(O «бархатной революции» в Чехословакии)
….На кого же он похож? Вертится в памяти знакомый образ, а ухватить его не могу. Ну, на президента точно не похож. На генерального секретаря, уж подавно. На кого-то похож своего, простого. Хотя нет. Не такого уж простого - возразил его взгляд, ловко выхваченный из людского моря фотокамерой и встретившийся со мной на странице советского молодежного журнала «Ровесник». Точно! Теперь вспомнил. На дядю Колю - соседа по даче похож!. Такой же неуклюжий, слегка нелепый, а в глазах – мудрость. И житейская, и вообще. И, наверное, добряк еще тот. Свитер, джинсы, усы рыжие на рыхловатом усмехающемся лице… Забавно, вылитый дядя Коля, этот Вацлав Гавел. Интересно, получится у этого чеха все изменить к лучшему? Наверное, получится. Ведь столько людей в него верят. А столько людей не могут ошибаться. А если и ошибутся, то – в деталях, не в целом! В целом вреда никакого не будет от этого симпатяги. Он и так уже много сделал для них. Он дал им свободу. Вот так запросто, как дядя Коля раздавал нам, дачным мальчишкам, яблоки и абрикосы, этот добряк чех покопался в кармане своего пиджака и нашел там свободу. Он давно носил ее во внутреннем кармане, бережно завернутую в листочки с рукописями своих пьес, но все не мог поделиться ею с людьми. Теперь у него получилось. И всем досталось его свободы. И за это его все любят. Улыбаются, жмут руку, хлопают по плечу. Он – свой. Странно. Как он может быть своим? А как же классовая теория? Он – писатель, известный драматург, интеллигенция. «Гнилая» интеллигенция, как любят добавлять у нас всяческие специалисты по свежести социальных слоев. Да еще и выходец из буржуазной семьи. Тем не менее, он свой для этих чешских работяг и домохозяек. Которые и знать не знают про его пьесы. Но он в триста раз больше свой, чем все эти Гусаки и Якеши, хотя они как раз и есть рабочие и крестьяне. Правда бывшие. Сейчас Гусак и Якеш такие надувшиеся, чванливые, сонные, а у этого лицо – открытое, свежее и самое обычное. Как стандартное окно из панельной многоэтажки. Тысячи таких в этом спальном районе Праги, где он проводит встречу с населением. И у нас есть такие районы. Кстати, дома в них как раз и называются «чешский проект». Мы считаем их удобными, и для нас – это предел мечтаний. А для них, наверное, нет. Обычный район на окраине. Коробки высоток, детские площадки, скамеечки. И вот он, собрал людей, залез на какие-то ящики и что-то проникновенно говорит. Такой слегка безалаберный, нестриженный, сигарета руках, в свитере, джинсах. Президент, глава государства, по-нашему - генеральный секретарь, и в джинсах. Фантастический апофеоз демократии. Директор школы, где я учусь, отставной полковник Ефремов не мог бы себе представить такое и в горячечном бреду. Нет, нельзя ему показывать эту фотографию, нужно подготовить…Сказать, что-то типа: видите ли Иван Панкратович, пока наши космические корабли бороздили просторы вселенной, мир вокруг нас изменился – люди, вещи, процессы поменяли свою суть, и джинсы, которые раньше были уничижительным клеймом патлатого Сидоренко из 10-В, теперь удобно устроились на новом президенте братской Чехословакии. Джинсы завоевывали социалистический лагерь. Взгляните, вот же фотография в журнале. Мы понимаем вашу досаду, товарищ Ефремов, американская синяя шмотка оказалась сильнее всех ваших идеалов, ракет и танков. Заросший, дымящий как паровоз, неуклюжий писателишка оказался сильнее Политбюро ЦК КПСС и даже КГБ. Ну, а что ты ему сделаешь, этому увальню? Не пострижешь, не заставишь в струнку вытянуться. Потому что, разрешите показать вам календарь, товарищ директор. Смотрите на год. Не 1968, как вы бы хотели. А 1989 как хочет этот увалень со всеми своими соотечественниками, этими чехами и словаками. Только не называйте их чехословаками, это безграмотно, а у вас же высшее образование, хоть и военное. Видите, как они все перевернули, вам кажется с ног на голову и задом наперед. 68 переставили на 89. Шестерку перевернули и стали девяткой. Не знаю, что принесет им эта девятка, но «шестеркой» вашей они быть уже не хотят. И все – и жизнь уже другая у них. Свободная. А какая еще может быть жизнь, если президент в джинсах? Почему я так радуюсь их свободе? Потому что эта их свобода как выпрыгивающее из кружки свежее и живое чешское пиво охмеляет меня. Охмеляет всех вокруг, кроме таких как вы - проспиртованных коммуняк и солдафонов, которым не дано почувствовать и понять ее запах и вкус… А еще я радуюсь, потому что завтра я приду к вам на урок в джинсах… и опять хмельной…
