Виктория Райхер
Джан, джан, джан

- «Россия, Россия, Россия» – это какая-то шизофрения!

- «Россия, Россия, Россия» – какой-то наследственный бред!

- Ведь сказано было, едрена мать:

«Умом Россию не понять,

В Россию можно только верить.»

Или нет.

Джан, джан, джан,

Чок, чок, чок!

Не пойдем в баклажан -

Пойдем в кабачок!

Юлий Ким, «Московские кухни»

* * *

В восьмидесятые годы был популярен анекдот: «Из Энциклопедии двадцать первого века: Брежнев – мелкий политический деятель эпохи Жванецкого». В наши дни этот анекдот неожиданно оказался правдой. И самое смешное в нем даже не то, что из тех, кто вырос после восьмидесятых, немногие в принципе поймут, что это шутка. Самое смешное, что сейчас вообще мало кто знает, кто такой Брежнев. Кто его застал – те, конечно, да. А для остальных он уже даже не «мелкий политический деятель эпохи Жванецкого», он просто безымянный силуэт среди череды других таких же. Да что там Брежнев – сейчас и про то, кто такой Ленин, знают далеко не все.

Современная молодежь не поймет нюансов спектакля Кима «Московские кухни» («джан, джан, джан, ждал вчера Софи Лорен – пришел Чойболсан», вы что, смеетесь?), не оценит «Представления» Бродского, не досмотрит до конца «Холодного лета пятьдесят третьего года». Она уже не там.

С одной стороны – это, безусловно, хорошо. И вызывает совершенно детское злорадство: оказывается, забыть Герострата все-таки возможно, хотя в процессе часто кажется, что нет. Но возникает проблема: забывая Герострата, мы забываем и тех, кто отстраивал храм. Вынося за скобки тяжесть советского периода, игнорируем те процессы, которые привели к его падению. А они необходимы общественному сознанию в качестве способа взаимодействия с полученной в тот период травмой.

Ни одна жизнь не обходится без травм. Кому-то везёт, и его сложности исчерпываются переездом в соседний город и сменой работы в тридцать лет, кого-то с детства окружают смерти близких и тяжелые болезни, иных травят в классе или бьют во дворе, кого-то не любит семья. Пережитые травмы могут быть забыты, вычеркнуты, стерты – или, наоборот, культивироваться и вспоминаться долгие годы. Но объединяет их одно: все они, единожды случившись, не исчезают никуда. Человек может не помнить собственных страданий (или старательно о них не вспоминать), он может даже искренне не понимать, о чем вы с ним говорите. Но то, что с нами случилось, «записано» в подсознании. И продолжает оттуда влиять на нашу жизнь: поддерживать неосознанные страхи, снижать самооценку, нагнетать внутреннее напряжение, ограждать от действий, кажущихся опасными в рамках пережитого. Чем тяжелее и масштабнее была непроработанная травма, тем сильнее и неодолимее ее влияние на психику. Подкрепляемое еще и тем, что никто уже не помнит, откуда оно взялось – а значит, даже не представляет, каким образом можно с ним бороться.

Если подобный негативный опыт впоследствии правильно прорабатывается – обдумывается, анализируется и интегрируется достаточно взрослой к тому моменту психикой – травма перестает тормозить психическое развитие и начинает, наоборот, служить его продвижению. Человек, переживший насилие и справившийся с пережитым, в результате не только становится более устойчивым, но и гораздо лучше других представляет, что такое насилие и как ему противостоять. Убить дракона можно только после того, как ты узнал, кто же такой дракон. И что конкретно чувствуют его жертвы. Без этого знания ты так до конца и не поймешь, чем же он так опасен на самом деле.

Это не означает, конечно, что лучше пережить насилие, нежели его не переживать. Но постфактум-вопрос не в том, хорошо или плохо, что травма произошла – вопрос в том, что случилось дальше.

Психика общества сходна с психикой отдельного человека. Только процессы в ней идут куда неспешней, а травмы и их влияние гораздо масштабней. Войны, революции, репрессии – подобно травмам в отдельной жизни, они формируют общественное подсознание, которое, в свою очередь, влияет на характер и поведение общества.

Чтобы пережить особо тяжелые травмы, человек идет на психотерапию – где выговаривает травму, по кусочкам вытягивает из подсознания, рассматривает со всех сторон и прорабатывает в процессе. Обществу психотерапевтом «работает» культура. Книги и фильмы на горячую тему озвучивают травму, дают ей выйти из шкафа и обрести масштаб. Но для того, чтобы подобная терапия сработала, на ней необходимо поставить общественный акцент. Травма должна быть определена как всеобщая, и необходимость ее преодоления должна стать общественным, а не личным, делом.

