Михаил КОЗАКОВ:
«Лет через пять, коли дано дожить,
Я буду уж никто: бессилен, слеп...
И станет изо рта вываливаться хлеб,
И кто-нибудь мне застегнет пальто»

Дмитрий ГОРДОН
«Бульвар Гордона»


«КОГДА ОБЪЯВИЛИ ПОСАДКУ НА ТЕЛЬ-АВИВ, Я ОПРОКИНУЛ СТАКАН И ПРОИЗНЕС: «РЕБЯТА, Я ВЕРНУСЬ!»

— В разгар перестройки вы на все плюнули, махнули рукой и эмигрировали в Израиль. Я до сих пор помню ваш горький прощальный телевизионный монолог перед самым отъездом — вы сидели один в опустевшей квартире (все уже было распродано, из мебели, по-моему, один стул остался) и сетовали, что покидаете Союз из-за невозможности купить маленькому ребенку детское питание...

— Это правда, другое дело, что не надо воспринимать мои слова слишком буквально. Многие надо мной смеялись: он не может купить детское питание, но представьте себе 90-й год, когда у меня родился Мишка (вообще-то, у меня пятеро детей и столько же внуков — одной уже 29 лет). Мне было 54 года — тогда казалось, что это ужасно много.

— Сейчас не кажется?

— Теперь уже 74 на носу — и не кажется. Я, например, очень хотел бы вернуться на 20 лет назад, но жизнь сослагательных наклонений не терпит...

— ...к сожалению...

— ...или к счастью. Короче говоря, Аня, моя тогдашняя жена и мать Мишки, без работы (она училась), из Кишинева приехали ее родители-пенсионеры, а я в это время снял ленту «Тень, или Может быть, все обойдется» — последнюю на государственные деньги. Это не тот кошеверовский фильм, где снялся Олег Даль, а тот, где играет Костя Райкин, Марина Неелова, Спартак Мишулин — в общем, блестящий состав, тем не менее картину показали только раз почему-то. Ну Бог с ним, не привыкать, но директор фильма сказала: «Миша, твоя «Тень» обошлась в два миллиона рублей. (Телевидение — запуск был в 89-м — дало 300 или 400 тысяч, нашелся инвестор, который отстегнул еще миллион, и мы эти деньги кровью отхаркивали, снимая в Ялте массовки и фейерверки). Ну а сегодня, — продолжила директриса, — этот фильм стоил бы миллиона четыре»...

— Дескать, ну кто тебе столько даст...

— ...на Шварца, на постановочное кино... Я между тем из театра ушел, поэтические вечера в 90-м году никому уже не были нужны...

— ...почва из-под ног уходила...

— ...и я испугался. «Надо что-то делать, — подумал, — ребенок же маленький».

Что же касается детского питания... Еще жив был Советский Союз, я приходил на улицу Пятницкую, где располагался соответствующий магазин, и видел, как мамочки на совершенно пустые полки глядят. Я прямиком к директору шел — лицом, как это у актеров называется, работать... Он вальяжно сидел в белом халате внизу, в подвале, и сквозь зубы лениво цедил: «Козаков, что ли? Тебе чего?». (А ведь тогда и памперсы были проблемой). Я блеял: «Мне бы питание детское». — «Люба, отпусти. Что еще  надо? Может быть, колбасы?». Я кивал... 

— Какое безумное унижение!

— Меня нагружали, а он вдогонку бросал: «Ты только через главный вход не выходи — давай проведу черным». Брел я по улице с сумками и сам с собой от стыда матом ругался — так это все мне осточертело! Думал: «В Израиле создается театр на русском языке «Гешер» (в переводе с иврита «Мост») — рискну-ка...». Правда, даю вам честное слово: хотя все концы, казалось, были обрублены, я знал, что уезжаю не навсегда, и это странно.

В Тель-Авив мы летели не прямо из Москвы, а через Латвию, а у меня кореша были в Риге. Помню, кирнули мы с ними как следует, уже на посадку зовут... «Давай, наливай!» — командую. Стакан опрокинул и произнес: «Ребята, я вернусь!». Пьяный треп это был или интуиция — поди теперь разберись...

— Не жалеете, что несколько лет в Израиле прожили?

— Не-а.

— Вы же, по-моему, и на иврите играли?

— Не только играл, но и преподавал... Так уж случилось, что надо было, а нужда заставит — и на хинди заговоришь...

Эти четыре с половиной года выдались непростыми, но Мишку я поднял, а еще, когда мне 60 было, родилась Зойка — сейчас ей 13. Я прошел очень серьезную школу, и, между прочим, дописал там книгу, создал Русскую антрепризу (мы играли по-русски) и много-много чего про себя понял. Мне-то всегда казалось, что я гражданин мира...

