«Производство правды — жестокое дело»
Писатель Александр Терехов — о новом романе, оловянной пехоте и великом молчании Страны Советов


Очерки студента Александра Терехова в «Огоньке» «перестроечных» 1980-х помнят многие. Весной 2009-го вышел его 800-страничный роман «Каменный мост» (М.: АСТ-Астрель). Даты под текстом — 1997—2008 — напоминают о словах Юрия Олеши: «Товарищи! В эпоху больших скоростей художник должен думать медленно».

Но кто ж ныне эту цитату помнит?

Сюжет? Июнь 1943-го. На Большом Каменном мосту 14-летний Володя Шахурин, сын наркома авиапрома, стреляет в одноклассницу по «правительственной» 175-й школе Нину Уманскую, дочь посла СССР в Мексике. Затем в себя.

Сталин, узнав, бросает: «Волчата». Шепчут: Нину и Володю застрелил третий одноклассник — с невыносимо звонкой для 1940-х фамилией. Арестованы восемь подростков: высоколобый Володя Шахурин вроде бы был лидером группы «Четвертая империя» (дети из 175-й школы восхищались Третьим рейхом).

Внешняя политика Сталина, «ближние дачи», дом наркома М.М. Литвинова и кланы «старых большевиков» — фон «дела волчат». И все же «Каменный мост» — не роман о «сталинской Москве». Его сюжет: люди 1990-х ищут правду об июньских выстрелах 1943-го. И именно этот слой ключевой для книги.

«Я представляю интересы мертвых», — бросает главный герой. «Расследование» идет по ложному вроде бы пути: годы ушли на поиск сведений о femme fatale 1940-х (и ее семьи, и ее внучки, погибшей в 1970-х) — но эта семья непричастна к «делу волчат». Зато читатель находит для себя другую истину: из тьмы, из недомолвок, из лености и нелюбопытства, из сожженных бумаг и не написанных из осторожности писем можно вывести на свет любое лицо. Ни случайных людей, ни лишних людей не бывает.

Главная тема «Каменного моста» именно метафизика воскрешения. А вторая — «предварительные итоги» бытия СССР.

…Рассказчика-«расследователя» спрашивают: «На кого работаешь?» Он цедит: «На Кремль». Что для него Кремль — сказано в книге:

«С детства я знал: никаких воздаяний — ветер, ветер мял речную воду — я смотрел на Кремль и чувствовал его равнодушие и занятость большим, чем земные дела, и его недобрую памятливость — все должны и всегда…

Я никогда не чувствовал страха, я даже забывал смертный страх, когда видел Кремль и слышал Спасскую башню — я никогда не один, за меня отомстят; пусть Кремль не может пока признать всех своих своими — так надо, но то, что останется от нас, обязательно найдут и перезахоронят под залпы, поплывут ордена на красных подушечных кочках есть место, где про нас знают все, запомнят и вернут, а мы — здесь — отстоим до конца…»

Но, похоже «место, где нас запомнят и вернут», — не Кремль. А труды этой, непонятно чьей, спецгруппы. Поиск (или текст о нем) есть единственный каменный мост меж мертвыми и живыми. Над Летой, притоком Москвы-реки.

Роман мрачен, как циклопическая серая арка Дома на набережной. Титанический размах «красной империи» несоразмерен человеку. Но и Москва 1990-х с субботней распродажей обломков империи в Измайлове, с угрюмым «народным гламуром» саун, с сурово и печально написанным парадом потомства титанов 1930 — 1940-х, с «хором Ленинградского шоссе, кунцевских квартир, Кутузовского проспекта, Тверской, Лубянки», с обысками в офисах и «романтикой» катеров на грязной Москве-реке — место нечеловечье. Однако — данное нам в наследство. Другой почвы под ногами нет.

О романе рассказывает автор — Александр Терехов.

— Почему стержнем книги о 1940-х стала гибель двух детей?