Когда, в конце восьмидесятых, на тогда еще советских граждан хлынуло море информации, как же на самом деле страна прожила двадцатый век, это было очень многообещающее начало. Количество эмоций и впечатлений зашкаливало, казалось – то, что все эти сценарии и тексты пишутся и ставятся, само по себе является гарантией счастливого будущего. (Одна из примет первого этапа проработки травмы – возникающее у пациента ощущение, что просто рассказать, наконец, обо всем, и означает – излечиться).

Продолжением в индивидуальной работе служит анализ ситуации, обдумывание ее в разных ракурсах, принятие случившегося и определение того, каким образом оно может помочь психике стать сильней, а не слабей. Все это – постепенно и небыстро, отходя от темы и снова возвращаясь к ней. Похоже выглядит и «культуротерапия» – десятки лет художественного и публицистического анализа, постепенно меняющиеся по стилю книги и фильмы, постепенный уход темы из центра общественного сознания на периферию, с периодическим возвращением в центр. Проработанная травма тихо уйдет сама собой, и только этим с нее будет снят общественный акцент.

Но российский «пациент» восьмидесятых плавно перешел из одной революции в другую. Страна, считавшая себя хоть как-то ответственной за двадцатый век, развалилась, а другая, пришедшая ей на смену, возникла как бы из небытия. Сместился акцент, сменилось имя, исчезли старые рамки, а в новых хватало проблем без всякой старой травмы. Начавшийся было процесс растворился в лавине новой жизни.

Трагедия советского века осталась в общественном подсознании, но эмоциональный контакт с ней пока потерян. Для современной молодежи она, в лучшем случае, набор известных, а в худшем – неизвестных фактов. Ставятся фильмы, связанные с той эпохой, но они приобрели устойчивый ностальгический уклон. Поставлена «Ликвидация» – ретро-проект, с прекрасными актерами и большим количеством достоверных деталей. Вышли на экраны «Стиляги» – веселые, озорные, вызвавшие целую модную волну. Хорошие, талантливые, комфортные произведения. Уютный образ сплачивает нацию и дает возможность тепло вздохнуть о забытом облике городов без рекламы и мороженом за сорок восемь копеек. Вот только смоделированное таким образом прошлое не имеет ничего общего ни с реальностью, ни с травмой. В нем есть упоминания неприятных исторических событий, но нет той невыносимости, которая характеризует живой контакт с проблемой.

Произведения, работающие на преодоление травмы, всегда дискомфортны. Они не успокаивают, а будоражат, не утешают, а заставляют плакать. «Раковый корпус», «Жизнь и судьба», «Крутой маршрут», «Кукушата», «Саркофаг», «Петля и камень», «Холодное лето пятьдесят третьего года», даже светлые и смешные «Московские кухни» – все это произведения трагические, не дающие расслабиться. И этим, безусловно, играющие терапевтическую роль. (А ведь это очень небольшая часть того, что писалось и говорилось в конце восьмидесятых). Поколение, росшее в тот период, получило в наследство общую травму, как получает ее каждое поколение до тех пор, пока травма не будет проработана и преодолена – а это не десять лет перестройки. В восьмидесятых годах – пожалуй, единственный раз за всю историю СССР – не было расхождения между подсознательно ощущаемой трагедией и сознательно описываемой реальностью. А сейчас есть.

Травма-то никуда не делась. Сидит в общественном подсознании, цепкая, как репей. И красивая, далекая от реальности демонстрация этой травмы ведет к психологическому расщеплению, потерей связи между подсознанием и тем, что сознанию велят считать реальностью. Возникает внутреннее напряжение, своего рода «черная дыра», требующая бесконечных психологических ресурсов хотя бы для того, чтоб не свихнуться от ее наличия.

Мне могут сказать – до той ли травмы сейчас, в России хватает вполне современных трагедий. И это, к сожалению, тоже правда. Вот только расщепленному общественному сознанию куда тяжелее справляться не только с прошлым, но и с настоящим. А также формировать то настоящее, которое не будет стоять на старых травмах. Ведь до тех пор, пока они остаются непроработанными, на них основывается все то, что происходит дальше. Джан, джан, джан.