— ...а оказалось, вы — человек русский...

— Советский!

— Вы как-то сказали: «Израиль мне понравился, но сам я себе в Израиле — нет». Почему?

— Ну вот представьте: ставят «Ричарда III». Теоретически я мог там играть главную роль в свои 55?
65-летие Михаила Козакова. Стоят слева направо: дочь Козакова от второго брака Манана, внучки Даша и Полина (дети Екатерины), дочь Катя и сын от первого брака Кирилл. Сидят: слева от именинника дочь Зоя, впереди сын Миша (оба от четвертого брака), справа внучка Тинатин (дочь Мананы). 1999 год


— Конечно!

— А мне дали изображать всех монахов, которых в одну роль собрали. Я между тем неплохо говорил на иврите — на сцене особенно, да и в жизни: вплоть до того, что, как уже заметил, преподавал. Это мое любимое там было занятие — работать со студентами, но все равно я ощущал, что это не мой родной язык, что есть Россия, где что-то происходит, и там мои товарищи, моя публика — вот что самое главное. Не в том смысле, что узнают...

— Родина, получается, там, где публика?

— И где твой язык. Вы скажете: а как же Бродский или Набоков, но Набоков с детства был двуязычным (вдобавок писатель — это несколько другое)...

— ...а Бродский вообще человеком был странным...

— Дмитрий Ильич, он гений! Сам изучил польский, потом английский — причем не претендовал на то, чтобы быть английским поэтом, хотя прозу-то по-английски классно писал.

Легче тем, у кого другая профессия: балетным, как Миша Барышников, музыкантам, когда человек перепиливает скрипку, — а мы, актеры, связаны с речью, и если любишь стихи больше всего...

Повторяю: ни театр, ни кино я так не обожаю... Безусловно, стараюсь везде успеть понемножку: играю, ставлю, телевизионных работ много сделал, в том числе по возвращении, и тем не менее, когда я начинаю о чем-то думать, когда мне невыносимо горько... Я же, как все нормальные люди, впадаю в депрессии — постоянно в настроении синусоиды. Эйфория теперь редка — в молодости чаще случалась, но радость бывает, и тогда всплывают вдруг строки:

Лет через пять, коли дано дожить,
Я буду уж никто: бессилен, слеп...
И станет изо рта вываливаться хлеб,
И кто-нибудь мне застегнет пальто.
Неряшлив, раздражителен, обидчив,
Уж не отец, не муж и не добытчик.
Порой одну строфу пролепечу,
Но записать ее не захочу.
Смерть не ужасна — в ней есть высота,
Недопущение кощунства.
Ужасна в нас несоразмерность чувства
И зависть к молодости — нечиста.
Не дай дожить, испепели мне силы...
Позволь, чтоб сам себе глаза закрыл.
Чтоб, заглянув за край моей могилы,
Не думали: «Он нас освободил».

Это Давид Самойлов.

— Блестяще!

— Понимаете, сам я выразить свои чувства так не могу... Мы же, как собаки: все-все понимаем, а сказать не можем — за нас говорят поэты, — и в радости, и когда я, бывает, выпиваю, люблю читать стихи...

Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле...

И про друзей ушедших и не ушедших — это же про меня! Как только начинаю читать, жена смеется: «Ну все, Миша уже дозрел».


«С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ВСЕ ИЗМЕРЯЮТ ДЕНЬГАМИ, Я НЕУДАЧНИК»

Любовные страсти между Михаилом Козаковым и Анастасией Вертинской разгорались лишь на экране. Мерзавец Педро Зурита и красавица Гуттиэре, «Человек-амфибия», 1961 год

— Однажды вы признались в сердцах, что, если успех измерять деньгами, вы неудачник...
Любовные страсти между Михаилом Козаковым и Анастасией Вертинской разгорались лишь на экране. Мерзавец Педро Зурита и красавица Гуттиэре, «Человек-амфибия», 1961 год


— (Кивает головой). Это правда.

— Почему, на ваш взгляд, так происходит?

— Сложный вопрос. У Блока — я сейчас очень пафосно скажу! — есть фраза: «Все, чего человек хочет, непременно сбудется, а если не сбудется, то и желания не было. Мало того, если сбудется вдруг не то, разочарование только кажущееся — сбылось именно то».

— Глубокое наблюдение!