— Я не выбираю тем для книг, это как заболевание, как страсть. Ты случайно попадаешь в обстоятельства, выбраться из которых можешь, только заплатив несколькими годами собственной жизни, написав книгу.

После «Огонька» я работал в «Совершенно секретно», с большим трудом выбирая темы для ежемесячных публикаций. Сенсаций я не находил, отверстием для слива меня почему-то никто не хотел использовать, и поэтому творения мои располагались в районе «неожиданные интервью с хорошо известными людьми» или «житейские подробности советского прошлого».

Чаще всего моими «источниками» становились старики, бывшие партийные отставники, ветераны КГБ, жители дома на улице Грановского (теперь Романов переулок) и еще нескольких хороших домов. Старики — благодарные собеседники. Они знают, что на самом деле важно и что необходимо сказать. Память — все, что у них осталось. У них ничего не надо спрашивать, надо только слушать и кивать. Если ты не перевираешь их слов, они тебя передают как проверенного другим старикам, открывают некоторые запертые для всех двери…

На окраинах этих рассказов впервые я услышал: невероятно красивая девочка Уманская, сумасшедший мальчик Шахурин, лестница Большого Каменного моста, «волчата», «дело волчат» — одно название своей пошлостью нагоняло скуку.

К тому же меня не привлекают любовные истории, особенно если возлюбленным простреливают череп. Эта история была уже готова, отработана, упакована на продажу, и дважды в год ее пересказывала очередная газета, не обходясь без имен Ромео и Джульетты. Родители Нины погибли в 1945 году в авиационной катастрофе в Мексике… Родители Шахурина давно умерли… Там негде копать, все ясно.

И я тоже пересказал «дело волчат» — буквально — пятью предложениями, как общеизвестную деталь в обширной публикации о «красных» семьях, живших сперва в Кремле, потом — на улице Грановского, а затем расселившихся за Большой Каменный мост — в Дом правительства, а потом (кто уцелел) распылившихся в Кунцево, на Мосфильмовскую и улицу Алексея Толстого.

Через две недели я обнаружил на своем столе листок, выдранный из календаря, рукой секретаря редакции было написано: «Сестра Нины Уманской звонила Терехову, хочет приехать в редакцию и увидеться».

...Приехала красивая, цветущая, загорелая женщина, оказавшаяся двоюродной сестрой. Когда Нина погибла, ей было года три, она что-то помнила про принесенные красавицей- сестрой конфеты…

«Я хочу, чтобы вы заново расследовали это дело. На Большом Каменном мосту были не только Володя и Нина. Там был еще один человек. Ни Шахурин, ни Уманский не верили, что стрелял Володя. Но им пригрозили, и отцам пришлось замолчать» — вот что она сказала.

Я кивал с абсолютным пониманием: ну да, вполне возможно. Работая в газете, занимающейся расследованиями, нужно быть готовым, что на пороге появится человек с достоверными сведениями, что линкор «Новороссийск» взорвали обученные дельфины, что Гитлер бежал из осажденного Берлина в Антарктиду и по сей день там существует подземная цивилизация нацистов, которая, собственно, и присылает своих разведчиков на летающих тарелках… Что Леонида Ильича Брежнева отравили и в его последних днях заложен немалый мистический смысл… В данном случае я еще легко отделаюсь. Однажды принесли образцы экскрементов снежного человека…

Очень интересно, сказал я, но, к сожалению, не смогу в ближайшее время…

Тогда посетительница добавила: «Спустя месяц после трагедии на мосту в школе, где учились Нина и Володя, арестовали восемь мальчиков. И непростых: двух сыновей Микояна, племянника Сталина, сына главного хирурга Союза Бакулева…»

Я слушал и прикидывал: а дадут мне написать второй материал подряд про знаменитые семьи? Да нет, конечно. Да и возни с этими мальчиками…

Нет.

