…Психологи заклеймили бы поэта Некрасова, обозвав его «деструктивной личностью», ханжи и моралисты назвали бы его возлюбленную «дамочкой свободных нравов». Ах, господа, полноте, отбросьте ярлыки, эта пара сполна заплатила за свой союз — слезами, бесчестьем, мытарством. И, как ни странно, самыми беспощадными взыскателями были они сами, Поэт и Муза...

«Вот те на, думала сбежать от жестокой деспотичной матушки, которая кроме своего актерства ничего знать не желает, а попала из огня да в полымя... Надеялась отогреться в лучах мужниной любви, да только тепла от нее, что от потухшей лучинки», - наверное так рассуждала 22-летняя Авдотья Панаева о своем замужестве. Супруг, литератор Иван Панаев, был, в сущности, добрый малый, вот только к семейной жизни не пригоден. Щеголь и повеса, он предпочитал кочевать по модным гостиным, ресторанам и актерским уборным, водить дружбу с гусарами, актрисами и «дамами полусвета». Некогда пылкое увлечение Авдотьей Яковлевной угасло, едва она переступила порог его дома у Пяти Углов на правах законной хозяйки. Которая ныне гостеприимно принимала Герцена и Гончарова, потчевала чаем Белинского, старалась не замечать пылких взоров влюбленного Достоевского, а супруг, если не волочился за юбками, то радовался успеху второй половинки — надо же, влюбила в себя решительно весь литературный цвет Петербурга!

И впрямь, Авдотья Яковлевна была дивно хороша: смуглая, черноокая брюнетка с осиной талией. Хохочет переливчато, как серебряный колокольчик, глазами поводит заманчиво, умна, талантлива, образована, в меру кокетлива...
Стоило ли удивляться, что полку ее почитателей прибыло, едва в салоне Панаевых появился молодой поэт Николай Некрасов...

Как и десятки предшественников, он с ходу ринулся в атаку, но мадам Панаева осадила не в меру ретивого кавалера. Однако закаленный борьбой за место под солнцем, Некрасов не собирался сдаваться. Он говорил ей о любви, она сердилась и не верила, он толковал ей о чувствах, она смеялась и не принимала всерьез... И чем упорнее отталкивала, тем вернее притягивала.

Однажды рыцарь катал свою даму по Неве на лодке и завел «в который раз о главном сказ», она снова презрительно фыркнула. Несчастному влюбленному ничего не оставалось, как прибегнуть к шантажу. Поставил мучительницу в известность, что не умеет плавать, да и прыгнул в Неву. Дескать, если не будете моею, то к чему жизнь без вас...

Испуганная Авдотья Яковлевна подняла крик, горе-прыгуна вытащили на свет божий, а он опять за свое: «Или моя, или повторю выходку. Да на этот раз удачно, чтобы сразу камнем на дно...» Она не распахнула объятий, но холод недоверия сменился теплом симпатии...

 Под одной крышей

Летом 1846 года Некрасову выпал счастливый случай оценить, как упоительны в России вечера. Ах, что за славное было время! Авдотья Яковлевна, ее законный супруг Иван Иванович и, собственно, поэт провели дивные месяцы в Казанской губернии. Там-то и произошло то, о чем счастливая Панаева оставила строки:

«Счастливый день! Его я отличаю// В семье обыкновенных дней// С него я жизнь свою считаю// И праздную в душе своей!»

Будущий классик не остался в долгу: «Как долго ты была сурова// Как ты хотела верить мне// Как ты и верила, и колебалась снова// И как поверила вполне!»

Ну, а после того, как эти двое вполне оправдали взаимное доверие, невыносимо (да и нелепо) было расставаться. А тут еще совместная работа по возрождению журнала «Современник»! Так и зажили в доме у Пяти Углов странной троицей: она по закону принадлежит Панаеву, а по велению сердца — «постояльцу» Некрасову. Панаев числится соиздателем «Современника», а на деле довольствуется отделом мод. А Некрасов живет в чужом доме, любит чужую жену, ревнует ту к мужу и закатывает сцены ревности... Общество отреагировало без восторга, некоторые вчерашние приятели сегодня руки не подавали при встрече…

Но Авдотья Яковлевна, кажется, счастлива: носит под сердцем дитя поэта и надеется обрести радость материнства. Первая попытка обзавестись наследником от Ивана Панаева закончилась трагически, поэтому она так трепетно ждет этого ребенка. Вместе с гражданским мужем они работают над книгой «Три страны света», она помогает ему, он благодаря ей творит чудесные стихи, которые впоследствии станут «Панаевским циклом». Некрасов называет ее Второй Музой. И попутно продолжает «в лучших традициях» закатывать скандалы и изматывать возлюбленной душу претензиями, ревностью. К чести поэта, он отходчив: побуянит – и принимается вымаливать прощение, то стишок посвятит, то на коленях ползает. Одно слово, творческая натура! Но стихи, надо признать, получались божественные:

Мы с тобой бестолковые люди…
Что минута, то вспышка готова!
Облегченье взволнованной груди,
Неразумное резкое слово.
Говори же,
когда ты сердита,
Все, что душу волнует и мучит!
Будем, друг мой, сердиться открыто:
 Легче мир и скорее наскучит.

…Мальчик родился слабеньким и задержался на этом свете всего несколько дней. Авдотья Яковлевна окаменела от горя, ни в чем не могла сыскать утешения. Чтобы привести нервы в порядок, она отправилась в Европу на лечение.