— Это из его письма Гиппиус, датированного 1903 годом. Я когда-то выписал себе эту фразу, повесил на стенку — мне было лет 30! — и постоянно над ней размышлял. Если оценивать ее не с бытовой точки зрения (исключив болезни, трагедии), эта формула чрезвычайно верна. Не раз и не два я задавался вопросом: «Чего ты, на самом деле, хочешь больше всего? Денег?». Конечно, зарабатывать и кормить семью надо — что я и делаю. Плохо, когда в кармане пусто: долги, нищета...

— Когда достаточно, то есть доходы превышают расходы, это нормально!

— И можно жить, особенно в России, — понимаете? Может, это и эгоистично, но больше всего на свете я работу любил — она у меня всегда главная жена и любовница. Не скажу вам, что жил монахом, но все было подчинено ей, и я подумал: «Ты пытаешься заниматься своим делом, ты хочешь этого — вот тебя Господь и привел, радуйся!». Если бы я ценил только деньги, деньги, деньги, то и жить должен был иначе: вступить без идейных убеждений в партию, прорваться к кормушке, занять какую-то должность. Да, у меня были бы деньги, дачка, глядишь, появилась бы, но, значит, я этого не захотел, поэтому и не жалуюсь. Просто говорю: с точки зрения людей, которые все измеряют деньгами, я неудачник. «Сколько ты стоишь?» — это типично западное выражение пришло к нам оттуда.

— Сегодня вы утверждаете, что ваш любимый вид транспорта — метро, а квартира у вас какая?

— 39 квадратных метров.

— И вам достаточно?

— В общем, трагедии нет — нам с супругой хватает. Я же, когда мы разошлись с Анной, все детям отдал. Они в Израиле живут, учатся в американской школе, а за это надо платить, и немало. Мишка, правда, уже закончил, идет в армию израильскую, а Зоя в восьмом классе учится. Первый язык у них английский, второй — русский (на одном уровне), третий — иврит. Зойка играет на трубе, степует, влюбилась в джазмена. Она красивая, хорошенькая, тоненькая и при этом — хвастовство старого отца! — заняла пятое место среди всех американских школ по биологии и выиграла олимпиаду по проблемам зрения. Моя бывшая жена говорит: «Нам не нужна умная девочка — нужна красивая». Я отвечаю: «Перестань, возможно и то, и другое»...

Знаете, как бывает? Иногда более состоятельные одноклассники смотрят на вас свысока... Расскажу один из самых смешных в моей жизни случаев, и хотя вас, может, он и не развеселит, для меня характерен. Я, как вы знаете, ленинградец (назвать себя санкт-петербуржцем или питерцем еще не могу) и очень люблю свою  222-ю мужскую школу — бывшую «Петершуль», которую окончил в 52-м. Недавно, хотите верьте — хотите нет, вспоминал одноклассников по именам-фамилиям и кто где сидел.

— Вспомнили?

— Всех, а вот с кем вчера познакомился, зачастую воспроизвести в памяти не могу — но это уже возраст сказывается. Короче, в 78-м году мы допоздна снимали на Каменном острове в Питере «Безымянную звезду». Мосты уже развели, и вот в три-четыре утра наша группа стоит — ждет, когда их сведут. Вышли мы из машины, курим, и вдруг голос: «Миша!». Я поворачиваюсь: «Батюшки, Шалунов!». Я одноклассника не сразу узнал — толстый дядька (а я лысый).

Пообнимались, а он так оценивающе смотрит: «Ну что, Мишань, чего в жизни достиг?». Я растерялся: «Что ты имеешь в виду? Звание, что ли? Так это не главное... Я артист, сейчас вот кино снимаю». — «Да нет, — хмыкнул он, — ты скажи, машина у тебя есть?». — «Нет», — отвечаю. «А дача?». — «Тоже нет!». — «А квартира?». — «Кой-какая имеется». Он приосанился: «Видишь, «волга»? Это моя. Под Ленинградом (тогда еще не переименованном) у меня в гараже иномарка». Он между тем был в школе самым отстающим учеником, на последней парте сидел. «Как же ты этого добился?» — спрашиваю. Ну, всяко бывает: может, гений прорезался...

— ...или в лотерею чего выиграл...

— Да мало ли! Он засмеялся: «Тебе известно, что такое канализация?». Я кивнул: «Догадываюсь». Шалунов подмигнул: «В унитазы, знаешь ли, все попадает: и золото, и бриллианты, и деньги, и облигации — что хочешь, а мы на выходе, где дерьмо потоком идет, стоим и крюками все это вылавливаем. Кое-что остается...».


