Андрей Чернов


Творчество современного русского поэта Татьяны Смертиной выделялось и выделяется на фоне обилия поэтических текстов уже почти как три десятилетия. Ещё в период «расцвета» соцреализма, когда советские журналы пестрели то ли стихами, то ли сводками с фабрик, заводов, колхозов и т.д., появляются стихотворения молодой поэтессы из древней вятской земли – Татьяны Смертиной. Не только поэтический талант выделял автора на фоне колхозопоэзии. Уже первые публикации давали понять, что в русскую литературу пришел поэт с иным, нежели у большинства, мировосприятием.
И если в первых публикациях в периодике и в первых поэтических книгах эта «инакость» только вызревала, к тому же была стеснена рамками идеологии, то со второй половины 80-х годов поэзия Т.Смертиной во всей полноте отобразила в себе непохожесть мировосприятия автора. Период 90-х годов – это период создания поэтессой книг глубокой многоуровневой содержательности, скрепленной внутренним единством смысловой нагрузки. Смертина создает в своих стихотворениях не просто систему образов, перекликающихся один с другим, поэтесса создает целый мир, свою поэтическую действительность, такую же неповторимую и сложную, как и действительность реальная. «Иномир» Татьяны Смертиной – выдающееся явление русской поэзии современности. Благодаря этой «поэтической реальности» легко узнаваем стиль автора, как легко узнаётся поэтический стиль А.Блока, С.Есенина, А.Ахматовой, стоит нам только прочесть несколько строк их стихотворений.
За последнее десятилетие поэтесса издала несколько книг: «Призрак розы» (1997), «Анемоны» (1999), «Лунная ящерка» (2000), «Жемчужная душа» (2001), «За обманутых помолюсь…» (2008), практически недоступных, к сожалению, читателям Украины. Однако поэтесса открыла иномир и для более широкого круга читателей. Творчество поэтессы хорошо представлено в сетературе: на многих сайтах есть не только отдельные стихотворения, но и целые циклы стихотворений, дающие возможность любому пользователю познакомится с поэзией Т.Смертиной. В своей статье, где мы решили исследовать феномен поэтической реальности, названной поэтессой «иномиром», мы как раз и опираемся на циклы стихотворений (автор предлагает название «венцы стихов») из последних книг Смертиной, которые можно встретить на ряде российских сайтов. Это такие циклы: «Русалочьи цветы», «Северные лотосы», «Тайны привидений», «Лунная дева», «Яшмовый гребень». Цикл стихотворений «Розовые стихи», погружающий читателя в частный случай иномира – розомир (также авторский неологизм), мы намеренно обошли, в виду явной обособленности символики цикла в контексте поэтической реальности «иномир».
Погружение в поэтический иномир Смертиной потрясает. Так, после одного из поэтических вечеров Т.Смертиной одна из слушательниц – студентка московского вуза – прислала поэтессе письмо, в котором выразила свои впечатления: «…у меня было такое ощущение, что Вы перенесли меня в какой-то новый, параллельный мир, где все по-другому, где безумно яркие краски сочетаются с черным, где все иначе, но в то же время похоже на нашу реальность, и в течение двух часов я путешествовала по разным закоулкам этого мира вместе с Вами и другими слушателями. Я еще до сих пор не могу придти в себя и окончательно вернуться в реальность! Настолько яркими были видения и ощущения! Это ни с чем не сравнимо! Казалось, что весь зал наполнен чем-то необъяснимым и невероятно сильным!» Каким же образом стихи поэтессы вызывают столь глубокое душевное потрясение у слушателя?
Перед тем, как попытаться ответить на этот вопрос, сделаем два отступления.
Отступление первое. О феномене тайны. Окруженный механизмами, машинами, многоэтажными домами и большим количеством людей (просто – людей, как толпы), человек погружен в овеществленную действительность, торжество логики и мысли. Человек видит: мир реален. Всё подчиняется логике, всему находится объяснение. Человек урбано-технократического мира живет по своему узкому алгоритму, понятному и идеально правильному. По алгоритму, по которому живут все.
