Журнал «Огонёк» № 23 (5101)

В 1942-1943 годах группа учащихся "правительственной" 175-й школы под руководством Владимира Шахурина (на фото), сына наркома авиационной промышленности СССР Ивана Шахурина, создала подпольную организацию "Четвертая империя": они восхищались эстетикой Третьего рейха, образовали теневое правительство, именовали друг друга группенфюрерами и рейхсфюрерами. После загадочной гибели в июне 1943 года на Каменном мосту в Москве ученицы этой школы — дочери посла СССР в Мексике Нины Уманской, которую, по официальной версии, застрелил Шахурин, а затем выстрелил в себя — были арестованы восемь подростков. Среди них — двое сыновей Микояна, племянник Сталина, сын академика Бакулева, входившие в "Четвертую империю". Сталин, узнав об этом деле, по легенде, произнес: "Волчата". Провинившиеся дети вождей были высланы из Москвы, дело замято.


Автор романа "Каменный мост" Александр Терехов рассказал о том, что не вошло в книгу

— Вы занимались расследованиями в "Огоньке", потом в "Совершенно секретно". Первое, что приходит на ум при чтении "Каменного моста",— вы просто описали свой журналистский опыт.

— Очень хочется ответить "да", выглядеть таинственным и мрачным, но, к сожалению, я не сыщик. В "Огонек" я поступил младшим литсотрудником на полставки в отдел морали и писем. Потом я перешел в газету "Совершенно секретно", в которой освоил три популярных тогда жанра: исповедь генерала КГБ, исповедь вдовы маршала, исповедь бывшего зэка, с небольшими вариациями. Навыков расследования тут никаких не требовалось. Требовалось иметь простую, незатейливую внешность (а этого сколько угодно, а я еще заикаюсь!), способность часами внимательнейше слушать и сочувственно кивать через каждые пять минут. В результате, приступая к написанию "Каменного моста", я имел, во-первых, знания географии страны прошлого, расположенной в Барвихе, Завидове, на Кутузовском проспекте, в Жуковке, Доме правительства, доме на бывшей улицеГрановского и сталинских высотках. Во-вторых, я имел доброе имя, то есть возможность позвонить некоторым людям и попросить, чтобы они рекомендовали меня каким-то другим людям, которые в силу некоторых причин никогда не разговаривают с журналистами и вообще их ненавидят. И планируют умереть молча.

— А почему они соглашались разговаривать с вами?

— Я не касался ни власти, ни современности. Я слушал стариков, старух и еще довольно бодрых отставников-путчистов 1991 года. Всем моим собеседникам тех лет казалось, что их предали, что правда их никому не нужна, что они бесследно уходят под лед под крики: "Палачи! Убийцы! Дети палачей!" Им были нужны собеседники. Такие, как я. Из другого поколения. Готовые просто записать — слово в слово, ничего не добавляя. Меня, кстати, поразило, как часто в этих семьях родители жестоко ссорились с детьми — не из-за дележа дачи или наследства. Они ссорились навсегда за идею. Из-за оценки Хрущева. Из-за того, кто все-таки лучше воевал: Жуков или Рокоссовский. Правильно понятое прошлое для этих людей, советских аристократов, имело религиозный смысл. Если допустить что-то неправильное в прошлом, то их настоящая жизнь и будущая теряла смысл. Сперва я испытывал к своим собеседникам жалость. Потом я стал замечать, что они с жалостью смотрят на меня.

— В этот же период вы узнали о "деле волчат", которое и стало основой для книги?

— Артем Боровик (глава ИД "Совершенно секретно".— "О") как-то сказал: "Дело волчат". Я спросил: а что это за дело? Он коротко рассказал: мальчик, девочка, сын наркома, дочь посла, выстрелы на Каменном мосту, два трупа. И вот Сталин вроде бы сказал, узнав суть дела: "Волчата..." С одной стороны, никто никогда про эту трагедию не писал больше четырех абзацев, а с другой — все в этой истории абсолютно ясно. Спустя год я оказался в одной квартире в доме на Грановского, где мы долго разговаривали с сыном одного сталинского наркома. Первые полчаса разговора он принимал меня за парня, который пытается продать ему уникальный пылесос и только ради отвода глаз расспрашивает про папу... И я спросил: а кто остался из Шахуриных и Уманских, главных участников этого дела? Сын моментально очнулся и разумно ответил: все умерли. И добавил: не советую это копать. Но умерли не все. И в год, когда моя журналистская карьера завершилась, я совершенно случайно, по чужой просьбе, словно нажав черную кнопку в черной комнате, угодил на самое дно этой истории. И потратил на нее больше 10 лет. Люди в эти годы успешно зарабатывали деньги, ездили в теплые страны, ухаживали за красивыми девушками, а я ковырялся под землей, писал за кухонным столом, повторяя себе: "Все, что ты пишешь, никому не нужно". Но я не жалею. Пока я писал, я по-настоящему жил. Потому что понимал: вот умру сейчас — никто не узнает, чем все это кончится.

