Вячеслав ОГРЫЗКО

Писателя погубили не спецслужбы, а коллеги-завистники

 Сериал Сергея Урсуляка возобновил старый спор о том, была ли всё-таки у Гроссмана возможность напечатать эту книгу при жизни или она изначально писалась в стол, без каких-либо шансов на публикацию в Советском Союзе.

И вообще, кто он, Гроссман: советский писатель со сложной судьбой или диссидент?

Я сразу выскажу свою гипотезу. Во-первых, Гроссман, как бы трагически ни складывалась его жизнь, до последнего оставался, вне всякого сомнения, советским писателем. Никаким антисоветчиком он никогда не был. И второе: он, безусловно, не собирался писать свой роман «Жизнь и судьба» в стол, и, если б не завистливые коллеги, его книга, может, и не в полном виде, а с некоторыми купюрами, тем не менее появилась бы в печати ещё в 1960 году. Да, да, не дали опубликовать книгу Гроссмана, как потом и романы Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» и «Раковый корпус», не спецслужбы и не партаппарат, а свои же братья-писатели. Комитет госбезопасности и секретариат ЦК КПСС вмешались позже, и не сами, а, как ни крути, по просьбе всесильных литературных чиновников, которые под флагом патриотизма насаждали всякую серость и чушь.

Давайте посмотрим, о чём свидетельствуют факты. О том, что Гроссман работает над продолжением романа «За правое дело», знала почти вся литературная Москва. И многие редакторы просто мечтали заполучить новую рукопись писателя. Все понимали: Гроссман – это имя, а значит, и неплохие тиражи.

Наверное, больше всех прав на новую книгу Гроссмана имел журнал Твардовского «Новый мир». Но Гроссман оказался человеком обидчивым. Он не забыл, как в своё время Твардовский требовал от него усилить линию Сталина и собирался из многоплановой книги, затрагивавшей широкий круг тем и идей, сделать всего лишь линейную повесть, состоявшую из отдельных батальных сцен. Но особенно больно ему было в феврале 1953 года, когда Твардовский отказался защитить его от погромной критики Михаила Бубеннова.

Вообще с либеральными изданиями Гроссману в 1950-е годы явно не везло. Так, уже в начале «оттепели» он вдрызг разругался со своим старым приятелем Эммануилом Казакевичем, который отклонил в новом альманахе «Литературная Москва» его рассказ «Тиргартен».

Зато охранители, наоборот, сами наперебой стали набиваться писателю в друзья. Особенно назойлив был Вадим Кожевников. Главный редактор журнала «Знамя» сходу пообещал Гроссману выплатить солидный аванс, а заодно поставить в ближайший номер отвергнутый Казакевичем рассказ «Тиргартен». Кстати, с деньгами Кожевников не обманул, а вот рассказ не пропустила цензура. Тут бы Гроссману и призадуматься, с чего бы это бдительные комиссары завернули «Тиргартен» и не повторится ли эта история потом с новым романом. Но Кожевников заверил его в том, что это случайность и что он по-прежнему ждёт рукопись «Жизни и судьбы». «Знамя», – сообщил 30 июля 1960 года Гроссман своему другу Семёну Липкину, – наседает, торопит, просит уточнить дату сдачи рукописи».

Ещё не поставив последнюю точку, Гроссман согласился дать несколько глав в столичные газеты. Как это ни странно, первыми навстречу писателю пошли охранители. Уже 10 июня первый фрагмент появился в газете «Литература и жизнь». Там же 26 августа был напечатан и второй фрагмент. Но одновременно писатель получил отказ от газеты «Труд».