Толпами автоматы
топают к автоматам…
……………………………
некогда думать, некогда,
в оффисы – как вагонетки…
«Быть человеком некогда!» – звучит почти как неизбежный приговор в мире «роботизации», так жестко описанном в вышеприведенных строках А.Вознесенского. Мир математической рационализации удобен. Что проще: рассчитывать алгоритм в общем сонмище алгоритмов – т.н. обществе. Но только, учтена ли душа? Она аннулирована: удалена, «как вредные миндалины».
Но вот в этот сухой мир предсказуемости что-то врывается, опрокидывает, сметает, перечеркивает. И где могущество и всесилие спутниковых коммуникаций, сверхзвуковых самолетов, компьютеров последнего поколения, генной инженерии? Где всё это всезнание?
И мир непонятен. Непонятен, как тысячи лет назад он был непонятен земледельцам Месопотамии или скотоводам Киммерии. И как тысячи лет назад человек видит окружающее и чувствует то, что в этом окружающем, но что не видно.
Так появляется ощущение тайны.
Мы не будем здесь останавливаться на сущности тайны. Главное, что её отрицать бессмысленно. Но нам кажется уместным привести некоторые размышления советского философа Алексея Лосева о необходимости тайны. В одной из бесед, записанных В.Ерофеевым, Лосев предлагает такую последовательность вопросов и ответов: Что такое тайна одного? Это есть личность. Что такое тайна двух? Это есть любовь… Культура же, цивилизация – это тайна всего человечества. Если при восприятии личности, любви, цивилизации тайна исчезает, то вместо личности мы видим функционера, любящие представляются нам сожительствующими, ну а цивилизация – не что иное, как процесс борьбы государств и идеологий.
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами –
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Владимир Соловьев в своей поэзии воплотил ощущение тайны: неразгаданной сущности вещей и явлений. Показательно, что и Вл.Соловьев, поэт-символист, яркий предтеча Серебряного века, так и А.Лосев – философы, причем Лосев во многом являл собой продолжателя идей Вл.Соловьева.
Итак – тайна. Тайна, сокрытая во всём – видимом, слышимом, чувствуемом. Эпоха отрицания непостижимого, эпоха, дававшая точки зрения, но не глаза, канула, унеся и свою тайну. И вот уже ничто не мешает видеть тайну, и говорить – о тайне. И хоть нет той эпохи, но живет она еще во многих головах, продолжает закрывать многим глаза, давая только точку зрения.
В своих первых книгах – будь то «Ягодиночка» или «Брусничный огонь», Татьяна Смертина как раз и явила прозрение к тайне. Лирическая героиня её стихов – идущая в мир с раскрытыми глазами, удивленная, что видимое ею – невидимо остальным. В эволюции своего творчества Смертина идёт всё дальше и дальше. От образов-знаков, приоткрывающих тайну, во многом еще непонятную:
В трюмо опасно
Мне брезжит суть:
Мой галстук красный —
Раненье в грудь!
До, наконец, совсем определенных строк:
Так не бывает и бывает.
Закрыв глаза – дано прозреть.
Нежизнь и жизнь – два близких края.
Познать – важнее, чем владеть.
И Смертина делится с читателем своим познанием. И мы видим, благодаря её откровениям, что может скрываться за колышущейся занавеской или какие скорбные звуки льются из речной кувшинки – и вовсе не кувшинки, а бело-лилейного горла русалки. В стихотворениях Т.Смертиной повествование идет как от лирической героини-человека, у которой лишь более чуткое восприятие мира – вещественного и иного, при-тайного, так и от самих существ при-тайного мира, будь то русалка или привидение.
Отступление второе. «Имя есть жизнь». Нарекая при-тайный мир «иномиром», Татьяна Смертина вводит его в категорию реального. Выдающиеся русские философы П.Флоренский и А.Лосев посвятили имени крупные исследования. Квинтэссенция этих исследований – «всякое имя нечто значит» и «имя есть жизнь» (А.Лосев). Иномир – это также имя, имя отраженного в сознании поэтессы мира, как вещественного, видимого каждому, так и сокрытого, как бы невидимого. Нарекая свое художественное измерение «иномиром» поэтесса тем самым определяет его, отделяет от всего прочего, но и открывает его нам – тем, кто не видел его прежде.
Подчеркнем очень важное, как нам кажется. Иномир не есть противопоставление реальности – он её расширяет. Между реальностью и иным миром – лишь грань, и чтобы её переступить, необходимо сделать лишь шаг.
