Чехов по-русски и по-английски 

В самом конце прошедшего года вторым изданием в России вышла книга английского профессора Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова».

Первое издание, появившееся в 2006 году, сопровождалось атмосферой сенсационности: Первая! Объективная! Биография! Написанная англичанином! Впрочем, именно благодаря раздуваемой сенсации книга была сметена с прилавков ярмарки Nonfiction и книжных магазинов и стала если не библиографическим раритетом, то труднодоступным изданием. Между тем книга, несомненно, заслуживает того, чтобы быть прочитанной, причем именно русским читателем.

Признаюсь, любого рода «сенсации» вокруг имени Чехова мне всегда претили. Чехов прожил слишком короткую и слишком открытую жизнь, чтобы доставить удовольствие любителям «покопаться поглубже». Все так называемые «открытия», связанные с биографией писателя, как правило, ограничиваются тремя «находками». Первая: Чехов был гиперсексуалом, безжалостным по отношению к женщинам. Вторая: Чехов был антисемитом (его обширная и до сих пор не до конца доступная переписка с Сувориным и некоторые дневниковые записи). Третья: Чехов был не «добрым доктором», а холодным циником и прагматиком. Если свести все «открытия» воедино, то личность Чехова можно обрисовать одним словом, которое я, кстати, весьма часто слышал от людей литературы и искусства, как раз с восторгом отзывающихся о творчестве писателя, особенно театральном. Чехов — «чудовище».

Именно так. Великий писатель, гениальный реформатор театра и — «чудовище»!

Просто удивительно, насколько извращенным стало сознание литературной и артистической среды в ХХ веке! То, что Чехов был якобы «чудовищем», не только не убавляет к нему симпатий со стороны людей искусства, но, напротив, делает его своим, понятным и даже притягательным.

В школе нам внушали образ «доктора Чехова», с добрым взглядом из-за покривившегося пенсне с пресловутым шнурочком. Эдакий земский бессребреник, гуманист par excellence. Самое скверное, что при этом школьникам навязывали две наиболее безнадежные и жестокие чеховские вещи: «Ионыч» и «Палату № 6», да еще и с невозможным, выдранным из контекста политической борьбы ленинским комментарием: «Вся Россия — палата № 6». Банально спившийся и сошедший с ума доктор Рагин выдавался за образец русского интеллигента, а утонувший в провинциальном болоте доктор Старцев — за «русскую судьбу». На фоне этих несчастных эскулапов «доктор Чехов», с его отчаянной поездкой на Сахалин, самоотверженной работой в домашней больнице в Мелихове и во время холерной эпидемии, с его безнадежной попыткой помочь голодаю­щим нижегородской губернии, опять-таки внушал школьникам безрадостные представления о своей «стране обитания». «В этой стране», «с такой историей» нельзя не только достойно работать, но и элементарно жить.

При этом ни один советский учитель не мог толково объяснить школьникам, в чем все-таки состоял моральный кодекс Чехова. Почему он отдавал явное предпочтение Европе перед Азией, что заставило его разочароваться в «толстовстве» и утверждать, что «пар и электричество» гуманнее и нравственнее толстовских проповедей? Отчего он так восхищался английской колонией в Гонконге и обругал Томск, где «губернаторы мрут»? Безусловный «европеизм» Чехова оставался не разъясненным, а все его жизненно выстраданные принципы чистоты, порядочности и просвещения не внушались школьникам. Ведь для этого пришлось бы объяснять детям, в чем реальные достижения Европы, что сделал большевизм с ведущей европейской монархией — Россией и т.д. Как ни странно, именно с советских времен усиленно насаждался образ «декадентского» Чехова.

Вместо того чтобы доходчиво рассказать школьникам, какой семейный груз нес на себе этот человек (качество, несомненно, воспитанное в нем, во-первых, богобоязненными отцом и матерью, а во-вторых, всем строем русской жизни того времени, не позволявшим бросать родных людей), вместо того чтобы внедрять в головы подростков неколебимые чеховские принципы внешней (именно внешней!) чистоты, опрятности, вежливости, неприятия алкоголизма (бич двух чеховских братьев, Николая и Александра), вместо того чтобы внушать недорослям, на что способен русский человек за двадцать(!) всего лишь лет сознательной творческой жизни, — нам навязывали и навязывали чахоточного «доктора Чехова».

Что произошло потом? Потом Виктор Ерофеев доходчиво рассказал, как Чехов «тараканил» японских проституток по пути на Сахалин. Рассказал цитатами из чеховских писем. Одна за одной стали появляться статьи о жестокосердии Чехова по отношению к влюбленным в него Лике Мизиновой и Лидии Авиловой. Последнюю статью этого сорта я недавно прочитал в «Аргументах и фактах». «Правые» (теперь уже «левые») издания стали сладострастно вышелушивать антисемитские высказывания Чехова. И все это как бы с удивлением. Надо же! Да ведь он совсем другой! Снимите с него пенсне, увидите холодные, циничные глаза! «Чудовище»!