Потом говорили, будто Гроссман дал Полторацкому в «Литературу и жизнь» самые невинные главы. Но это не совсем так. Полторацкий лучше других своих коллег из лагеря охранителей знал Гроссмана, его биографию и творчество, и изначально полагал, что роман «Жизнь и судьба» далеко не прост и касается очень разных тем. Тогда почему он всё, что приносил ему Гроссман, сразу засылал в набор? Чтобы утереть нос конкурентам из «Литгазеты», которые побоялись напечатать даже воспоминания Гроссмана о Платонове? Да нет. Амбиции Полторацкого простирались не настолько, чтобы необдуманными публикациями потешить своё тщеславие и одновременно поставить газету под удар. Это был ещё тот жук. В середине 1930-х годов он, чтобы выслужиться перед властями, неистово искоренял в городе Иваново любые проявления в искусстве формализма. А в конце 1940-х годов именно ему партия и спецслужбы доверили под крышей газеты «Известия» осуществить особую миссию в Париже.

Так в чём же дело? В ностальгии что ли? Известно, что в войну Полторацкий, Гроссман, Кожевников, Симонов, Полевой и ряд других писателей служили военкорами. Так, Кожевников числился в «Правде», а Гроссман представлял «Красную звезду». Только Кожевников до солдатских окоп никогда не доезжал, ограничиваясь материалами, полученными в штабах корпусов да фронтов. А Гроссман, наоборот, всегда лез в самое пекло, и потому-то у него так хорошо получилась первая книга о войне «Народ бессмертен».

Полторацкий, естественно, знал, кто и как писал свои фронтовые очерки, и, по-видимому, Кожевникова в глубине души презирал, а Гроссмана, наоборот, очень ценил за смелость и честность. И всё-таки две главы из «Жизни и судьбы» он поместил в своей газете «Литература и жизнь» не из-за ностальгии по военному братству. Нельзя исключать, что Полторацкий, связанный по рукам и ногам с партийной разведкой и аппаратом Суслова, как бы сигнализировал своим коллегам по охранительному лагерю: не бойтесь, с Гроссманом можно и нужно сотрудничать и искать компромиссы.

В редакцию «Знамени» Гроссман передал рукопись своего нового романа в начале осени 1960 года. Кожевников ожидал увлекательное чтиво, а получил головную боль. Он хоть и был с юности приспособленцем, но всё-таки понимал, что ему в руки попала не какая-то графомания, а очень талантливая, правда, местами неровная вещь. Но можно ли было печатать эту вещь? В своё время такой же вопрос возник перед ним после прочтения «Доктора Живаго» Пастернака. Тогда партийное чутьё ему подсказало поставить в номер стихи из романа, а прозаический текст отклонить. И власть его выбор молчаливо поддержала. В стихах Пастернака особой крамолы никто не нашёл, а роман, прилично полежавший также в редакции «Нового мира» у Симонова, начальство осудило, да ещё как осудило.

«Жизнь и судьба» по художественному уровню в чём-то уступала «Доктору Живаго». Гроссман свой роман всё же отчасти построил по канонам соцреализма (в нём всё-таки всегда говорил советский писатель, кто и что бы ни говорил). Напугали же Кожевникова четыре момента. Во-первых, лагеря, причём как советские, так и фашистские. Во-вторых, тема Холокоста. В-третьих, засекреченный атомный проект (осведомлённые люди догадывались, что за фигурой физика Виктора Штрума маячила личность Ландау, причастного к атомным делам). Но главное – смущали вольные и невольные сопоставления советской и фашистской систем.

Кожевников никак не мог понять, что за всем этим стояло: сам ли Гроссман пришёл к столь смелым обобщениям или кто-то сверху подкинул ему все эти идеи. А проконсультироваться ему было не с кем. Он знал, что в ЦК Гроссмана последние годы поддерживал Михаил Колядич. Но кем тот был? Всего лишь инструктором, который мог разве что погрозить пальчиком руководству газеты «Литература и жизнь», журнала «Октябрь» и издательства «Советская Россия». Все решения по вопросам литературы принимались в других кабинетах. Даже заведующие профильными отделами ЦК Поликарпов и Ильичёв лишь формировали мнение партийного руководства. Определяли же идеологию только секретари ЦК и прежде всего Куусинен, Суслов, Поспелов и Фурцева.

