Марина Туманова

”Удивительный город! – восклицал он и добавлял: Не-ве-ро-ят-ный!..” Ах, как он любил Киев! И он же с горечью и тоской писал:

Но как душен мне ворот
у ворот Золотых!..

Душно, невыносимо душно было ему в местной литературной, вернее около-литературной среде, и не раз – и в молодые годы, и в более зрелые, и позднее – он всерьез подумывал о переезде в Москву, где, конечно же, тоже всегда хватало своих проблем, своих ”радостей”, но, по крайней мере, не было провинциальной спеси, провинциальной пошлости и глупости.
Так и не уехал. Разные возникали помехи – семейные, житейские, материальные, еще какие-то – но, думается, главная всё же была в другом: он любил Киев, как мало кто любит свой родной город, – всем сердцем, всею кровью, всею памятью, и оторваться от него не мог, этот город был его судьбой. Риталий Заславский родился, жил и умер в Киеве.
Он прекрасно знал его историю, древнюю и новейшую, с её загадками и мифами, светлыми тайнами и тёмными вымыслами, не просто знал – чувствовал её, ощущал, осязал.

Над временем злым и весёлым,
над скопищем лет и невзгод,
над синим и сонным Подолом –
Андреевской церкви полёт.

Над прошлым, печальным и пошлым,
над всем, что томит и влечёт,
над бывшим – и всё же не прошлым –
Андреевской церкви полёт.

Ушли навсегда очевидцы,
и память, наверное, врёт...
И только по-прежнему длится
Андреевской церкви полёт.

Всё в этих стихах завораживает и потрясает: интонация, взгляд сквозь века и – видeние парящего храма!..
”Я должен поводить вас по Киеву!” – говорил он приезжему гостю, и те, кому выпало это удовольствие – прогулка по киевским улицам с таким гидом, – сами себе завидовали: экскурсоводом Риталий Зиновьевич был замечательным. Он почти бежал: скорей, вот здесь, сейчас, вы увидите!.. – и словно сам торопился увидеть то, о чём собирался поведать, чем хотел поделиться немедленно. ”А вот здесь!..”

Этот город, как загадка,
этот город, как разгадка,
он опять меня настиг,
город-век и город-миг.<

Что-то было ему бесконечно дорого и мило, что-то – горько-памятно, что-то заставляло его голос восторженно звенеть, о чем-то он рассказывал, как о забавном курьёзе, о чём-то – едко, беспощадно, оскорблено: он не терпел никаких имитаций, подделок, безвкусицы, лжи.
Великой его болью до последнего часа оставался Бабий Яр. И сама трагедия, и непрекращающаяся циничная возня вокруг неё.

Не забывайте о печали,
о речке узенькой Сырец,
о том, что помнилось в начале
и позабылось под конец.

Не прихожу сюда, как в гости,
а тут живу. Да и умру...
Ещё недавно чьи-то кости
ручей здесь вымыл поутру.

А нынче...

Сюда, в Бабий Яр он обязательно приводил близких ему людей, чтобы показать, рассказать то, что знал, видел своими глазами сразу после войны и чему свидетелем был потом... Здесь он становился другим, шел медленно, тяжело, говорил сдавленно, глухо, но страстно и обличающе-непримиримо.

Он никогда ничего не писал по случаю, был вне этой, да и любой иной суеты. И киевская топонимика вошла в его строки непроизвольно, естественно, непринуждённо: ”мономахово предместье”, Подол, Сырец, Русановка, Отрадный, улицы, улочки, переулки... Просто потому, что так было.

По крутизне
Андреевского спуска
бежит ручей,
поблескивая тускло...

Ходит старик по Владимирской горке,
век доживает ни сладко, ни горько...

Переулок Десятинный
весь опутан паутиной...

До встречи в сентябре,
до встречи, встречи, встречи...
Горят каштанов свечи
на Байковой горе...

Он никогда ничего не придумывал, и в жизни, и в творчестве главным критерием для него была подлинность всех движений души.

Теперь, когда я прихожу на Байковое и медленно поднимаюсь в гору, меня ведёт его голос:

...Не торопясь, ступай,
где этих мертвых тыщи...
На Байковом – бай, бай,
старинное кладбище...

...Вот Первомайский, вот
дружочек мой, Пидпалый.
Направо поворот,
здесь крюк ещё немалый...

Вот и пришли. Выше только небо. Просторное, распахнутое.

Мне в киевской земле успокоенье будет.

Она меня, уснувшего, разбудит.

Давно подмечено, что настоящая поэзия всегда пророчество...

7 октября 2004 г.


Риталий ЗАСЛАВСКИЙ
/ Киев /

* * *
Россию что марать!
Чужая и моя.
Уеду умирать
в заморские края.

Ни разу не всплакну.
К чему теперь печаль?
Но подойду к окну
и молча гляну вдаль.

Увижу: вон она
за тридевять земель,
хотя и не видна,
но видится отсель.

Вон, вон берёза там,
и дуб, и граб, и ель.
По всем родным местам
с утра метёт метель.

Я знаю, там не рай,
скорее даже ад.
Но тянет в этот край –
так хочется назад.

Боюсь я этих тем –
коснёшься и беда!
Приеду... А зачем?
Уеду... А куда?

1991


* * *
Пора кончать вертушку эту.
Ну, пожил. Хватит!
Чёрт возьми,
меня и так сживут со свету,
опять не лажу я с людьми,
опять рассорился с собою,
опять рассорился с тобой...
И веет всё вокруг судьбою,
с которой бесполезен бой.

1997


* * *
Приближается памятный месяц декабрь,
он кружится и скачет, нелепый дикарь,
он под бубен о чем-то по-волчьи поет,
и холодной землёй забивается в рот.

Я как будто не трус, даже, может быть, храбр,
но повеет в лицо безнадёжно декабрь,
и такая печаль, и такая тоска,
будто жизнь позади, хоть и смерть не близка...

13 декабря 1983


* * *
Не щадила нас эпоха,
жили мы отменно плохо,
а порой и ничего,
сохранив летучесть вздоха,
тайной мысли торжество.

1987


* * *
Последний сентябрь на исходе,
последние листья летят,
они над землёй хороводят,
коснуться ее не хотят.
Такое глухое ненастье
в последней моей стороне...
Последние мысли о счастье
скользят напоследок во мне.

20 сентября 1987


* * *
От меня отходят постепенно
все, кого я в жизни не любил,
все, кому от века знал я цену,
все, кому я втайне не был мил.

Выплыло наружу. С жару, с пылу.
Перешло последнюю черту.
Видно, притворяться не под силу,
видно им уже невмоготу.

Я такой-сякой, чужой, колючий,
неудобный (как счищают ржу),
от меня подальше, видно, лучше,
мало ли чего ещё скажу.

Отошли, куда-то ускользнули,
усмехаясь мерзостно и зло
(лишь слова, похожие на пули,
долетают, плющась о чело).

Отошли, исчезли, слава Богу,
ни общений, ни звонков, ни дел...
”Выхожу один я на дорогу...” –
только и подумать я успел.

1995


* * *
Стал я тихим, стал я робким,
вечность вижу, вижу даль.
Все мои дороги топки,
все пути – одна печаль.

Что налево, что направо –
всё куда-то не туда.
Обо всём сужу я здраво,
знаю: рядышком беда.

Пережить бы эту лето,
хоть во сне, хоть наяву.
Ты к тому же где-то, где-то,
значит, не переживу.

2 мая 1999