Он не в силах понять, что рядом
Есть пространство, где круга нет,
Где иначе рскрылен свет,
Где сирени владеют садом…
В стихотворении «Черный карлик» поэтесса создаёт аллегорию, где под Черным карликом нам видится всякий, живущий в своей действительности, злобно отрицающий любые иные действительности. Он ходит по кругу и не способен увидеть пространства за кругом. В этом воинствующем Хаме (не грядущем, а сегодняшнем!) угадывается восторжествовавшие невежество и ограниченность, бессмысленно отрицающие явное. Но преодолеем черту, выйдем из порочного круга, совершим путешествие по иномиру поэзии Татьяны Смертиной. И пускай кто-то считает, что это – выдуманный, дорисованный мир, виртуальная реальность. Мы ведь с вами знаем, что поэзия абсолютно реальна.
Смертиной характерно максимальное раскрытие своих душевных переживаний. Поэтесса говорит о себе в мире и мире в себе, и этот рассказ мы слушаем как откровение:
Я там – была. Убитой. Молодой…
……………………………………………
Оттуда нет ни вздоха, ни возврата!
Там забываются цветы и корни.
Но я перед Забвеньем виновата:
Забыла выполнить приказ: «Не помни!»
И мы внимаем этой исповеди. И не нашего слуха, не нашей кожи, а нашей души поэтесса касается:
Я шелком дыхания коснусь на мгновение…
Но в этом мгновении мы увидим многое, и сотрется грань, которую до этих пор мы все четко ощущали, и мир нам представится таким, каким его открыла московская студентка после поэтического вечера Т.Смертиной.
Если использовать разделение поэзии по типологии художественных стилей, предложенной Виктором Жирмунским, то поэзия Смертиной по многим признакам относится к романтическому направлению. Главное же – вчувствованное отображение тайны всего происходящего: как частных явлений, так и всего бытия. Но отсюда – подробнее.
Иномир населен русалками, призраками, домовыми, лешими, а черта между реальным и ирреальным весьма условна. Романтизированное изображение старого уклада сочетается с атрибутами современности.
Тулуп раскинут подо мной,
Дух валенок, овчины.
Глядит из мрака домовой
В компьютера глубины.
Сочетание древних русских архетипов – мифологических существ – с достижениями научного прогресса, конечно, не прихоть автора. В компьютере и интернете мало поэзии, их ультрасовременность слишком рациональна. Но вот использование здесь же, в стихотворении, древнерусских языческих образов создаёт чудо: рядом со словами, отдающими жестью и пластиком, расцветают слова, которые многие века жили в русском языке, и века эти оставили свой отпечаток на этих словах. В уже самом слове живут и образ, и представления об этом образе, и та чудо-сила, которая оберегала это слово столетиями и сохранила его нам удивительным и неповторимым самоцветом. Как писал Валерий Брюсов: «Каждое слово – целый миф». А в мифе – всегда есть тайна. Это тайна слова.
Но не только в самих именах-архетипах тайна поэзии Смертиной. Смысл иномира не в словах-мифах – они статичны; иномир действенен: наполнен событиями, как внутренними, затрагивающими только существ-обитателей иномира, так и внешними – событиями-вмешательствами существ иномира в реальность. И эта действенность наполняет поэтический иномир Смертиной жизнью, самой реальной жизнью.
Событийность иномира традиционалистична и отображает дуалистическое противостояние добра и зла. Стремление лирической героини к объективности
На одной ладони – солнце,
На другой – луна…
перечеркивается возгласом, будто бы поднятым из самых недосягаемых глубин сердца:
Люблю я свет, ты слышишь, мгла?
Выбор света, добра осознается героиней как неизбежность страданий, тернового венца, ибо мгла, зло – мстит за этот выбор. Героиня лишь «кротко» верит в добро, в «солнечный знак», но в этой кротости – неиссякаемая уверенность в не напрасности выбора и мук.
За избою вьюга пела
Мне о Божьих тайнах света:
Что душа — нежнее тела
И ранимей!
Но — бессмертна.