Можно было, конечно, написать письмо на Старую площадь. Но Кожевников понимал, что, не ведая расклада сил, туда в официальном порядке лучше не соваться. Он знал, как годом ранее опозорился его коллега из «Литературы и жизни» Виктор Полторацкий, отправивший в ЦК незаконно изъятую у одного подростка записную книжку с якобы сомнительными стихами Бориса Слуцкого. Полторацкий рассчитывал получить не только благодарность за проявленную бдительность, но и добро на травлю неугодного поэта. Но он не учёл, что Слуцкий, поучаствовав в 1958 году в осуждении Пастернака, добился для себя от власти целого ряда преференций. Поэту дозволили и вести себя чуточку посвободней, чем другим художникам, и писать чуть иначе. А Полторацкий мало того, что оказался в дураках, так ещё и прослыл в писательских кругах стукачом. И где у Кожевникова была гарантия того, что Гроссман тоже, как и Слуцкий, не получил где-то наверху индульгенцию от грехов и разрешение писать по-другому? Тем более заслуги у Гроссмана перед высоким начальством тоже имелись. Сведущие люди помнили о том, как в феврале 1953 года Гроссман уступил в редакции газеты «Правда» уговорам придворного историка И.Минца и подписал письмо с требованием о депортации евреев (оно не появилось в печати только потому, что вскоре умер Сталин, после чего еврейская тема утратила для власти актуальность).

В какой-то момент у Кожевникова сложилось мнение, будто за Гроссманом мог стоять Поспелов. Не исключалась версия, что сверхосторожный секретарь ЦК Поспелов, удаливший в 1954 году из «Нового мира» Твардовского – за публикацию статей Ф.Абрамова, М.Лифшица и В.Померанцева, получил от Хрущёва новое задание – воспользоваться рукописью Гроссмана и прозондировать общественное мнение на предмет готовности к очередным переменам на идеологическом фронте. Но пока Кожевников думал, как проверить эту гипотезу, появились слухи, будто Хрущёв сильно устал от Поспелова и собирался того куда-то сплавить.

А время меж тем шло. Устав от ожидания, Гроссман, наступив на горло собственной песне, один из экземпляров своей рукописи в сентябре 1960 года решил всё-таки показать ещё и Твардовскому. Тот прочитал роман чуть ли не в один присест. «Гроссман, – отметил он 6 октября 1960 года в рабочих тетрадях, – вышел из своих зачинов и запевок первой книги, где цельным рассказом выглядела лишь битва за вокзал. Здесь он расписался Здесь он вырвался на «оперативный простор» Это из тех книг, по прочтении которых чувствуешь день за днём, что что-то в тебе и с тобой совершилось серьёзное, что это какой-то этап в развитии твоего сознания». Но Твардовский уже тогда предвидел, что сходу этот роман Гроссмана никому напечатать не удастся, придётся бороться, идти на какие-то компромиссы, чем-то жертвовать. Однако ввязываться во всё это главный редактор «Нового мира» не захотел.

Гроссман был страшно разочарован решением Твардовского. «Он, – говорил писатель своему другу Семёну Липкину, – отступил по всему фронту, от рукописи и от деловых отношений отказался полностью».

Тем временем Кожевников продолжал тянуть резину. Судя по всему, он попытался втайне провести консультации с руководством Союза писателей СССР и некоторыми своими очень влиятельными авторами. Но, насколько можно понять по архивным документам, Константин Федин, формально тогда возглавлявший Союз советских писателей, занял уклончивую позицию, попытавшись всё спихнуть на оргсекретаря Константина Воронкова и навязанного ему сверху Георгия Маркова. Не захотел на себя брать ответственность и третий Константин – Симонов. По одной из версий, Симонов почувствовал конкуренцию (на фоне «Жизни и судьбы» его «Живые и мёртвые», только что напечатанные Кожевниковым в «Знамени», выглядели бы довольно-таки блёкло) и, что называется, умыл руки.

