р.
02. 12. 75
Казань
Ночь на дворе морозная — всюду лёд — на мостовых и окнах, и в небе. Я думаю о тебе весь день, всё время, всю жизнь — вижу тебя, чувствую, помню, люблю… Ни на мгновение не отпускаешь ты меня — уснул сегодня дома — и показалось мне, что ты меня будишь, оказалось, Наилька (младший брат), ты заполняешь весь мир — это даже страшно, честно говоря, но и удивительно, и прекрасно, и странно, насколько глубоко способен я — я! — чувствовать, видеть и любить — тебя — тебя, Лида, милая, друг мой! Ты — спишь — или всё ещё гости у тебя? Помнишь ли меня, любишь ли?
Прозрачные серебряные нити тянутся через весь мир, от меня к тебе — дьявольский телефон! — не могу, не хочу, чтобы тебе было нехорошо, но могу ли достичь этого, как? ценой жизни? — могу, но поможет ли это, а? Тёмная река Славянка, красные листья в хвое — с нами было? да! чудо, любовь моя!
Угли в руках, жжётся твоё сердце, нежность, доброта, удивительная твоя женственность — счастье моё далёкое и близкое — моя! Ты — моя? Живу смирно, не пью, не гуляю — мысли мешаются и жужжат, как пчелиный улей — но ты, ты, ты, где ты? Куда ты уходишь, исчезаешь, скрываешься, когда ты рядом, вместе — куда, зачем?
Ты — море, изменчива, — имя твоё морское, скальное — Лидия, греки — галеры, паруса — бирюзовое небо в молочных облаках — свирель — ты, Лида…
Шумит, волнуется море во мне — свежесть, ветер сырой и нежный! Это ты! Ласка, надежда, радость — вера моя, поднимем паруса — и солнцем отпечатается светлый лик — Лида, девочка, чайка… Хочу на море, в море — с тобой! А сейчас — великая сушь, и стихи, нашёптанные казанским льдом и снегом...
Люблю тебя. Целую, жду — Тебя. Р.
04. 12. 75
Казань
Жизнь убегает как ручьи и реки. Живу как растение — ем, сплю, работаю и степенно — хожу по делам. К чёрту! Не моя это жизнь — не могу — не хочу — не буду! Такой покой — в баню, он приелся на второй день — хочу к тебе. Был у Равиля Файзуллина — взял у него подстрочники по Джалилю — но придётся сделать, и довольно скоро. Видел Гарая Рахима — отдал ему переводы — он делает книжку в «Современнике» — хочет, чтоб я перевёл, отложили до Москвы. Не знаю, как я всё успею, по правде — придётся много‑много бегать вокруг съезда. Восьмого декабря впервые исполняют мою песню на съезде композиторов Татарии — я уже буду с тобой, и слава богу.
Что у тебя? Забыла меня? Завтра «праздник» — с кем ты? Я — дома должен быть, если Надир Альмеев не приедет. Снёс стихи в «Комсомолку» и «Советскую Татарию»; сегодня пойду к Харисову (Ренату Харису) за переводами. Вот всё, что я здесь натворил. Я люблю тебя — прочно и бесповоротно — люблю тебя. Тянусь к тебе, вижу тебя во снах — всё время — тебя и тебя, любимая, родная, золотая моя, не забудь обо мне. Р.
02. 02. 76
Мой милый, разжился я конвертами — люблю тебя — и зима вокруг та, которую любишь ты, моя девочка, моя любимая, друг мой! Я пробил скорлупу, дотянулся до белого света, вооружившись твоим девизом: если всё плохо уже даже по мелочам — то даже смешно! Смеюсь и радуюсь, как дурак! сам не знаю, чему; как Петрарка — горю и леденею — это любовь, а значит, и жизнь. Мне доставляет удовольствие иногда — наблюдать за собой, когда-нибудь я напишу нечто о себе, это будет очень интересно, обещаю. Как ты, что ты, о ком ты? Я жду тебя смертельно, до дрожи, до хрипоты в голосе — вижу тебя, чувствую, осязаю, помню всей кожей и дурными глазами моими… Это — как прорубь синяя, когда я — под водой, солнце неясно, но ведь есть оно, доживём до перехода…
Ничто я без тебя уже, никто, незачем! Долго ли ещё мне убеждаться в этом, ослу, не знаю, но знаю — люблю, люблю, и не место моей любви в этой жизни; либо изменю жизнь, либо сгорю, взорвусь, улечу — как ощипанный ангел — туда!!! Жизнь — это проверка на прочность, и только. Важно то, что изнутри — вглядеться, понять, возлюбить навсегда. А я сделал это — как уберечь? Помоги! Любовь моя, Лида…
P.S. Отец улетел в Ереван и взял с меня торжественную клятву его дождаться — буду в понедельник, видимо.