«БИЛ ЖЕН — СИЛЬНО СКАЗАНО: ОТ НЕКОТОРЫХ И МНЕ ДОСТАВАЛОСЬ. ПО МОРДЕ, ТО ЕСТЬ ПО ЛИЦУ, ПОЛУЧАЛ»

— Как важно, оказывается, выловить из дерьма удачу...

— Вот-вот (улыбается) — и скажите, что это не притча.

— Похоже, ездить в метро и ходить пешком не всегда для здоровья полезно — вы вот еще легко отделались, когда в парке были ограблены стаей подростков...

— А стоит ли об этом, Дмитрий Ильич? Это ж Москва — там только бы не убили. Господи, идет дед...

— Кого это вы имеете в виду?

— Себя! Я дед, между прочим, реальный — пять внуков имею, и вздумалось мне погулять в парке в три часа ночи.

— Интеллигентские, однако, замашки...

— Да нет, тут все проще (щелкает по кадыку)... Они ко мне и прямым текстом: «Дед, гони-ка бабло!».

— Ни здрасьте, на пожалуйста...

— «Ребята, — говорю, — нет у меня ничего, все пропил». — «Так, а часы?». — «Есть». — «Ну тогда отдавай». Вот так — хорошо, не убили!

— Расстроились?

— Не-а. Чего убиваться-то? Часы я не золотые ношу...

— ...вдобавок с представителями низов познакомились...

— Ну да...

— Недавно на вашем месте сидел Валентин Гафт и с упоением читал эпиграмму:
Неполноценность Мишу гложет,
Он хочет то, чего не может,
И только после грамм двухсот
Он полноценный идиот.

Все знают Мишу Козакова -
Всегда отца, всегда вдовца.
Начала много в нем мужского,
Но нет мужского в нем конца.

Что он имел в виду, какой конец?

— Об этом меня не раз спрашивали — в свое время его эпиграмма весь Советский Союз обошла. Я даже шутил: «Валь, ты мне такую рекламу сделал — всех фразой насчет конца заинтриговал», а он (изображая Гафта): «Мишель, я же дружески». — «Что ты имел в виду?» — поинтересовался, а потом докумекал: «Валя, я, кажется, понял твою эпиграмму глубже, чем ты ее написал».

Видимо, это намек на то, что я не все, к сожалению, сумел довести до конца. Понимаете, я не то чтобы останавливался на полдороге (хотя и такое произошло с одним фильмом), но, может, кое-что не довинчивал. Для себя я это так толкую, а смешной смысл насчет конца понятно какого — это его частное дело, тем более я не строю из себя супергиганта.

— Женщины Гафту хоть не поверили?

— Раньше они проверяли — сейчас (грустно) уже нет.

— Первая ваша жена — эстонка, вторая — грузинка...

— Грета эстонка не чистая, а вот Медея — да: грузинка, и чистокровная.

— Это же о ней вы написали: «Со второй женой я поступил, мягко говоря, очень жестоко — ночью вышвырнул на улицу, а следом выбросил ее дорогую шубу». Что послужило к такому поступку толчком?

— Знаете, у нас общая дочка Манана — я ее обожаю! Она в Тбилисском театре имени Марджанишвили работает, который возглавил ее муж, замечательный режиссер Леван Цуладзе, и недавно я ездил в Тбилиси, ставил там на грузинском «Чайку» (Манана в этом спектакле играет). Я очень чадолюбивый человек, а она ужасно обиделась, прочитав в моей книге этот пассаж. Ее мать — единственная из моих пяти жен, с которой я расстался нехорошо. Со всеми остальными дружу: и с Гретой, и с Региной, которая в Америке, и с Аней, которая в Израиле.

Не хочется долго рассказывать... Дело в том, что неожиданно умер Павел Луспекаев — прекрасный актер, мой большой друг. Я снимал его в своем фильме «Вся королевская рать» — утром поговорил с ним по телефону, а в час дня его не стало. Для меня это был жуткий удар — сейчас, наверное, я уже не способен так страшно воспринимать потери. Ой, Господи! Приехали вдова Луспекаева, его дочь, и, когда мы отправили тело в Ленинград (найти автобус было невероятно трудно, потому что страна отмечала 100-летие Ленина), я попросил Медею накрыть стол, чтобы оказать внимание близким покойного... В ответ услышал, что у ее близкой подруги свадьба и она не может туда не пойти. «Ну иди», — взвился я.

Вернулась, когда мы уже всех развезли... Вдову Луспекаева Инночку отправили на поезде, дома никого, кроме меня, не было, а я имел несчастье, выпив, упасть — видите, у меня шрам (показывает в области виска)! — на что-то острое. Ударился так сильно, что наутро оказался в больнице с синим лицом, но тогда ничего не чувствовал...