«Будь со мною, пойди прочь…»

Она вдали, и Некрасов являет собой образец несчастного влюбленного. Забрасывает нежнейшими письмами, умоляет, обещает и сулит. Она отвечает холодными равнодушными посланиями, и он вне себя от страдания… Могла ли она разбивать его сердце? Конечно, нет, разумеется, Авдотья Яковлевна вернулась. Казалось, возвратились утраченные счастье и гармония в их шаткий дуэт. Может статься, навсегда? Увы, поэт недолго помнил урок: он вновь терзает любимую, жестоко оскорбляет, на ее глазах и в ее же, заметьте, доме, крутит шашни с другими барышнями. Друзьям и близким откровенно стыдно за некрасовские выходки и до слез жалко Панаеву. Но как образумить безумца? Он сам поставит голову на место, расшаркается очередным стишком - и она простит. Чтобы вновь зайти на очередной круг этой адской гонки.

Не все «амуры» поэта были мимолетными. Однажды он не на шутку увлекся французской актрисой Селиной Лефрен, отличавшейся не столько красотой, сколько живым нравом, умопомрачительными нарядами и недурными музыкальными способностями – Некрасову такой «комплект» был весьма по душе. Надеяться, что их связывали только платонические чувства, было, по меньшей мере, наивно. Селина писала Некрасову из Парижа: «Не забудь, что я вся твоя. И если когда-нибудь случится, что я смогу быть тебе полезной в Париже, я буду очень, очень рада». А он и не забыл: в посмертном завещании отписал ей кругленькую сумму в 10 тысяч рублей.

Итак, Некрасов безумствует, куражится, затем вымаливает прощение, Авдотья Яковлевна прощает – что взять с кипучей натуры? Видно, в какой-то момент поэт сам себе опротивел жестокими выходками. И бежал от возлюбленной в Европу. Рим, Париж, Вена – всюду он искал утешения, да тщетно. Она, всегда она перед глазами. Не изменяя себе, Некрасов призывает любимую, и она, конечно же, мчится на этот зов… История повторяется: сначала поэт упивается собственной трезвостью и благородством, рассуждая: «Нет, сердцу нельзя и не должно воевать против женщины, с которой столько изжито. Что мне делать из себя, куда, кому я нужен? Хорошо и то, что хоть для нее нужен». А потом являет другую сторону нрава и исповедуется в письмах к другу Боткину: «Сказать тебе по секрету – но чур, по секрету! – я, кажется, сделал глупость, воротившись к ней. Нет, раз погасшая сигара – не вкусна, закуренная снова!..» И, как водится, бежит от своей мучительной привязанности.

«Мы разошлись на полпути,
Мы разлучились до разлуки…»

Полтора десятка лет жизни и не вместе, и не порознь… Такие «кончерто гроссо» утомят даже самое любящее сердце. Авдотье Яковлевне за сорок, она жаждет стабильности, материнского счастья… А что же друг сердца Коленька? Он, кажется, в прошлом навсегда. Да еще некрасивая история с огаревским наследством подлила масла в огонь: брат Некрасова, Федор Алексеевич, страшно оскорбил Панаеву из-за денег. Достаточно для того, чтобы она навеки сожгла мосты и вычеркнула из сердца давнего мучителя и обидчика.

В 1863 году Авдотья Яковлевна, к тому времени давно вдова Панаева, вышла замуж за литератора Головачева. В браке родилась дочь, и все пошло так, как давно мечталось и хотелось… Увы, счастье им выпало недолгое, и вскоре Авдотья Яковлевна вновь носила траур по супругу.

Как ей жилось без Некрасова, вспоминала ли о своем роковом поэте? Доподлинно неизвестно. Известно лишь, что бедствовала, зарабатывала на жизнь рассказами и редактурой.

Но если на долю Панаевой выпало хотя бы короткое супружеское счастье, то Некрасова еще долго бросало по волнам житейских бурь. Утихомирила его болезнь. И сердечный интерес, случившийся на закате жизни. Избранницей этого эстета с утонченным вкусом стала деревенская девка Фекла Викторова. Хорошенькая простушка, не «обезображенная» интеллектом – удивительный выбор, не так ли? Николай Алексеевич пусть и преклонялся перед нравственной чистотой своей зазнобушки, однако предпочитал звать относительно благозвучным именем Зина, приглашал к ней учителей, обучал манерам и выгуливал по выставкам. Тому, что чувства к Зине-Фекле были глубоки, критики и литераторы видят подтверждение в том факте, что поэт посвятил ей целых три стихотворения и поэму «Дедушка». Кстати, с ней же Некрасов решил обвенчаться церковным браком. Вероятно, стоя у жизненного края, поэту очень хотелось уйти благородным человеком. И также хотелось оградить Зину от мороки с наследством, она же столько для него сделала – была рядом в минуты болезни… Так или иначе, незадолго до смерти поэт написал Зине посвящение:

«Ты еще на жизнь имеешь право// Быстро я иду к закату дней//Я умру, моя померкнет слава// Не дивись и не тужи о ней!//Знай, дитя: ей долгим, ярким светом//Не гореть на имени моем,//Мне борьба мешала быть поэтом// Песни мне мешали быть бойцом».

А Авдотье Яковлевне он адресовал совсем другие строки. Где не рассуждал, что же именно всю жизнь мешало ему и стоит ли тужить о быстротечности мирской славы:

«Все, чем мы в жизни дорожили,
Что было лучшего у нас, -
Мы на один алтарь сложили, -
И этот пламень не угас!
У берегов чужого моря,
Вблизи, вдали он ей блеснет
В минуты сиротства и горя,
И – верю я, она придет!
Придет… И, как всегда, стыдлива,
 Нетерпелива и горда,
Потупит очи молчаливо.
Тогда… Что я скажу тогда?
Безумец! Для чего тревожишь
Ты сердце бедное свое?
Простить не можешь ты ее –
 И не любить ее не можешь...»