Из архива "Своего варианта"


«На мой взгляд, Рейн наиболее значительный поэт нашего поколения,
то есть поколения, к которому я принадлежу...»
 Иосиф Бродский. 1988

Чем меньше окружающая действительность напоминает фестиваль, тем больше фестивалей она рождает. От кино-музыкальных, до торгово-политических. И литературных тоже. Уже успела возникнуть особая общность творцов, кочующих по всевозможным действам, со своим особым сленгом, в котором «джэм», «сэйшн» и «слэм» - не самые навороченные термины.
И, всё же, как нет абсолютно похожих друг на друга семей (как счастливых, так и несчастных), так и фестивали бывают хорошие и разные. На литературном фестивале «Славянские традиции» атмосфера «элитной тусовки», практически, не ощущалась. Ибо литераторы, в основном, там собрались из тех, кто «скандалит на бумаге и молчит на площадях». На вопрос, почему решили приехать сюда, многие отвечали, что, прежде всего, из-за присутствия в жюри литературных звёзд первой величины. – Евгения Рейна, Владимира Кострова, Юрия Полякова. Общение с ними, с .Личностями, в биографии которых – история современной русской поэзии и прозы, было, вероятно, главной наградой для всех участников фестиваля. Впрочем, и для Евгения Борисовича, как он сказал, в своё время таким же подарком судьбы стала дружба с Анной Ахматовой, Иосифом Бродским, Сергеем Довлатовым… Перечислять можно долго. Свой мастер-класс Евгений Рейн провёл в режиме интервью, отрывки из которого, думаю, будут интересны не только пишущим, но и читающим.

«АХМАТОВСКИМИ СИРОТАМИ В РЯД…»
В.С.: «И на кладбищенском кресте гвоздима, душа прозрела: в череду утрат заходят Ося, Толя, Женя, Дима ахматовскими сиротами в ряд». Ахматова, Бродский, Найман, Бобышев – только о них можно говорить часами. Как и почему всё случилось и совпало? Что сегодня вспоминается, как главное, а что – как второстепенное. О чём не было договорено с Бродским или Ахматовой?
Е.Р.: Всё случилось в Ленинграде, где мы все тогда жили (хотя у моих родителей корни харьковские и днепропетровские, а один родственник обитал в Луганске), и где витал и витает дух большой литературы. Судьба свела нас с Бобышевым и Найманом - мы вместе учились в Технологическом институте, куда я поступил по совету мамы. Возможно, это было ошибкой: уже тогда больше всего на свете меня интересовали стихи (хотя в роду у нас поэтов не было). Я писал их с детства. Но… знания математики и физики тоже пригодились. В студенческие годы вступил в ЛИТО — литературное объединение. Завязались дружеские отношения.... Только в одном поколении со мной выросли Горбовский, Кушнер, Соснора, немного младше — Бродский, Городницкий, Британишский. С Ахматовой я познакомился еще мальчиком — мне было 10 лет. Мама взяла меня с собой, когда шла в гости к Анне Андреевне. Потом, когда мне было около 19 лет, я нашел Ахматову в Ленинграде, стал бывать у нее.
После, уже году в 58-м, я познакомился с Иосифом. У меня был такой приятель, студент университета Ефим Славинский, он потом долгое время работал на Би-Би-Си в Лондоне. И вот пригласил он меня в гости. Я пришел. И там мне один человек пожаловался: «Знаешь, у нас проблема - некий маньяк зачитывает нас своими графоманскими стихами, нет от него спасу. Скажи ему, чтобы перестал читать, а заодно и писать». И подводит ко мне рыжего юношу в геологической штормовке. Это был Бродский. Я объяснил ему, что здесь не надо читать стихи, здесь девушки, вино, музыка. И пригласил его к себе. Он пришел на другой день. Читал стихи, которые нигде потом не публиковались. Подражал западной революционной поэзии - Пабло Неруда, Назым Хикмет. Бродский работал тогда в геологических партиях и с очередной партией уехал на несколько месяцев. Вернувшись, пришел ко мне и стал читать стихи, среди которых уже были «Пилигримы». Так мы подружились. Потом я познакомил его с остальными.