— Роман вызывает удивительное чувство подлинности, документальности...

— О том, как писалась книга, можно написать еще более изнурительную книгу. О поездках в Британию, Израиль, Австрию для опроса свидетелей, которые не сказали ничего. О покупках документов. О многолетних уговорах престарелых трусов сказать "хоть что-нибудь" — и безрезультатно! О быдловатых наследниках, которые выбрасывали родительские архивы на помойку. Первые годы этого безумия я утешал себя тем, что я это все делаю не просто так, а "для книги", потом я понял, что заигрался и уже сам становлюсь персонажем и не могу остановиться. Словно умершие люди хватают тебя за рукав и просят: и нас возьми, и про нас напиши, мы тоже хотим...

Кто убил Нину Уманскую и что на самом деле происходило между мальчиками, меня занимало меньше всего. Ответы на эти вопросы находятся в четырех томах уголовного дела, давно рассекреченного. Но по сей день этого дела целиком, я думаю, не видел никто. Чтобы его увидеть, нужно получить письменные доверенности от всех живых "мальчиков", разъехавшихся по двум континентам, и от всех наследников "мальчиков" умерших. И тогда станет ясно, почему участники организации ни разу не встретились все вместе после ареста. Я обхожу деликатно вопрос о том, каким образом я осведомлен о деталях этого дела. Но утверждаю, что все цитаты и документы в этой книге — подлинные.

— "Дело волчат" удивительно: в 1943 году дети советской элиты играют в фашистов, мечтают о захвате власти, создают организацию "Четвертая империя". Звучит как абсурд. Что это было, по-вашему, подростковый цинизм, глупость или нечто другое?

— В этой истории сошлись три советских поколения, почти весь русский век: старики — руководители советского государства, люди из первой кремлевской сотни. Во-вторых, "отцы" — поколение 40-летних Шахуриных и Уманских, в которых проявляется уже острейшее желание "просто жить", пользоваться своими привилегиями, строить особняки, коллекционировать иномарки, менять своевременно жен. Наконец, поколение "детей", в которых ощущение вседозволенности, вплоть до права на убийство, очень болезненно сталкивалось с пониманием того, что в будущем они обречены на жизнь в тени отцов.

"Четвертую империю" нельзя назвать игрой зажравшихся подростков. Они были образованными, одаренными, особенно Владимир Шахурин. Много читали, в том числе и "Майн кампф", секретные экземпляры которой были у их родителей. Они совершенно точно знали, что происходит на фронтах и что их сверстники стоят у станков, умирают от голода, воюют в партизанских отрядах. Но жизнь страны, советская мораль, да и просто нормы обыденной жизни мальчиков "Четвертой империи" не касались. Россия переживала самую трагическую свою пору, а сыновья героических наркомов восхищались фашистской формой, рейхом и разнообразными способами искали удовольствий. Это не игра, это обыкновенная жизнь, так часто бывает. Посмотрим за окно — там все то же самое. Просто у нынешних мальчиков есть возможность получить наследство и есть куда уехать из места, откуда папы качают нефть и газ.

— За этой вызывающей оболочкой просматривается желание детей советской элиты жить другой жизнью — иной, чем родители.

— В этом бунте поколения был и еще один серьезный момент: ощущение этими детьми отсутствия перспектив в жизни. Они понимали, что законных оснований получить наследство отцов, советских функционеров, у них нет. То, что полагалось им, то, что им готовилось, было в их понимании ничто, пыль, нищета и унижение. Судьба обычных студентов, инженеров! Сын наркома не мог стать наркомом, а сын маршала не мог быть маршалом. И они понимали, что для обеспечения будущего им нужна другая идеология. А настоящее нужно отменить. В каком-то смысле это была попытка все-таки получить наследство и приумножить, встать на ступеньку выше, чем отцы. Дети словно предчувствовали эту обреченность. В 15 лет они понимали: сейчас — их лучшее время, лучше уже не будет. Не будут красться за ними охранники, их не будут катать самолеты. Не будет таких дач и машин. Не будут трястись губы у милиционеров от звука их фамилий. И мальчики не ошиблись. Впоследствии никто из детей советской элиты не превзошел своих отцов. Все "династические" браки распались. Множество "кремлевских" детей от безысходности спились.