Перемена образа Чехова странно напоминает его поездку на Сахалин и обратно. Туда — на перекладных, через русские грязь и свинство, обратно — на шикарном корабле, через Гонконг и Цейлон. И тот, и другой образ, разумеется, кошмарная подмена. За вычетом остаются потрясающая работоспособность, привязанность к родным (при всем ужасе, который доставляли ему отец в детстве и братья в зрелости), московское хлебосольство (при страстной тяге к покою и одиночеству), нежная, хотя и часто омрачаемая обеими сторонами дружба с невозможным Сувориным, который любил Чехова едва ли не больше, чем родного сына-неудачника, обширная врачебная практика, сердечная и какая-то исключительная любовь к нему Толстого, который терпеть не мог собратьев по перу, и многое другое, из чего и складывается реальный образ Чехова.

Особая статья — бесчисленные современные театральные версии Чехова, включая сценические переделки его прозы, в чем особенно «повезло» «Даме с собачкой». Чехов с грустью и жалостью показал нам в «Чайке» неистребимый тип Треплевых с их «орлами и куропатками». Но едва ли он мог тогда предположить, что этих «орлов и куропаток» будут готовить из его собственного творчества. «Убив реализм» в «Чайке» (по выражению Горького), вряд ли он мог предполагать, что реализм его театра будут дополнительно убивать, убивать и убивать, превращая его пьесы в вакханалию самовыраженческого абсурда. И не только пьесы, но и пронзительно ясную и человеческую повесть «Дама с собачкой». Что его персонажей превратят в маньяков, извращенцев, кого угодно, только не тех, кем они являются на самом деле. Ох, не зря Чехов боялся театра! Не зря уже окончательно смертельно больной, он с таким педантизмом вмешивался в постановку «Вишневого сада», требовал собственного утверждения состава актеров и даже собачку на роль утверждал.

Это даже хорошо, что первую объективную биографию Чехова написал англичанин. Весь тот ужас, который творится вокруг Чехова в России, мне напоминает чудовищную «видеому» Андрея Вознесенского «Чайка — плавки Бога». Чехов, с его позитивной натурой истинно русского человека, с его неприятием всякой фальши, декадантщины, определенно сошел бы с ума и застрелился, как Иванов, доживи он до наших дней. Нам определенно необходима английская трость, чтобы проехаться ею по головам всех, кто делает из Чехова «доброго доктора» или «чудовище» — суть неважно.

Книга Дональда Рейфилда написана, на первый взгляд, холодновато. В ней нет ни одного законченного вывода, ни одной безапелляционной формулировки. О пристрастии Чехова к публичным женщинам (факт очевидный, как и страх Чехова перед женитьбой) он пишет так же спокойно, как и о поездке на Сахалин. Любовь к домашним животным (особенно к таксам) действительно не помешала Чехову отдать ручного мангуста по кличке Сволочь в московский зоопарк, где, как он прекрасно знал, были не лучшие условия для зверей. Но почему-то в подаче Рейфилда это обстоятельство не делает Чехова циником, как не делает его «чудовищем» своеобразная месть Лике Мизиновой и Левитану в «Попрыгунье» или действительно не красящая Чехова передача актрисе Комиссаржевской в качестве сценического реквизита медальона, подаренного Авиловой.

Зато в этой книге спокойно, без всякого нажима объясняется, почему Чехов перед смертью пил шампанское и говорил по-немецки, то есть на языке, который знал весьма плохо.

«Согласно русскому и немецкому врачебному этикету, находясь у смертного одра коллеги и видя, что на спасение нет никакой надежды, врач должен поднести ему шампанского. Швёрер (доктор, находившийся возле умиравшего в Баденвейлере. — П.Б.), проверив у Антона пульс, велел подать бутылку. Антон приподнялся на постели и громко произнес: "Ich sterbe”. Выпив бокал до дна, он с улыбкой сказал: "Давно я не пил шампанского”, повернулся на левый бок — как всегда он лежал рядом с Ольгой (О.Л. Книппер. — П.Б.) — и тихо уснул».

Оказывается, «декадентский» Чехов перед смертью говорил с коллегой на том языке, который был ему понятен. Это в его духе, больше того — в этом он весь, с его ясным и трезвым пониманием всей трагической сложности жизни и неотвратимости смерти, уважением к «другому» и абсолютным представлением о человеческом достоинстве.