Дождись уж, а! а то умру! (Напиши мне, если сюда не успеешь, то — в университет — какое угодно письмо, какое угодно — но — не забудь!)
Не забудь меня! Р.
05. 02. 76
Казань
Малыш, как холодно! Но и чудесно — поговорил с тобой, потеплело. Когда не слышу тебя — плохо мне очень, скучаю я… Я устал тебя не видеть. Здесь было двухдневное итоговое собрание Союза писателей. Я не пошёл, а зря — как сказал Файзуллин — обо мне чегой-то говорили. Татарские поэты наперебой просят переводов. «Комсомолец Татарии» дал один перевод Файзуллина, «Советская Татария» — Марселя Галиева. Вот и всё. Давно пора к тебе, к работе, устал отлёживаться. Снишься мне постоянно; любимая, ругаешь ли меня, как во сне? А как наяву? Я люблю тебя очень, хочу тебя и к тебе, и очень люблю — люблю. Спокойной тебе ночи, доброго утра и дня, жди меня, ладно? Р.
03. 02. 76
Многое, многое, многое — вокруг нас, и впереди, и в нас…
Чёрт знает, что творится со мной — понять не могу сейчас, хотя жизнь и спокойна, и растительна — внешне… Вдруг понял. Что — один если без тебя — и ныне, и присно, и не на кого опереться, и нечего ждать, да и права такого нет — надеяться… Вот. А жить — так — не хочу, скверно же так… Вот и сейчас — пишу и думаю, что ты начнёшь всё принимать на себя — а зачем? Если это не так, не о том, не про то! Я люблю тебя — это аксиома, это огонь в снегу, но снег-то, мороз человеческий — существует! Потому и не писал, что незачем тебе это знать, а состояние у меня смятенное и скверное, и не могу работать. Потому и пишу — не учтя — что надеюсь — что поймёшь, разберёшься, оценишь — что любишь! Не представляешь себе — как мне нужна поддержка словесная — твоя… Меня бесит, когда после разговора остаюсь — ничьим — разобью трубку когда‑нибудь — к бесу! Неужели никто — просто не подойдёт — помолчать, попытаться понять — что же со мной, а не проповедовать, учить, наставлять… Я замёрзну скоро — совсем; не приспособленный я, видимо, а может быть, только я и приспособленный, не знаю, знать не хочу! Всё хорошо — и всё плохо чрезвычайно, всего чрезвычайно мало — мизерно — здесь, пойми! Ты мне нужна безоглядно — вся! Но не забывай обо мне ни на секунду; о том, что я не всё, личность, а просто помни, что нечто живое рядом с тобой — навсегда!
Люблю тебя. Р.
28. 02. 76
Казань
Доброе утро, малыш! Извини, я не смог позвонить ни вчера вечером, ни сегодня рано утром: так получилось — все очень устали в лесу и проспали… Я сижу дома — не сижу, а слоняюсь из угла в угол, всё валится из рук, настроения никакого ни к литературе, ни к математике — заставляю себя жить. Телефон не работает, воды нет, в квартире 14 градусов — девятнадцатый год какой-то! Тем более, вчера весь день мела метель — намело полный подъезд снега, когда возвращались из лесу, перебирались через него. В лесу было хорошо — как раз, когда мы вышли на лыжах, метель поутихла, и я смог добраться до Илети — она подо льдом, но местами — полыньи, на лёд не спускался и дальше ездил по заячьим и беличьим следам. Вот кому хорошо живётся, если не считать волков и лисиц, но этого добра у всех хватает… На обратном пути заглянули в санаторий Кичиер — а там посреди территории — клетка с медвежатами. Их поймали — в трёх-четырёх километрах от санатория — купались в Илети! Смешные — играют, кувыркаются…
Звонил сегодня Сибгату Хакиму от соседей — у них телефон еле-еле работает, договорились на завтра. Зайду перед докладом. Книги ещё нет, и ничего нет, кроме тебя… Видишь, какое у меня настроение? Не хочу тебе о нём писать, но — нужно, придумывать письма я не умею. Очень скучаю по тебе — гляжу на тебя сквозь гору дел, которые навалились и давят меня. Всё перепуталось — и Кишинёв, и совещание, и Союз, и диссертация — как я выберусь — уму непостижимо! Дома настроение аховое — дед (Гата Бухараев) совсем плох, смотреть страшно… Люблю тебя, не злись на меня, пожалуйста! Пиши мне чаще! Если не будешь отсылать — складывай в мой ящик! Р.