Мало видеть тайну, надо её понимать. Непонимающий тайну лишь может знать о ней, видеть её проявления, но постичь смысл природы, проявлений тайны – ему не дано. Использование слов-мифов, т.е. тайн слов – это значит лишь видеть тайну этих слов. Но вот создание своего действенного мира тайн – это понимание тайн происходящего. Смертина создает великолепную картину, панораму иной действительности – вот настоящий иномир. Конечно, японская девушка Ёсико, погибшая в Японии от взрыва атомной бомбы, никоим образом не может являться призраком русской девочке-подростку, а затем и девушке. Не может, если подходить с видением тайны: по традиции, т.е. как обычно, призраки могут являться лишь в местах своей жизни. Но Татьяна Смертина переступает этот завет – тайна чистой, священной женской жизни способна явиться такому же чистому сердцу, пускай и в вятской деревушке и через много лет. Цикл стихотворений «Яшмовый гребень» открывает нам взволнованную историю о материнстве, о жажде жизни, о бессмысленной, ужасной гибели и неспособности матери спасти своего сына, сгоревшего, как мотылек. Это говорит Ёсико или это – слова любой Матери?
– Не урони дитя, сестрица!!
Не урони в огонь и дым,
Закрой его плечом своим,
Завесь рассыпанной косою...
Я в Прошлом стаяла росою...
Коснулся смерч живого сердца,
Спалил пушинкою младенца!
Да, Смертина идёт значительно дальше, нежели грубо-тривиальное понимание тайны как мистики. Любителям мистики нечего открывать книги Смертиной, как нечего любителям детективов открывать романы Достоевского.
Яркие всплески потусторонней борьбы, хронологические и пространственные аномалии, проявления магии и сверхъестественных сил – это не темы стихотворений Смертиной, хотя и масштабно рисуют действительность иномира. Вышеперечисленное – только богатый антураж, роскошная палитра, создающие фон необычайности. Уведенный из повседневной скуки, «диамата», в необычайность, читатель отчетливее, как будто впервые, ощущает не иномир, а действительность. Как резче, как взволнованней читаются строки о самой «обычной», приевшейся жестокости:
Я видела вампиров средь живых —
Чужую жизнь высасывали ночью,
Не веря в это сами! Но у них
Змеилась злоба по губам... Воочью
Видала кровь у них на подбородке.
То — были очень злые дядьки, тетки.

Детей озлобно били и зверей.
Один — щенка убил промеж дверей,
Чтоб сделать шапку и потом продать.

Кто купит —
Из того начнет сосать...
Придание известному всем факту нового, скрытого смысла заставляет читателя не только заново (в который раз!) ужаснуться «рядовой» жестокости, но и задуматься об ответственности над собственным равнодушием, молчаливым попустительством «малого» зла. Конечно, «малого» зла не бывает – зло, жестокость равно ужасны, и убийство беззащитного животного вполне может стать прологом к посягательству на человеческую жизнь. Это тайна смысла.
Иной, неожиданный взгляд на реальность присущ многим стихотворениям Смертиной. Поэтесса обращает внимание на любые недостатки общества, с нашей, обывательской точки зрения, мелочи, с которыми давно все примирились. Искусно используя приёмы своего поэтического стиля, Т.Смертина опрокидывает наше представление, поднимает наши вежды. Будто ошеломленные, читаем её стихи.
Вот строки, необыкновенные по своей силе:
Средь людей и туманов столетних
Тихий странник бредет с рюкзаком.
В бороде его – звезды и ветер.
А в душе – то затишье, то гром…
Человек ли изображен столь эпично? Юродивый? Святой? Нарочито поэтесса подчеркивает инакость странника, его анахронизм атрибутами современности. Рюкзак совершенно нелепо сочетается с церковнославянизмами «странник», «бредет»; ниже мы также встречаем подобное смешение: странник «потрапезничал жалким пайком», он «рехнулся», решил «шататься», либо «бастует», либо хочет попасть в «книгу Гиннеса». Поэтесса сталкивает естественное, чистое с неестественным, искусственным – потому и машина «рычит». Но это – лишь контраст, подчеркивающий инакость странника, несуразность его присутствия здесь. Настоящая кульминация – в последних двух строфах:
Подошел к нему странный ребенок:
— Дядька, дай закурить! — попросил.
— Бедный ангел, сгоришь, что курёнок;
Крылья белые кто отрубил? —

Засмеялись в толпе! А мальчонка,
Хохоча, побежал в магазин.