Прощаясь, сестра Нины сказала: «Если вы про это не напишете — никто не напишет. Знаете, хотела вам еще рассказать: посол Уманский очень любил одну женщину, но пожертвовал своей любовью потому, что ради Нины не хотел разрушать семью — а дочь он любил безумно… Когда Нину убили, эта женщина позвонила Уманскому: когда мы увидимся? Он ответил: не сегодня — и никогда».

Так мы поговорили. Она оставила фото Нины. На фото девочка не выглядела ослепительной красавицей, хотя, когда она жила в США с отцом, ей предлагали сниматься в рекламе.

Все было в общем-то ясно. Кроме одного: обычно убийцу пытаются оправдать родственники. В данном случае пытались оправдать родственники жертвы. Ну и женщина — какая-то неизвестная женщина, которую Уманский любил. Я подумал, что вот эта женщина — уж она-то точно знает про «дело волчат» все доподлинно, — эта женщина ведь тоже оказалась жертвой выстрелов на мосту.

И я попробовал ее поискать.

Через три месяца мне казалось, что я собираю материал для очерка, через год я утешал себя тем, что буду писать документальную повесть, через три года я думал: ничего страшного, напишу роман. Через пять лет стало ясно, что расследование становится чем-то важным в моей личной судьбе, что то, что я и люди, мне помогавшие, делаю, напоминает воскрешение мертвых, и невозможно остановиться потому, что за каждой дверью слышались еще голоса… Чувство, что есть кусок прошлого, о котором ты один знаешь больше всех на свете, что ты можешь напомнить еще живым людям их детские прозвища, о которых они сами давно забыли…

Это чувство ни с чем не сравнится. Хотя мне все время казалось, что все участники этой истории, начавшейся 3 июня 1943 года, продолжившейся в середине семидесятых и длящейся по сей день, — все они словно ждали меня…

Производство правды оказалось очень жестоким делом, взаимно жестоким.

Я бы никогда не стал этого делать только ради того, чтобы написать книгу.

— Сюжет «Каменного моста» развивается и в 1940-х, и в 1990-х. По-моему, 1990-е там важнее. Группа людей идет по следам Шахурина и Уманской, М.М. Литвинова и его секретаря — Анастасии Петровой.

Кто ведет эту группу и платит ей? ФСБ? Господь? Дым Отечества?

— Самый презираемый мною жанр — это писательские «комментарии к написанному». Я не верю, что какую-то книгу могут прочесть неправильно, оценить «не так». Каждый получает все, что заслужил. У любой книги нет готового смысла.

В ней есть тот смысл, который в нее читатели могут поместить, те смыслы, которые книга окажется в силах повезти на себе, поднять… Попадание в цель или непопадание можно назвать случайным только в том смысле, в каком случайна наша жизнь…

Мне кажется, пишущий человек сейчас ни на что не должен надеяться… Или пытаться как-то устроить получше судьбу написанного… Дело сделано, надо отворачиваться и уходить.

— У «Каменного моста» есть тема, общая с «Домом на набережной» Трифонова: бесплодие «красной аристократии», необъяснимо быстрый распад «знатных родов» СССР.

— Маршалы и наркомы Сталина были совершенно беспомощны перед своими детьми. Бессилие Сталина остановить разгул авиатора и покровителя спортсменов генерала «Васи» — лучший пример. Люди, сделавшие атомную бомбу, не способны были устроить судьбы дочерей и сыновей, хотя в воспитании детей пытались действовать с привычной жестокостью. Власть и золотую казну нельзя было передать по наследству, дети наркомов и маршалов должны были вступать во взрослую жизнь наравне с бедными советскими студентами, в безвестности — с этим трудно было смириться. Не называю имен — но всех их знают, — кто спился, кто покончил с собой, трезво продуманные династические браки рушились, кто предавался дикому разгулу… Это дети первой сотни кремлевских «лучших» людей.