Конечно, все это вместе подействовало, и когда жена появилась, грубо сказал ей: «Убирайся туда, откуда пришла». И эту шубу, мною Медее подаренную, выбросил: «Чтобы мои глаза тебя больше не видели». Да, я виню себя и корю: на трезвую голову поступил бы, наверное, как-то иначе, но и меня понять тоже отчасти можно. С тех пор никогда я ее не видел...

— И желания не возникает?

— Нет. Она очень счастливо вышла потом замуж, я, естественно, отдал ей квартиру...

— Порядочный человек!

— А с чего бы мне быть непорядочным? В кого бы? Что интересно, когда недавно я был в Тбилиси, Мананка, дочка моя, попросила: «Слушай, ну возьми трубку, мама хочет с тобой поговорить». Я подошел к телефону... Такой уже стариковский — ей тоже лет много! — голос спросил: «Миша, как ты?». — «Ничего, — я сказал, — все хорошо. И Мананка у нас замечательная, и Тинатин, внучка, и твоя вторая дочь Нино изумительная». Славно с ней поговорили, но грех есть...

Вообще, отношения мужчины и женщины — это, пожалуй, самый трудный вопрос из всех существующих. Я очень много на эту тему думал, читал, большая практика у меня... Обычно отшучиваюсь словами Толстого: «Про баб я тогда всю правду скажу, когда одной ногой буду в могиле. Скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь — возьми-ка меня тогда!». Это не значит, разумеется, что я женоненавистник — понимаю, что всегда виноваты двое. Как правило...

— Вы однажды признались, что жен своих...били...

— Бил — сильно сказано: от некоторых и мне доставалось.

— В частности, от грузинской?

— Ну, уточнять не буду, но по морде, то есть по лицу, получал...

— Страсти еще те бушевали!

— Такие же, как у всех... Если, конечно, ты не князь Мышкин. Думаете, я загонял их в угол и лупил ногами до крови?

— В актерских семьях и такое бывает...

— Ну да, случается, что и убивают, причем не только в актерских — и в журналистских тоже, в любых. У меня грех был с двумя женами.

— За что же вы их?

— Виноват мой нрав необузданный. Некоторые говорят: «У Козакова жуткий характер», — и я все время думаю: да, наверное, он у меня не сахар. Раз вся рота шагает в ногу, а я, как тот господин подпоручик, сбиваюсь... В чем-то я трудный, но в чем-то и очень легкий, а когда трезвый, умею сдерживаться. Чего мне это стоит — другой вопрос. Могу возражать спокойно, не на повышенных тонах (ненавижу базарный крик), но обиды накапливаются, и когда выпиваешь, бывает, что...

— ...умножаются...

— ...начинают вдруг выползать, и тут у меня зеленеют глаза! Не только с женщинами это происходило — я и с мужчинами дрался неоднократно: и заряжал здорово, и сам получал...


«РОМАНА С ВЕРТИНСКОЙ У МЕНЯ НИКОГДА НЕ БЫЛО, НО, КАК И МНОГИЕ, Я БЫЛ В НЕЕ ВЛЮБЛЕН»

— Вы как-то заметили, что ваша предпоследняя жена Аня вас не выдержала...

— (Грустно). Все они так говорят...

— Причина — ваш сложный характер?

— Это вы у них спросите. Одни жалуются, что я суперэгоист, поскольку думать способен лишь о своих делах, другие — что пьяница...

— ...горький...

— Ну уж не знаю, какой: горький, негорький, — но мне не хотелось бы возводить на себя напраслину... Обычно я никогда перед работой не пью, даже не опохмеляюсь, но иногда сильно закладываю.

— Какой русский не любит выпить?

— (С улыбкой). И еврей тоже.

— Вот интересно, на сколько лет моложе вас нынешняя жена Надежда?

— Ей 27, мне 73 — считайте.

— Ого, 46 лет разницы!

— Ну и что? Это не предел — возьмите Шаинского. (Его жена Светлана моложе композитора на 41 год. — Д. Г.).

— Вы считаете, это еще не...

— (Перебивает). По крайней мере, надеюсь.

— Чем же может мужчина в таком возрасте покорить молодую особу? Чтением стихов? Шлейфом киноролей? Популярностью?

— Думаю, сходятся два одиночества, а еще присутствует также какой-то момент секса и увлеченность с обеих сторон. Надя человек совершенно другой профессии — историк, культуролог, причем умна, с мощным характером, может, даже и чересчур... Она говорит: «Ты всегда напарываешься на женщин с очень сильным характером — исключением была только Грета. Видно, какой-то зов крови в тебе есть».