«Не скажу про других, а во мне соперничества и зависти нет»
Мы читали Анне Андреевне свои стихи, и она тоже читала, рассказывала что-то. Ахматова была великий поэт и прожила трудную, а временами горькую жизнь. Она рассказывала о юности: знала Блока, Брюсова, Мандельштама, Цветаеву. Была женой Гумилёва. Во многом Ахматова стала для меня учителем. Она хорошо относилась ко мне. Но любила, пожалуй, из нас больше всех Бродского, и очень ценила его как поэта. Что касается Бобышева, то тут такая история. У Бродского был роман с Мариной Басмановой. Это была безумная страсть. И тогда же начались его гонения, инициатором которых стал некий Лернер. Это был очень любопытный тип – жулик, авантюрист, самозванец, – и всё это при советской власти. Его дважды или трижды судили и сажали. И когда он, как руководитель районной народной дружины, стал подыскивать себе «жертву» (как раз появились указы Хрущёва о борьбе с тунеядством), то первым делом заинтересовался мною. Но я работал инженером на заводе – значит, бездельником не был. И вот он нашёл, как ему казалось, идеальную фигуру в лице Бродского, который на тот период действительно нигде не числился по работе. Хотя я видел его трудовую книжку – он работал во многих местах, но короткие промежутки времени. Я пытался как-то спасти Иосифа. Повез его в Москву, поселил у Ардовых. Потом до него дошли слухи, что Марина завела роман с Бобышевым, и он решил вернуться в Ленинград. Я ему тогда говорил: «Ося, тебя там немедленно арестуют». На что он ответил: «Ты знаешь, нельзя отклоняться от судьбы. Вот если я сейчас буду жить в Москве и пущу всё на самотёк, судьба может от меня отвернуться. Надо поехать и расхлебать свою кашу». И он поехал, и его арестовали. А дальше – суды, ссылка в Архангельскую область. И потом - известность, эмиграция, «нобелевка». Вот такая получилась каша. Зависти к нему никогда не было. У каждого своя жизнь. Я к тому времени окончил высшие курсы киносценаристов и стал писать документальные и научно-популярные сценарии. Думаю, мне помогло то, что я инженер по профессии. А у Бобышева дела не ладились. Помню, работал в должности "смотрителя артезианских колодцев Ленинградской области". Наймана какое-то время подкармливала Ахматова, кроме того, они что-то вместе переводили. Я не одобряю книжки Бобышева, где он до сих пор сводит счеты с Бродским, - это, прежде всего, нечестно, не говоря о том, что просто глупо. В Бобышеве по-прежнему говорит обида. Он иногда приезжает в Москву, выступает в каких-то маленьких кружках. Однажды сказал мне: «Мою славу запретил Бродский». Это чушь.
«Зачем же врать - я шел со всеми, безумен, счастлив, неуклюж»
С Найманом - другая история. Человек он заносчивый, высокомерный, ни в какие литературные компании и сообщества не вошел, остался в стороне. Еще раньше они с Бобышевым крестились, и Найман стал бешеным неофитом, большим роялистом, чем сам король. Еще в молодые годы он пытался писать прозу, но без особых успехов. А когда появилась возможность печататься, изобрел жанр, который я бы назвал злободневным пасквилем. Память у него цепкая, и Найман, вроде, ничего не выдумывает. Но он не может подняться над эмпирической действительностью. Этого ему не дано. Пишет, например, что я пришел к кому-то на день рождения, принес трехлитровую банку абрикосового компота и сам ее съел. Может быть, так оно и было (хотя вряд ли). Ну, и что?..
Бродский был самым умным человеком, с которым мне доводилось когда-либо общаться. У него был гениальный, великий мыслительный аппарат. Он мог взглянуть на любую проблему с совершенно нового угла. А о чем не договорили? Был такой случай. Я приехал к Бродскому в 88-м году. В трехстах километрах от Нью-Йорка есть элитный колледж, где мы выступали и остановились на ночлег. И вот мы сидим-сидим, говорим-говорим. А на душе как-то грустно. Я сказал: «Ося, давай пригласим студенток, просто для смягчения мужского общества». Он ответил: «Это невозможно. Будет скандал». Ну вот, мы выпили еще немного и пошли спать. Так и не договорили. И сожаление не о том, что мы о чем-то конкретном не договорили, а о том, что просто не договорили. И договорить уже не удастся.