Что кровит на спине рубашонка,
Только странник и видел один.
Не угадывается ли в этом страннике противоположность Черному карлику? Видящий и понимающий взгляд у странника: от того и затишье, и гром в его душе. Идет он по прекрасной русской земле, видит её красоту, и не может красота не вызвать умиление – затишье. Но вот встречи с людьми, гибель ангелов вызывает в его душе гром – боль и негодование. Не смеющиеся ли равнодушные люди отрубили крылья ангелу-ребенку? Мы удивляемся нахлынувшей жестокости, растленности детей и молодежи, но разве мы что-нибудь делаем, чтобы спасти их ангельские души? Ведь научился же ребенок курить, нюхать клей, продавать своё тело? Значит, кто-то учил курить и нюхать клей, кто-то покупал его тело. А кто-то – погрузившись в свои житейские проблемы, не хотел на это обращать внимание, не видел, не замечал, что гибнет ребенок, калечится душа. Вина за каждого погубленного ребенка лежит на нас, потому что на наших глазах у ангела-дитя рубали крылья. Это тайна человеческой жизни.
Тяжкий мир тяготит, быт загоняет в гроб: мрак мстит за выбор света.
Депрессия – агрессия потусторонних сил…
В цикле стихотворений «Русалочьи цветы» (из книги «Жемчужная душа»), датированном 1996 – 1999 годами, открываются тягостные переживания человека, выбравшего свет. Но, сохранив свет своей бессмертной души, лирическая героиня поражена: своим одиночеством, непониманием окружающих. Собственный жизненный путь осознается по-прежнему трагическим, пограничным:
Путь дарован - по лезвию! - Богом
Между светом и тьмой.
Не понимается ли мрак, тьма – реальностью, а свет – иномиром? Думается, здесь уже слышится голос самой поэтессы.
«Русалочьи цветы» – необходимое звено в развитии образа лирической героини Смертиной. Если в других циклах лирическая героиня изображена отвлеченно-романтизированно, то в этом цикле героиня приземленна. В некоторых стихотворениях – даже прозаична. В целом этот цикл отличается напряженной и гнетущей символикой, однако лирическая героиня на фоне осознания трагически-неизбежной своей судьбы, еще четче, еще уверенней и спокойней подтверждает свой выбор.
Я сквозь толпу иду немая.
Через леса иду в ночи.
По следу окрик: "Кто такая?"
Несущая огонь свечи.
Здесь нет уже смелого и дерзкого оптимизма, который мы видим в более ранних циклах. Образ свечи – хрупкого, тонкого огня, который может задуть малейшее дуновение ветра, грубое прикосновение чужой руки – образ адекватный для окружающей реальности, находящейся под влиянием мрака. Тем явней нам предстает образ героини в венце из русалочьих цветов, бережно несущей во мраке тонкий свет своего сердца-свечи.
Татьяна Смертина создала необыкновенно емкую поэтическую реальность, художественную действительность. Иномир открывает нам смысловую и действенную инакость происходящего. Придание иномиру колоритного антуража потустороннего мира, населенного дивными существами, – лишь средство для погружения читателя в состояние необычайности, что обостряет восприятие последнего, помогает ему увидеть мир глазами самого поэта. В какой-то степени мистическая наполненность удобна: она сразу привлекает внимание своей необычностью. Но не следует сводить иномир поэзии Смертиной к картинному изображению полтергейста и мифических существ. Это обывательский, примитивный взгляд. Поэтесса чужда подобной картинности: иномир – это увеличительное стекло, сквозь которое мы наблюдаем наш мир. Кто-то в нем вампир, кто-то – русалка или странник, увидевший погубленного ангела-мальчика. Пред нами предстают истинные тайны людей и событий, а не суеверные, малопонятные «откровения».
Вглядываясь в это увеличительное стекло, удивляешься собственной близорукости, задумываешься о том, как же важно сохранить свет в собственном сердце. И появляется еще один вопрос, на который, пожалуй, не даст ответ ни сам автор иномира, ни, тем более, обыкновенный литературный критик: «А сохранил ли я свет своего сердца?»
И как замечательно, что этот вопрос появляется.
АНДРЕЙ ЧЕРНОВ