24. 08. 76
Казань
Рядом со мной — банка с увядающими гладиолусами, и меня пугают вопросы поэтической состоятельности. Сегодня весь день сидел над рукописью — марал, черкал, черкал — в основном старые стихи, на новые рука не поднимается. Не могу, не хочу править «Запах бузины», хотя конец не понравился и тебе; сочинил из головы десяток вариантов — всё впустую, не ложатся. Дождь идёт и идёт, рукопись лежит, а время идёт — никак не могу толком сосредоточиться, мысли разбегаются, как муравьи на бумаге... Нужно закончить редакторскую правку, подписаться, перепечатать рукопись заново и сдать. Вроде просто — а на самом деле!.. Книга будет очень юная, я сейчас прихожу в ужас, когда думаю, что хотел сделать её пять лет назад — вот бы нахлебался горя и стыда… Укрепляюсь в убеждении, что в жизни всё приходит вовремя; судьба — дура, но даёт всё только по необходимости, не иначе…
Что ты делаешь — дежурный мой вопрос, никак не могу представить тебя без себя — дописала ли рецензию? Малыш, бросать, наверное, нужно все эти окололитературные халтурки — загрузись переводами лучше. Один Стас (Золотцев) это может; кстати, ты видела его опус в «Правде» — из «Поэтических тетрадей»? Не могу в толк взять, что он хочет теперь, когда уже в Союзе писателей, мне сейчас покоя не даёт любое постороннее дело в голове, впрочем, я — не пример…
Сейчас лягу спать — отгони от меня сны, малыш — хочу видеть только тебя. Сегодня мне снилось, что приехала сюда, на дачу, и я долго не мог взять в толк — почему это не так, почему я один… Осень, последние цветы, хоть и георгины, дождь… тоска по тебе, любимая, и насколько же острей и глубже, чем в прошлом году! Тогда я с ума сходил, а теперь сошёл и просто вою от невозможности любить тебя. Бумага — вздор, и стихи даже нужно говорить вслух. Люблю тебя, где твои письма? Р.
01. 09. 76
Малышка, это письмо я сочинял, когда вечером сидел на острове, — в сидке, — представь себе сооружение из старых островных пней, который я выкорчевал и составил в виде небольшого заборчика кругом себя — в воде... Так я сидел с четырёх до девяти вечера и выглядывал уток, а выглядел только закат и множество разных других вещей, о которых забыл уже: резкий ветер, осеннюю реку удивительной прозрачности, закатные облака и пепельные послезакатные облака, волжский остров — на нём на всё лето оставляют бычков и коней, они дичают и бродят в кустах днём и ночью. Особенно кони красивы — необычайно! но к себе не подпускают, очень агрессивны, черти! Вот так я и сидел, и утки летали: кряквы, шилохвости, чирки, иногда красноголовки — это северные с дымчато-серым пером. И чайки кричали и носились по ветру, и летел коршун. И тоскливо перекликались чибисы, и тоже летали вокруг, и садились возле меня, и продолжали плакать, и ветер дул в спину, и шумел камыш… Потом перебирались на лодке в егерскую избушку на берегу, — ехали в полной темноте — только вода журчала, и холодно было на воде, и звёзды — думал только о тебе. И утром думал только о тебе, когда вернулись на остров и светало на глазах, и рассвело, и проступили краски, и я рассмеялся неожиданно для самого себя, и радостно мне стало, потому что думал о тебе... Да, утром ещё в темноте, когда переходил через протоку, — набрал полные ботфорты воды и просидел так четыре часа, и смеялся от счастья!
Вода ослепительно чистая, дно видно на полтора метра, рыбы плещутся и небо совершенно синее, и ты есть у меня, любимая моя... Вот так я доживаю здесь разлуку и темно мне было, а теперь всё яснее жизнь, и определённей, потому что скоро мы будем вместе. Я люблю тебя, малышка, и жду тебя. Р.
31 августа. А всё-таки жаль, что кончилось лето!
Равиль Бухараев: «Я не жил до тебя!..» (kazan-journal.ru)
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.