А по поводу того, кто у кого был учителем…В моём нынешнем возрасте разница в пять лет значения не имеет, но в молодости это серьёзный фактор. Я старше Иосифа на пять лет. На каком-то раннем этапе я, вероятно, был для него авторитетом. Когда мы познакомились, он почти не знал поэзии начала XX века, это всё к нему пришло от меня. В том числе, и знакомство с Ахматовой. Но было и обратное влияние. Его достижения были столь замечательны, что, конечно, я обращал на это внимание. Да и по-человечески мы были очень близки, нас волновало одно и то же. Ну, если люди встречаются шесть раз в неделю, то чего уж тут… Объективно говоря, до его отъезда из страны я гораздо больше на него влиял, чем он на меня. Ну, и о том, что важно, а что – второстепенно. Наверное, всё важно. Не зря говорят, что в жизни нет мелочей. Судьба их не признаёт. И не прощает неуважительного отношения к себе. Иногда меня спрашивают, почему я не уехал вслед за Иосифом. Я никогда и не думал об эмиграции, не предпринял для этого ни одного шага, хотя из моего круга уехало где-то 80%. Кстати, Бродский подыскивал мне работу в каком-нибудь университете. Но это – не для меня.

"МНЕ СКУЧНО БЕЗ ДОВЛАТОВА»
В.С.: Благосклонность судьбы – в чём она? Можно издать десятки книг, которые умрут в один день с автором, а можно в 49 лет выпустить первую книгу и войти в историю. Почему Анна Андреевна говорила, что поэт не должен быть слишком голодным? Как преодолевать сопротивление материала, пространства, справедливости?
Е.Р.: Я уже в юности начал серьёзно относиться к тому, что сочиняю. Но, попробовав опубликоваться, столкнулся с довольно жёсткой системой отсева. Причём, я не писал никаких политических или диссидентских стихов, не пытался конфликтовать с властью, но меня упорно не печатали. Самое интересное, что хорошие поэты ко мне относились с симпатией, писали положительные рецензии. Среди них - Павел Антокольский, Вадим Шефнер, Александр Межиров. Но это не производило впечатления на издательства. Когда дело доходило до книги, то вопреки советским правилам издания, где нужно было иметь максимум три положительные рецензии, меня отвергали. В итоге у меня набралось 10 положительных рецензий. И после многих мытарств, когда книга наконец-то должна была выйти, я принял участие в составлении знаменитого альманаха «Метрополь», затеянного Василием Аксёновым и увидевшего свет в 1979 году. Кстати, я собрал для «Метрополя» весь поэтический раздел. Там был и Высоцкий. Это была его первая прижизненная публикация. Разгорелся скандал, который дошел до уровня Политбюро. Вмешался Суслов. И мне вернули мою книгу. Передо мной открылась бездна. Стало ясно, что книгу никогда не издадут. А потом произошла смешная история. Был уже 81-й год. Во главе и Союза, и издательства оказался Егор Исаев. Единственный в России поэт - лауреат Ленинской премии. Все остальные были националами: Мирза Турсун-заде, Расул Гамзатов, Межелайтис…
Лето. Пустой московский Союз писателей. Я иду по подземному переходу к улице Воровского и встречаю Исаева. Ему, видно, нечего было делать. Зайди, говорит, ко мне, поговорим. «Ты знаешь, я две недели был в Израиле, постоял у Стены Плача. Скажи мне как поэт поэту: кто такие евреи?» Я был потрясен. Стал бормотать, что это народ Книги. Ну, он слушал минут пять, потом спрашивает: «А что ты книгу не издаешь?» Я говорю: «Так она у вас лежит шестнадцать лет». Он - секретарше: «Рукопись!» Рукопись принесли. Полистал он ее. «Так тебя надо издавать!» Вызвал главного редактора. «Давай издавай его». Через час я подписал бланк договора. Через год вышла моя первая книга «Имена мостов». А мне было уже 49 лет! С тех пор я часто издавался и у нас, и за рубежом, в том числе и в переводах, получал разные премии: Государственную, Пушкинскую, несколько международных. Но от долгих лет борьбы за публикацию остался очень тяжёлый осадок. Трудно дать совет, как преодолевать сопротивление среды. Как бы ни банально звучало, нужно верить в себя, постоянно совершенствоваться и пытаться реализовать все предоставляющиеся шансы.