Когда Кожевников окончательно понял, что из литературных генералов его в истории с романом Гроссмана никто не поддержит, он ничего лучшего не придумал, как официально обратиться к своим кураторам в ЦК партии. А что это означало в тех условиях? Только одно, что принесённая главным редактором рукопись будет читаться через лупу (все станут искать скрытые смыслы, подвохи и всё прочее). Если до этого роман Гроссмана имел реальный шанс проскочить (с некоторыми потерями) через издателей и цензуру, то после похода Кожевникова на Старую площадь возможности публикации сразу резко сократились.

В ЦК первым заверещал завотделом культуры Поликарпов, который ещё с войны Гроссмана терпел через силу. Влиятельный партаппаратчик был просто взбешён.

Испугавшись, Кожевников моментально организовал на рукопись четыре погромных рецензии. Столь «деликатную» миссию он доверил только самым проверенным литераторам – Б.Сучкову, Л.Скорино, А.Кривицкому и Б.Галанову. Беспартийным сотрудникам редакции главный редактор показывать рукопись Гроссмана категорически запретил. После этого он назначил на 10 декабря заседание рабочей редколлегии. Заручившись поддержкой своей свиты, Кожевников лично позвонил Гроссману, сообщил об отклонении романа и настойчиво посоветовал писателю изъять из обращения все экземпляры рукописи.

Кожевников, видимо, сознавал, что сотворил кучу глупостей, а если быть более точным – подлость. На этой почве у него через несколько дней случился страшный срыв. Об этом 19 декабря 1960 года рассказал в своём дневнике Корней Чуковский. Он отметил: «Сегодня часа в 4 вечера [в Переделкино. – В.О.] примчалась медицинская «Победа». Спрашивает дорогу к Кожевникову. У Кожевникова – сердечный приступ. Из-за романа Вас. Гроссмана. Вас. Гроссман дал в «Знамя» роман (продолжение «Сталинградской битвы»), который нельзя напечатать. Это обвинительный акт против командиров, обвинение начальства в юдофобстве и т.д. Вадим Кожевников хотел тихо-мирно возвратить автору этот роман, объяснив, что печатать его невозможно. Но в дело вмешался Д.А. Поликарпов – прочитал роман и разъярился. На Вадима Кожевникова это так подействовало, что у него без двух минут инфаркт».

Одновременно бешеную активность проявил Поликарпов. Он явно хотел из истории с рукописью романа Гроссмана раздуть целую кампанию, по своему масштабу превосходящую травлю Пастернака, и на этой волне пересесть из кресла завотделом культуры в освободившийся после Поспелова кабинет секретаря ЦК по вопросам пропаганды.

Но и Гроссман сдаваться не собирался. 29 декабря 1960 года он встретился с Кожевниковым и его клевретом Галановым. Писатель тешил себя иллюзиями, что сумеет доказать свою правоту. Он ещё не знал, что Кожевников сдал его, что называется, со всеми потрохами.

30 декабря Гроссман пришёл в Союз писателей. Федин, естественно, от встречи как всегда уклонился, переложив всю ответственность на Георгия Маркова. Но тот тоже был тёртый калач и наедине беседовать с опальным литератором не согласился, пригласив в свой кабинет для поддержки также руководителя Московской писательской организации Степана Щипачёва и заместителя Леонида Соболева по Союзу писателей России Сергея Сартакова. Эта святая троица твёрдо стояла на своём: мол, роман «Жизнь и судьба» «враждебен социалистическому строю и антипатриотичен по своей концепции».

Получив от Маркова подробный отчёт о встрече с Гроссманом, Поликарпов уже начал планировать публичное судилище. Но ближайшее окружение Хрущёва раздувать из Гроссмана второго Пастернака не захотело. В новой истерии на Западе наши верхи были не заинтересованы. И Поликарпову грубо указали на его место. Секретарём ЦК вместо Поспелова этого спесивого чиновника так и не избрали. Более того, дело Гроссмана у него забрали и передали Суслову.