А хмельной я ходил уже где-то с месяц. С тех пор как у них началось то, что по телевизору и в газетах назвали «бархатная революция». «Мирные демонстрации молодежи, всколыхнувшие всю страну и приведшие к бескровной смене режима». Так, вроде бы потом напишут в учебниках новейшей истории. Я – 16-летний советский школьник из промышленного города на востоке Украины, взращенный ворохом перестроечных газет и уже любовно поместивший где-то в районе сердца демократические идеалы, задыхался от распирающего меня восторга. Экстаз начинался уже с самого названия «Бархатная революция». Бархатная. Сияющая на солнце, приятная и мягкая на ощупь. До этого я знал и учил другие революции. Жестокие, кровавые, оскаливающиеся беззубым от ударов солдатского приклада, ртом. Которые если и сияли на солнце, то никак не бархатом, а убийственной сталью казацкой шашки. Которые разрушали, до основанья, до могил предков, до центра земли. Чтобы потом что-то строить на костях. Нет, это революция другая. Новая, необычная, прекрасная. Я рассказывал об этом всему классу на уроке истории. А еще о том, какие все-таки чехи со словаками цивилизованные, распрекрасные, мирные люди. Объединились против несправедливости, вышли на улицы, не побоялись партии, армии, госбезопасности. А какая молодежь там! Это же наши сверстники почти! А мы- дети гегемонов-пролетариев. Плюем на все вокруг, а холодный ветер будущей безысходности приносит наши плевки обратно и получается, что мы плюем на себя. А нам все равно. Мы молча ходим на нудные комсомольские собрания, которые ненавидим, или пьем в подъезде водку, или деремся район на район. И, что бы мы ни делали, все равно – остаемся в плевках от будущей безысходности. А они вышли бороться против нее. Бороться за демократию, свободу, достойную жизнь. А мы знаем, что такое – достойная жизнь?! И вообще, может они совсем не такие как мы? И герои у них – не такие. У нас - тираны, завоеватели – Петр 1, Иван Грозный и так далее. Теперь, конечно, наши герои меняются, появляются новые – украинские - Иван Мазепа, гетман Скоропадский. Но я о них пока мало знаю, и только подозреваю, что тоже не агнцы кроткие. А у них герой– святой Вацлав. Не рубил братьев налево и направо как наши христианские князья, а всегда искал согласия, примирения. Но нашел смерть на ступеньках храма от руки своего коварного брата Болеслава. Но ведь не Болеслав - герой у чехов, а Вацлав. И теперь он отмщен. Мирно отмщен на площади своего имени - Вацлавской. Отмщен тысячами молодых людей, которые без оружия, искренней, почти вацлавской верой, пусть не в Бога, пусть в свободу, свергли коварных коммунистических Болеславов. Отмщен Дубчек, еще один их герой. Тихий, неконфликтный Дубчек, зажегший идей в «социализм с человеческим лицом» всю страну, и за это раздавленный советскими танками. Танки проехали через человеческое лицо, но чехи не забыли как оно выглядит. И сейчас они вернули его себе. Правда, без социализма, но зато уже и без вмятин от гусениц….
Учительница смотрела на меня с интересом, мне показалось, с уважением, но когда я закончил, тихо сказала, даже не мне, а всему классу: «А от фашизма освободили их именно мы. Именно советский солдат принес им мир. Они ведь так любят мир. Не любят войну и насилие. Все. Кроме одного офицера. И мне кажется, что он самый лучший из них» .
- О чем вы, Надежда Романовна, какой один офицер?- переспросил я.
- Почитай, у Цветаевой есть такое стихотворение «Один офицер»
И вот я в школьной библиотеке. Читаю небольшое стихотворение. Цветаевские строчки доносят до меня печальную историю о том, как во время вторжения гитлеровских войск на территорию Чехословакии в 1939 году, только один чехословацкий пограничник стал отчаянно сопротивляться, стреляя по немецким колоннам. Да, он герой, но…это же безрассудство. Когда тебя бросили все. «Пулями в немца хлещет, целый лес ему рукоплещет». Что значит «рукоплещет»?. Рукоплещут в театре, цирке, причем здесь, к этой трагедии слово «рукоплещет»? Его ведь, наверняка убили, этого офицера. А если у него семья, дети? Что с ними? Зато Цветаева довольна: «Значит страна так не сдана, значит, война все же была!». Чего он добился? Похвалы от декаданствующей русской поэтессы? Ей хорошо сидеть у камина, греть томные телеса и возмущаться, вот, мол, на всю Чехию один храбрец нашелся. А почему же вы, Марина, убежали-то от своих храбрецов, красноармейцев из России? Ведь они так должны были быть вам по душе…? Нет, не убедила меня Цветаева, прости…один офицер, прости, герой.
Я выхожу в школьный двор, в руках у меня журнал с фотографией Вацлава Гавела на митинге в спальном районе Праги. Я всматриваюсь в каждый миллиметр этой мягкой на ощупь фотографии, этой мягкой на ощупь революции… и мысленно переношусь туда. Вокруг меня уже не заспанные, обозленные люди, бредущие по утру на завод, который уже два месяца не выплачивает зарплату. Вокруг меня не растерянные комсомольцы, выжидающе озирающиеся на строгих завуча и директора школы. Вокруг меня – открытые, надеющиеся, мечтающие, верящие, свободные пражане. И президент, так похожий на добряка дядю Колю….