«Никому по совести не равен, потому что все придумал сам»
В.С.: «Невзирая ни на что!» - под таким девизом пришла слава и к Вам, и к Вашим друзьям, в том числе к Сергею Довлатову, который стал, как Вы однажды заметили, самым читаемым писателем в России. Как известно, в основу нескольких его произведений положены Ваши устные рассказы. А одна из песен Булата Окуджавы написана на подаренный ему Вами стихотворный размер…
Е.Р.: О Довлатове можно вести речь бесконечно долго и с неизменным удовольствием. Удивительно, что этот прошедший огонь, воду и медные трубы человек был самым «литературным» из всех тех сотен литераторов, что довелось мне повстречать в жизни. Он мог говорить о литературе часами, вывести его из себя мог только литературный спор. Почти дословно помню, как Сергей во время какого-то разговора разгорячился и закричал: «Ни одной минуты жизни не стану тратить на починку фановой трубы или утюга, потому что у меня полно литературных дел, и чтение — это тоже мое литературное дело!» Он свободно цитировал Чехова, Зощенко, Платонова, тонко разбирался в стихах, отличая модное от истинного, вычурное от подлинного. Еще в самом начале он оценил, выделил поэзию Иосифа Бродского, стал почти маниакальным его почитателем и остался таким до конца. Я бы отметил поразительную цельность его дарования, оно объединяло его вкусы и образ жизни, литературные задачи и взгляд на ценности бытия. Стиль прозы и идеал жизни должны были быть достойными, осмысленными, значительными, ни в коем случае не претенциозными. Когда читатель Довлатова полагает, что все описанное им — «правда», что герои пойманы, как бабочка на булавку, он по-своему прав. Сужу об этом не абстрактно, а на примере довлатовских отрывков, где действует некто, поименованный как «Евгений Рейн». Довлатов любил мои байки и сплетни. Могу официально заявить, что сюжетов 12-15 из его прозы принадлежат мне. Я Сережу очень любил и с удовольствием ему рассказывал свои истории. То, что он потом это использовал в прозе, нормально. Но вот одна из них, которая осталась пока только в моей памяти.

«Боже мой! Кто к нам приехал!»
Одно время я был корреспондентом журнала ЦК ВЛКСМ «Костёр», и по заданию редакции отправился в командировку в Одессу. На одесском вокзале, садясь в такси, сказал: «Поехали в лучшую гостиницу». Таксист посмотрел на меня с сомнением и ответил: «Ну, в «Националь» не повезу, а в «Одессу» - пожалуй». Вхожу в гостиницу, вижу за столиком администратора пожилой еврей с весьма скептическим взглядом на окружающую действительность. Я даю ему паспорт, показываю удостоверение и говорю: «Из ЦК ВЛКСМ», предполагая, что этим – всё сказано. Он смотрит на меня и говорит: «Ну и что?» «Как что, - теперь уже изумлённо отвечаю я, - Мне нужен номер».
- Номеров нет.
Я повторяю свою мантру – ЦК ВЛКСМ, Ленинградский журнал… Результат тот же. В конце концов, он с явным раздражением посоветовал мне купить петуха и рассказывать ему свои байки про ЦК. «Зачем?» - удивился я.
- Может быть, петуху будет интересно, и он ответит Вам что-нибудь другое.
В смятении я вышел на улицу, нашёл междугородный телефон и позвонил в редакцию.
- Меня не селят в гостинице - сообщаю эту скорбную новость заведующему отделом.
- Как не селят? А ты «десятку» в паспорт положил?
- Нет.
- Ну, так иди и положи. Всё будет в порядке.
Захожу в гостиницу, и тут же слышу: «Молодой человек, номеров нет. Вам же уже было сказано».
- У меня новые обстоятельства, - отвечаю.
- Какие?
- Личные, – и даю паспорт с вложенной купюрой.
Он небрежно сбрасывает её в ящик стола, поднимает голову, смотрит на меня и восклицает: «Боже мой! Кто к нам приехал! ЦК ВЛКСМ! Конечно, 320-й номер – в вашем распоряжении». Вот такая иллюстрация утверждения Сетон-Томпсона: «Выход всегда есть, и ищущее сердце найдёт его».
А с Окуджавой история была такая. Когда я окончил институт, друзья организовали мне выступление в Доме культуры Ленсовета. Туда же случайно привели Окуджаву. И мы после вечера пошли к нему в номер, купили по дороге вино и снова стали читать стихи. У меня был юношеский стишок про Одессу: «Но что мне сделалось? Ах, эта девочка!/ Такая добрая, как наша Франция./ Мы с нею виделись на свете давеча./ И ходим, этот случай празднуя./ Нас пароходы не возят летние...» Ну, и так далее. И вдруг Окуджава говорит: «Женя, какой замечательный ритм, размер. Подари мне его». Я говорю: «Булат, дорогой, все размеры Божьи». Он: «Ну, подари. Это редкий размер». Потом он на этот размер написал знаменитую песню «Из окон корочкой несет поджаристой» и посвятил ее мне.
«И, когда мы увидим простор Божества, я скажу тебе слово, а ты мне слова»
В.С.: «Всенародно известными стать не дано современным поэтам…» Так ли это, на Ваш взгляд? По статистике количество пишущих вполне может в скором времени сравняться с количеством читающих. Какие тенденции Вы отмечаете в поэзии, кого бы выделили из относительно молодых авторов? Каким оказался уровень участников фестиваля?