Но положение Суслова в начале 1960-х годов тоже было не очень прочным. Сначала под него подкапывалась Фурцева. Но у неё не хватило ума переиграть изощрённого оппонента. Затем зубки начал показывать Ильичёв.

Суслов стал думать, как замять скандал и уж тем более не дать ему выплеснуться на Запад. И тут очень пригодился критик Игорь Черноуцан, работавший в ЦК под началом Поликарпова. Черноуцан имел репутацию одновременно либерала, рьяного защитника «Нового мира» и специалиста по Сталину. Но скорей всего у него никогда никаких принципов не было. Когда началась «оттепель», он угодливо обслуживал Поликарпова и строчил справки с осуждением упаднических стихов Маргариты Алигер, что потом не помешало ему завязать с опальной поэтессой страстный роман и довести до самоубийства родную жену – мать его двух сыновей. Но как только позиции Поликарпова заколебались, этот партийный функционер сразу побежал искать подходы к Демичеву. Так вот, именно Черноуцан подсказал Суслову нетривиальный ход: поручить чекистам изъять рукопись крамольного романа, но самого автора при этом не трогать и никакой кампании по его осуждению в прессе не поднимать, а в дальнейшем всю эту историю замолчать, сделать вид, будто ничего не случилось.

Гроссмана происшедший у него дома 14 февраля 1961 года обыск поверг просто в шок. Он думал, что дело изъятием рукописи не ограничится, и ждал ареста. Но дни шли, а его не трогали. И у писателя возникли иллюзии, что ещё не всё потеряно.

Наверное, на этом этапе ещё что-то можно было изменить. Но при одном условии: если б в ЦК партии и Союзе писателей работали личности, а не трусы и подлецы. Руководство Союза писателей всё это время испуганно молчало. Федин уже давно даже не вякал. Сначала он предал Пастернака, потом отстранился от дела Гроссмана, затем отмахнулся от Солженицына. Надежды на Симонова тоже не было. Его ведь самого только-только простили за верность Сталину и вернули из Ташкента. Твардовский тоже умыл руки. А у кого ещё в Союзе были выходы на Хрущёва или Суслова? У Шолохова, Соболева, Грибачёва да Кочетова. Но Гроссман им всегда был чужд и непонятен.

Оставались некоторые надежды на ЦК. Но там порядочные люди отродясь не водились (за небольшим исключением). Ну что мог сделать ходивший под Черноуцаном и Поликарповым помор Ал. Михайлов?! Только беспомощно развести руками. Ну, да, принял он весной 1961 года в ЦК Гроссмана. Но биться за правоту писателя этот инструктор отдела культуры даже не собирался. Ему дороже оказалась собственная карьера. Поэтому и статьи-то свои Ал. Михайлов всегда писал с опаской, как бы кого ненароком не задеть. По этой причине он так и не стал великим критиком. Трусость бесследно не проходит.

Тем не менее Гроссман не успокоился. Он по наивности думал, что Суслов и Хрущёв ещё разберутся в его вопросе и помогут ему напечатать «Жизнь и судьбу». 23 февраля 1962 года он обратился с просьбой к Хрущёву. Спустя месяц президиум ЦК принял решение: «Поручить т. Суслову принять писателя Гроссмана и провести с ним беседу в духе состоявшегося обмена мнениями на заседании Президиума». Но Суслов исполнил это поручение лишь 23 июля 1962 года. Почему он выжидал целых четыре месяца, до сих пор непонятно.