— Вы пришли в журналистику и литературу в перестроечное время. Можно ли сегодня говорить о массовом развенчании идеалов того времени или, наоборот, об идеализации 1980-х? Ваши идеалы изменились за это время?

— Вы знаете, я, к сожалению, давно уже умер как гражданин, и это, мне кажется, распространенное ощущение. У меня нет политических убеждений. Есть "они" и есть "мы". Все, что "мы" можем, это побибикать в пробке, когда "они" едут мимо. И все, на что "мы" надеемся, что такая мелочь, как "мы", "их" никогда не заинтересует. Когда в романе всеми нами горячо любимого Фаулза герой вступает в лейбористскую партию — это выглядит серьезным, ответственным шагом, по крайней мере, желанием сделать какой-то шаг. Если в современном русском романе герой соберется вступить в "Единую Россию" или "Справедливую Россию", на этой странице любой читатель роман закроет и опустит в урну — от скуки. Никому не нравится жизнь, в которой мы живем. Просторы, природа, история, покойная великая русская литература, домашние животные, семья — это да. А жизнь — нет, никому не нравится. "Суровые, сударь, нравы в нашем городе". Но никто при этом не видел России, которая была бы другой. Реальная Россия всегда — это всего лишь несколько жестоких слов, которые мы говорим друг другу.

— Раньше считалось, что писатель стремится дать ответы на жестокие вопросы современности...

— Русскому писателю положено знать ответы, но я не писатель. Главная моя цель — попасть в воспоминания своих детей. Главная моя мечта — чтобы платили за чтение книг. Раньше мне хотелось завоевать любовь миллионов. Теперь я понял, что вызвать в одном человеке любовь и быть ее достойным — это невероятно тяжело. Лучше и не браться. Кто я? Я обыватель, коллекционер советских оловянных солдатиков, который строит дом в городе Валуйки напротив ликероводочного завода и собирает воспоминания о взорванном бомбоубежище на Стрелецком Яру. Моя привычная жизненная позиция — "футбольный болельщик, поздно ночью у телевизора". Я не знаю ответов.

— Однако вы с некоторых пор участник литературного процесса: не хотите посвятить себя ему целиком? И если нет, то на что вы в таком случае живете?

— Литература — занятие для состоятельных людей. Одну книгу можно написать на пустом желудке. На отчаянии. На вторую нужны другие условия. Я не могу писать в год по книге, у меня мало слов. Я лишь изредка записываю чужие истории и пытаюсь заметить, как проходит моя жизнь. На жизнь я зарабатывал какой-то микроскопической коммерческой деятельностью. Но однажды я подумал, что либо я все брошу и напишу "Каменный мост", либо я буду писать ее по часу в неделю и на это уйдет еще 25 лет.

Когда я закончил "Каменный мост", совершенно не знал, что с ним делать. У меня было тысяча страниц текста, с фотографиями, с документами. Я зашел на несколько сайтов издательств и прочел внимательно требования к новичкам. Там было написано, что нужно написать подробный синопсис произведения и поставить галочки напротив кульминаций. Я понял, что для меня это неподъемная вещь. Не только потому, что это позорно, но и потому, что физически не смог бы сказать, кто у меня главный герой...

— ...и где кульминация.

— Я просто растерялся. Я тупо отправил в восемь издательств по 800 страниц, отдав за это кучу денег: два — в Питер и шесть — в Москву. И написал для себя шпаргалку, что говорить в том случае, когда мне откажут, чтобы выглядеть при этом невозмутимо. Три месяца никто не звонил. И то, что рукопись попала в руки Елены Шубиной (редактор издательства АСТ.— "О"), и то, что книга вышла,— это чудо. Все остальное меня уже не интересует. Премиальный процесс — это лотерея, к которой я никакого отношения не имею. Еще я слетал в Лондон на книжную ярмарку. Но поскольку я ездил со своим сыном, львиная доля времени ушла на покупку каких-то особенных белых кед. Толком я ни с кем из литераторов даже не познакомился. Кроме того, что подошел к Владимиру Маканину и сказал, что многим в жизни обязан его книгам.

Беседовал Андрей Архангельский