Потомство второй, третьей и так далее сотни вели себя потише и себя сберегли, но я заметил, что многие из них не общаются со своими детьми, даже проживая в пределах одной квартиры. Их семьи теряют внутреннее тепло, любовь не из-за споров о наследстве, как естественно было бы предположить. Их разделяет политика. Они не могут простить детей, если те голосуют не за Зюганова или недостаточно высоко оценивают вклад Сталина в победу в Великой Отечественной войне…

— Мы все — внуки «солдат СССР». Что вы думаете о советских людях?

— Поколения времен империи не только побывали под ледником страха, смерти, но и двигались вместе с ним, совершая перемены в русской истории, которые мы сейчас стесняемся называть великими. Хотя и до сих пор Россия живет на проценты от их вклада. Мы практически ничего не знаем про этих людей, хотя всегда с удовольствием беремся рассуждать, за кого они шли в бой, почему не сдались в июне 1941 года, что они думали о самих себе…

Я не способен их понять, поэтому не берусь жалеть. Когда дети наркомов и маршалов рассказывали мне, что каждую неделю из их школы исчезали дети арестованных родителей, и добавляли: «Мы все знали и ничего не боялись, мы очень весело жили!» — мне трудно это понять.

Или — одна из «свидетельниц» в «Каменном мосте» припоминает, как девчонки, работавшие в концлагере на разборе одежды узников, казненных в газовой камере, с удовольствием примеряли приглянувшиеся платья, чтобы покрасоваться друг перед другом, и знали, что любая из них может завтра отправиться в ту же самую газовую камеру…

Простые люди, масса, такие, как мы, те, кого принято называть народом, вряд ли назвали свою жизнь до 1953 года веселой, но они выбрали молчание. Но это не значит, как мне кажется, что своим молчанием они дали кому-то право решать за них. Это молчание надо уважать. Не считать его рабским, молчанием страха.

Есть минуты в прошлом, которые запоминаешь до смерти, так я запомнил, как летом у бабушки в небольшом городе в Белгородской области я шел с речки и на повороте с улицы Вокзальной на Комсомольскую (бывшую Ворошилова) отец мне сказал: «А ты знаешь, что твоя бабушка сидела в лагере пять лет?» Я остановился, поглядел на солнце, небо, ближайший забор соседей Чекаловых и понял: дальше у меня пойдет совсем другая жизнь, у меня — другая история.

И меня никогда не подмывало сесть напротив бабушки с блокнотом и карандашиком и «подсобрать материал», затянуть: «Ну и как там, в Магаданском крае?», я знал, что, когда бабушка вернулась, она сказала: «К этому мы не будем возвращаться никогда». Те же самые слова, которые сказали, выйдя из заключения, маршал Рокоссовский, нарком Шахурин, тысячи, десятки тысяч, сотни… и так далее… Они выбрали молчание.

— Карманы книжки набиты оловянными солдатиками. Рассказчик держит в Измайлове лоток «Солдаты СССР». Полковые трубачи и медсестры, пехотинцы (кавалерию ваш герой не любит), лыжники в маскхалатах… Они — символ тех миллионов, «молчащих»?

— Я не коллекционер. Хотя если бы у меня было несколько жизней, я бы обязательно написал веселую книгу о собирателях советской военной игрушки. С одной стороны, это достаточное открытое, пестрое сообщество, размещающееся на земле бывшего Советского Союза, — человек двести, в котором довольно много отставников из армии и органов. С другой стороны, внутри этого разношерстного племени есть закрытая структура — клуб имени маршала Ворошилова, в котором состоят хорошо если человек десять, и они, я думаю, в основном и держат в своих руках самое ценное, что есть среди советских солдатиков: солдатиков тридцатых и сороковых годов. Это таинственные, исключительно серьезные люди, которые помимо тайных знаний обладают теперь еще и несметными капиталами, поскольку цены на солдатиков невероятно выросли за последние годы…

Елена Дьякова