Разговор с Гроссманом продолжался три часа. Суслов сообщил писателю, что его «Жизнь и судьбу» если и опубликуют, то не раньше чем через двести пятьдесят лет. Сейчас трудно сказать, откуда партийный идеолог взял это число. Скорее всего, он лукавил и двести пятьдесят лет явно придумал для красного словца (Твардовский к тому времени уже полгода только тем и занимался, что готовил почву для публикации лагерной повести «Один день Ивана Денисовича» и никакого столетия ждать не собирался).

Кстати, о повести Солженицына. Напомню, она появилась в «Новом мире» в ноябре 1962 года – буквально через три месяца после встречи Суслова с Гроссманом. И ведь ничего с системой после этого не случилось. Страна, узнав страшную правду о лагерях, не рухнула. Другое дело – повесть Солженицына сильно напугала охранителей. И одним из первых запаниковал всё тот же Кожевников, который в конце 1960 года сдал «Жизнь и судьбу» Гроссмана. От страха он в своё оправдание чуть не напечатал в «Знамени» «Поэму без героя» Анны Ахматовой. Но потом Ильичёв и сотоварищи ему объяснили, что ещё – не вечер. И уже в марте 1963 года вновь осмелевший Кожевников с азартом охотника набросился в «Литгазете» на рассказ Солженицына «Матрёнин двор». Солженицын позже вспоминал: «Масляному В.Кожевникову поручили попробовать, насколько прочно меня защищает трон. В круглообкатанной статье он проверил, допускается ли слегка тяпнуть «Матрёнин двор». Оказалось – можно. Оказалось, что ни у меня, ни даже у Твардовского никакой защиты «наверху» нет… Тогда стали выпускать другого, третьего, ругать вслед за «Матрёной» уже и высочайше-одобренного «Денисовича», – никто не вступался» («Новый мир», 1991, № 6).

Возвращаясь же к Гроссману, ещё раз скажу: ему, в отличие от Солженицына, крупно не повезло. Твардовский со своими связями поддержал не его «Жизнь и судьбу», а «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. А второго смелого редактора, готового ради спасения неординарной книги достучаться непосредственно до Хрущёва, у нас тогда не нашлось.

Не была абсолютно непроходимой даже во времена хрущёвской «оттепели» и тема Холокоста. Вспомним, чуть ли не за год до встречи Суслова с Гроссманом в «Литгазете» появилось стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий Яр» (сентябрь 1961 года). По художественному уровню это было, надо признать, не лучшее стихотворение поэта, тем не менее оно всколыхнуло если не всю страну, то элиту уж точно. Правда, для редактора «Литгазеты», пропустившего это произведение, Валерия Косолапова та резонансная публикация обернулась «промывкой мозгов» в ЦК. Но в годы оттепели и застоя регулярными проработками редакторов на Старой площади никого удивить было нельзя. Это считалось неотъемлемой платой за должность.

Смелые аллюзии?.. Но умные читатели находили их (может, только в меньшей мере) и у Константина Воробьёва, и у Виктора Некрасова, и даже у Владимира Солоухина. Хотя, безусловно, если б всё-таки состоялось решение о публикации опального романа Гроссмана в 1960 или 1961 году, кое-какие моменты из «Жизни и судьбы» пришлось бы убрать или подрихтовать в угоду времени (и Гроссман, в этом нет сомнения, на это бы пошёл, как пошёл он в начале 1950-х годов на переписывание отдельных глав, содержавших неоднозначный политический подтекст, в романе «За правое дело»).

В общем, требовалось-то всего ничего. Просто влиятельные писатели должны были проявить солидарность и волю и выступить единым фронтом в поддержку коллеги. Но когда у нас такое случалось? Вот обругать, растоптать, осудить – это всегда пожалуйста. А признать, что есть более талантливые люди, чем ты, да ещё выступить в их поддержку – никогда.

Конечно, вся эта история с запрещением «Жизни и судьбы» сильно подорвала здоровье Гроссмана. У него начал прогрессировать рак. И 14 сентября 1964 года он умер.


Вячеслав ОГРЫЗКО

http://litrossia.ru/2012/42/07475.html