Е.Р.: Сейчас, мне кажется, никакого преобладающего стиля в поэзии не отмечается. Существуют группы и подгруппы поэтов, которые организованы больше по поколениям. Вот люди примерно одного со мной возраста: Белла Ахмадулина, Лев Лосев, Олег Чухонцев, Глеб Горбовский, Игорь Шкляревский, Александр Кушнер. Потом следующее поколение, давшее много одарённых поэтов, таких как: Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Елена Шварц, Алексей Цветков, Алексей Пурин. Кто-то уже давно от нас ушёл: Леонид Губанов, Юрий Кузнецов, не говоря уже об Иосифе Бродском, а ведь это были личности! Что касается молодых, то появлялись и появляются отдельные любопытные фигуры, некоторых уже тоже нет в живых, как Бориса Рыжего или Дениса Новикова. Могу назвать из относительно молодых Елену Фанайлову, Дмитрия Воденникова, Евгению Изварину. Из участников фестиваля не могу назвать кого-то, кто поразил, изумил своим творчеством. Тем не менее, у всех лауреатов – добротный уровень, их победа заслуженна. Запомнились стихи Алексея Торхова, Людмилы Шарга. А станут ли они всенародно известными – кто знает… Много зависит ещё и от судьбы. Судьбы настоящих поэтов почти всегда драматичны, исковерканы. Я знаю одного поэта, у которого абсолютно гладкая судьба – это Саша Кушнер.
В.С.: Вы упомянули Юрия Кузнецова, на мой взгляд, одного из наиболее значительных, ярких поэтов второй половины 20 века…
Е.Р.: Нам в его лице был явлен поэт огромной трагической силы, с поразительной способностью к формулировке, к концепции. Я не знаю в истории русской поэзии кого-то в этом смысле равного Кузнецову. Быть может, только Тютчев?! И я нисколько не преувеличиваю. Поэтому меня совершенно не шокируют некоторые строки Кузнецова. И в гениальной строчке "Я пил из черепа отца" вижу не эпатаж, а великую метафору, обращение поэта вспять. Он - поэт, который не содержит никакого сиропа. Силой своего громадного таланта он формулировал то, о чем мы только догадываемся. Он говорил темные символические слова, которые найдут свою расшифровку в будущем. Ещё раз повторю, это - один из самых трагических поэтов от Симеона Полоцкого до наших дней.

«УЧУСЬ ПИСАТЬ У РУССКОЙ ПРОЗЫ»
В.С.: «Учусь писать у русской прозы. Влюблён в её просторный слог, чтобы потом, как речь сквозь слёзы, я сам в стихи пробиться мог». В чём видите истоки своего творчества? Помогает ли литераторам членство в писательских союзах? Нужны ли литературные премии? Ваше отношение к ним?
Е.Р.: Истоки творчества – в русской классике. Всегда любил русскую прозу: Толстого, Достоевского, Лермонтова, и хорошо знал русскую поэзию начиная с XVIII века — Тредиаковского, Ломоносова, Державина, Карамзина, Батюшкова, Баратынского, Жуковского. Помогает ли членство в союзах? Главное, чтобы оно не мешало. Раньше это было судьбоносным, а сейчас – просто констатация профессионализма. Да и то, не всегда.
А премии – это, всё-таки, признание, оценка заслуг. Тем более, когда она объективная. Для творческих людей это очень важно, ведь их не зря называют взрослыми детьми. Это стимулирует творчество, а иногда помогает материально. Не скрою, было приятно получить на фестивале премию имени Тараса Шевченко, которую учредил Межрегиональный писательский союз.

До четырнадцати лет Евгений Рейн страдал от бронхиальной астмы. И по пути в школу начинал задыхаться. Со временем он инстинктивно нашёл способ сопротивляться удушью: стал ритмически произносить первые попавшиеся слова. Ему становилось легче... Так начали появляться стихи. По сей день от них легче дышать и жить. И автору, и его читателям. А свой мастер-класс он завершил размышлением о вдохновении. Вот, мол, Николай Васильевич Гоголь жаловался своим друзьям – плохо работается, нет вдохновения… А потом садился за стол, и из-под пера выходило: «Чуден Днепр при тихой погоде…»
Вдохновение, талант, профессионализм, эрудиция – всё это в основе истинного творчества. И всё это позволяет утверждать: Евгений Рейн чуден при всякой погоде – московской, питерской... Ибо сегодня он – из тех, кто определяет эту самую погоду. Поэтическую.
 Владимир Спектор