Чем покорить даму? Сложный вопрос. Его принято сейчас обсуждать и по телевидению, и в модных журналах, но я стараюсь таких разговоров избегать. Некоторые артисты сразу же пресекают такие расспросы, да и как ответить, если мы не можем объяснить даже, почему любим читать? Для меня, если честно, это самое увлекательное занятие — не считая работы, общения с детьми детей и друзьями, которых все меньше и меньше. Мы ищем какие-то ответы на вопросы у классиков и, вообще, у хороших писателей...

— ...и иногда находим...

— ...а порой нет: когда как. В последнее время, между прочим, я снова жадно на книги набросился. При том, что со зрением было не так хорошо, читал по роману во-о-от такой толщины в два-максимум в три дня. Что-то и перечитывал: недавно — «Мартовские иды» и «Мост короля Людовика Святого» Торнтона Уайлдера, тем летом — «Войну и мир». Появляются, слава Богу, и новые романы — не только переводные. Самый интересный из них «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой, у Дины Рубиной есть хорошие вещи, наверное, у кого-то еще.

Естественно, что-то и пропускаю — я же должен еще работать, читать пьесы, их ставить... К стыду своему, я только слышал о писателе Башевисе Зингере, а теперь прочитал несколько его романов: «Мешугу», «Шошу» и «Раба». Вообще-то, я еврейской литературой не увлекался, знал в основном Шолома-Алейхема, правда, если считать Фейхтвангера еврейской литературой, то читал и его, и Гейне, который тоже евреем был, и мемуары Артура Миллера — да мало ли! Но это — если брать еврейскую тему, хотя дело не в ней...

Недавно открыл для себя потрясающего писателя Меира Шалева — он младше меня на десяток лет, живет в Израиле, издается на 20 языках, но, вообще-то, с русскими корнями — там, как правило, все из Украины. Увлекся его книгой под названием «Русский роман» — это почти эпос о пионэрах, так сказать, первопроходцах Израиля — он и исторический, и фантастический. Шалев считает себя учеником Набокова, а на самом деле, если искать аналогии, очень похож на Маркеса. Я сейчас взял его роман «Эсав», еще пару-тройку.

Купил также книгу «Линия красоты», о которой очень много везде говорят, — она получила Букер... Фамилия писателя хитрая — Алан Холлингхерст, а сам роман не без провокативности (его герой — гей), но написан в лучших традициях английской литературы.

— С совсем юной Анастасией Вертинской вы снимались в «Человеке-амфибии», а потом, с повзрослевшей, — в «Безымянной звезде», где у вас разгорелся бурный роман. Много ли известных актрис побывало в ваших объятьях?

— Давайте так: мухи отдельно, котлеты отдельно. Романа с Вертинской у меня не было, но, как и многие другие, я был в нее влюблен. Это первое. Второе: какие актрисы? Кто-то был, но это настолько все незначительное и проходное...

— Неужели и вспомнить нечего?

— Роман головокружительный, нешуточное кипение страстей — все это я пережил с одной балериной (увы, покойной), в которую был, между прочим, безответно влюблен. Прошли годы, и однажды она мне сказала: «Ты должен меня ненавидеть». — «За что? — спросил я. — Я столько стихов из-за тебя выучил».


«Я ВСЮ ЖИЗНЬ ПЬЮ ОДИНАКОВО, И ЗАПОЕВ У МЕНЯ НЕ БЫВАЛО»

— В том, что порой крепко пили, вы признаетесь сами. Угрозы сорваться в штопор не было?

— А я всю жизнь пью одинаково — равномерно, и запоев у меня не бывало. Максимум — на два дня.

— В творческих кругах утверждают, что есть два лекарства от уныния: алкоголь и работа, но к водке прибегают все-таки чаще...

— Я в таких случаях обращаюсь к стихам, и самые страшные периоды в моей жизни — те, когда перестаю их читать. Песнопения, что ни говорите, врачуют болезный дух, поэзия — кислород, и когда задыхаешься, тянешься к ней...

Вы знаете: Бродский сидел несколько раз в тюрьме, был в ссылке. В Норинскую его отправили как тунеядца, заставили там батрачить, тем не менее великий поэт считал это время лучшим в своей жизни, а вот психушку называл худшим. В тюрьме, писал он, ты можешь позвать надзирателя и сказать, что у тебя болит сердце, а тут лежишь, спокойно читаешь книгу... Вдруг входят два медбрата, вытаскивают тебя из койки (это 60-е годы!), туго-туго заворачивают в простыню с головой и начинают буквально топить в ванне. Затем вынимают, но простыню не разматывают, и прямо на тебе она начинает ссыхаться — это называется у них «укрутка». Это невыносимо больно, а еще тебя колют, засовывают в рот таблетки, от которых ты превращаешься в идиота.

Вот в этих условиях — смотрите, какая сила духа! — он написал шутливые стихи:
Проснулся я, и нет руки,
а было пальцев пять.
В моих глазах пошли круги,
и я заснул опять.

Проснулся я, и нет второй.
Опасно долго спать.
Но Бог шепнул: глаза закрой,
и я заснул опять.

Проснулся я, и нету ног,
бежит на грудь слеза.
Проснулся я: несут венок,
и я закрыл глаза.

Проснулся я, а я исчез,
совсем исчез — и вот
в свою постель смотрю с небес:
лежит один живот.

Проснулся я, а я — в раю,
при мне — душа одна.
И я из тучки вниз смотрю,
а там давно война.

— Я где-то слышал, что сам поэт якобы запрещал вам свои стихи читать...

— Неправда, это полнейшая чушь. С Иосифом Александровичем я дважды общался, и первый раз — в Ленинграде, где нас познакомили и где он читал свои гениальные стихи.

— Читал хорошо?

— Выл — другое дело, что это было нечто... Ну вот представьте: сидит передо мной парень младше меня, ничем с виду не примечательный и читает накануне написанное. Тогда уже было совершенно ясно: это классика! (Картавит, будто камешки во рту перекатывает):

Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.
Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура...

Ну и так далее. Все стихотворение — на четырех нотах, но это настолько сильно по сути! Читал он тогда и более знаменитые стихи — такие, как «Письма римскому другу», «Одиссей — Телемаку»... Я был так потрясен, что за весь вечер, по-моему, ни слова не произнес, даже не реагировал на его подколки. Единственно, попросил разрешения переписать стихи...

Потом он был у меня в гостях на Пасху. Мы с Региной тоже жили в однокомнатной квартире, и к нам его привел общий друг — замечательный переводчик Виктор Голышев (друзья называют его Мика). Бродский, большой и рыжий, ко мне присматривался. Вроде как известный актер, но что он про меня знал? Да ничего, и не обязан был, кстати, знать. В застолье я осмелел, прочел что-то из Пушкина, и тут Иосиф завелся: «А какого черта вы вообще читаете чужие стихи? Их должен читать или сам автор, или читатель, но про себя».

— Ядовитый какой человек!

— Гениальный! Он разным был, и эти два случая прямого общения — сильнейшее впечатление в моей жизни. Я к тому времени знал уже много его стихов наизусть, но при нем не читал, и тогда Голышев ему возразил: «Что ты хреновину порешь, чувак нормально читает!?». У этих интеллигентнейших людей был сленг 60-х годов: не без матюшка, не без определенных слов — вроде нынешнего «тащится»...

Это была такая немножко игра — не потому, что не знают достаточного количества русских слов, а чтобы не впасть в пафос. Словарный запас Бродского — будь здоров! Больше, чем, прости Господи, у Пушкина. Это не значит, конечно, что Александр Сергеевич — поэт меньше Бродского: напротив, выше, и я считаю Пушкина для русского человека Евангелием.

Голышев, короче, сказал Бродскому: «Чего это ты на него катишь бочку? С чего взял, что одни поэты должны читать...

— ...и кто ты, вообще, такой?»...

— Нет, он этого не говорил: они знали друг другу цену. Иосиф пожал плечами: «Ну, если уж вам так неймется стихи декламировать, берите хоть лучшие в русской поэзии». И стал читать Державина:

Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает,
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет — и к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет...

Вот тако-о-ое необъятное стихотворение (разводит руки) прочел, а я знал эти стихи, но подзабыл, и потом, когда в них вчитался, записал в своем дневнике: «Полезно с гениями общаться».


«ПОСЛУШАВ МОЮ ПЕРВУЮ ПЛАСТИНКУ С ЕГО СТИХАМИ, БРОДСКИЙ СОСТРИЛ: «И ЭТО ПРИ ЖИВОЙ ЖЕНЕ?»

— ...В 72-м Бродский уехал за границу, а я подружился с его родителями, бывал у них дома. Я умел подражать его чтению, и милейшая Мария Моисеевна говорила: «Мишенька, почитай, как Йося». Они по нему очень скучали, а встречаться было запрещено: их не пускали в Америку, ему был закрыт въезд сюда, и даже когда старики умирали...

— ...он не приехал на похороны...

— Иосиф хотел, но ему не позволили — даже Красный Крест не помог. Бродский был очень похож на отца, а в старости вообще стал один в один: оба лысые, нос большой... Александр Иванович — замечательный человек, моряк, журналист — ко мне хорошо относился. Как-то сидит за столом в их коммунальной квартире... «Миша, — спрашивает, — вы правда считаете, что Йося хороший поэт?». Я: «Александр Иванович, великий». Он округлил глаза: «Что, лучше Тихонова?». Николай Тихонов, кстати, был неплохим поначалу поэтом...

— А известен в основном как автор «Баллады о гвоздях» — «Гвозди бы делать из этих людей...».

— Ну это не лучшее, что из-под его пера вышло. Короче, когда Бродский получил Нобеля, я записал первую пластинку. Послушав ее, он сострил, как всегда, язвительно: «И это при живой жене?». Потом, правда, сказал нашему общему знакомому: «Пускай читает, но передайте ему, чтобы помедленнее, не то эти пластинки надену ему на голову».

Ну а теперь я расскажу вам об удивительной мистической истории, и хотя мой рассказ может показаться хвастливым, это чистая правда.

Во время поездки в Штаты Володя Высоцкий, с которым я приятельствовал, побывал у Бродского на Мортон-стрит, а когда вернулся, мы встретились с ним на Таганке — какой-то там был юбилей. Подходит Володя в красивом американском костюме: «Миша, я тебе подарок привез». — «Какой?». Не так уж мы были близки, чтобы он тащил мне издалека джинсы или блок «Мальборо», не те были у нас отношения, а Володя сказал: «Бродский надписал тебе книгу». Я готов был его расцеловать: «Ну, порадовал!».

У меня уже была к тому времени книга с автографом Бродского, но он всем делал одну и ту же надпись: «Такому-то — свою лучшую часть», а тут — персональное посвящение. «Где же она?» — спрашиваю, а Высоцкий: «Погоди, разберусь с вещами, найду и отдам». Багаж он распаковал, но книжки той не нашел. При встрече я ему попенял: «Володя, ну как же так?»...

— ...имей, дескать, совесть!

— «Ты меня так обрадовал, а теперь что же?». — «Миша, ума не приложу — куда-то эта книга запропастилась». — «Как же она могла пропасть? Тебя что, шмонали?». — «Нет».

— «Ты дал кому-то ее почитать?». — «Нет». Я даже обиделся на Володю, хотя его обожал.

Это был 78-й год. В 80-м Высоцкий умер, в 96-м не стало и Бродского, я съездил в Израиль, вернулся, и вдруг в 98-м звонит мне Володина мама Нина Максимовна (она еще была жива): «Миша, приезжай — у нас для тебя радость». Я сразу догадался, в чем дело. Оказывается, она разбирала сундук со старыми журналами и нашла «Огонек», в котором лежала тоненькая-тоненькая книжка-малышка. Называется «В Англии» — издана ко дню рождения Бродского тиражом 50 нумерованных экземпляров. Там на фронтоне изображена ниша и по обе стороны две фигуры: справа Геркулес с копьем, слева — Смерть с косой, и надпись:

Входящему в роли
стройному Мише,
как воину в поле -
от статуи в нише.

— Привет с того света?

— Награда нашла, как говорится, героя! Я так вам скажу: у меня есть автографы изумительных людей: Некрасова, Окуджавы, Самойлова, Левитанского, Тарковского, Елены Сергеевны Булгаковой... Я горжусь ими, но эта книжица заменяет мне все неполученные Государственные премии, «Триумфы», «Овации» и «Турандот».

— Михаил Михайлович, я уверен, что будет совершенно логично, если напоследок вы прочтете стихи. На ваш выбор — любые...
— Я обычно теряюсь, когда просят: «Товарищ Маяковский, прочтите ваше лучшее стихотворение». Понимаете, стихи — они должны быть к месту, и хотя Бродский уж точно к месту, попробуй выбрать из того, что помню... (Пауза). Я прочитаю вам стихотворение малоизвестное. Только вдумайтесь:

Мои слова, я думаю, умрут,
и время улыбнется, торжествуя,
сопроводив мой безотрадный труд
в соседнюю природу неживую.

В былом, в грядущем, в тайнах бытия,
в пространстве том, где рыщут астронавты,
в морях бескрайних — в целом мире я
не вижу для себя уж лестной правды.

Поэта долг — пытаться единить
края разрыва меж душой и телом.
Талант — игла. И только голос — нить.
И только смерть всему шитью — пределом.