Андрей Архангельский. Судьба очень аккуратно отмерила Чехову время жизни

Чехов родился за год до отмены крепостного права и умер за год до первой русской революции. Судьба очень аккуратно и точно отмерила ему время жизни. Он жил в самое, вероятно, мирное и цивилизованное время за всю историю царской России: отсутствие крупных войн, реформы, преобразования, переход страны на капиталистический уклад. Зачатки партийной жизни и парламентаризма, какое-то подобие политики, попытки преобразования монархии. В это время писателю «голодно, но интересно», как говорится.

Общеизвестно, что в России лучше всего пишется не в застой и не в революцию, а в так называемые «переходные годы»: на 1860–1900-е годы приходится второй пик расцвета русской литературы, возглавляют которую Достоевский и Толстой.

«Не рвите вы ж… на британский флаг, пишите помалу и полегоньку – если хотите, конечно, хорошо писать, а не только хорошо продаваться»

К моменту начала сознательной жизни Чехова в России уже худо-бедно сложилась индустрия книгопечатания и СМИ. Современным писателям эта система может показаться раем – потому что для газеток, газет и газетищ (не говоря уже о журналах), которые в те годы стали появляться, как грибы, обязательным элементом были рассказы или фельетоны: они выходили в каждом номере – как сегодня, например, в каждом номере газеты должен быть репортаж или интервью.

Это было спасением для человека творческого – и уникальной и единственно правильной для России низовой системой естественного отбора таланта. Сегодня книгоиздатели, как они нам рассказывают, «рыщут и роют» в поисках талантов, а тогда, в 1880-е годы, и рыскать не приходилось: все было прозрачно – только читай газеты и мотай на ус.

Таких авторов, которые писали рассказы для газет, называли «журналистами» – они, собственно, и сами не считали себя чем-то большим: очерк, фельетон, эссе, бытовой случай…

После окончания Таганрогской гимназии Чехов поступил на медицинский факультет Московского университета: в 1880-м он начал печатать короткие юмористические рассказы в журналах «Стрекоза», «Будильник», «Осколки» и других. А теперь – внимание, переходим к цифрам: в 1883 году Чехов написал 120 рассказов, в 1885-м – 129 рассказов, в 1886-м – 112 рассказов, в 1887-м – 66 рассказов.

Это получается в среднем по два-три рассказа в неделю. Это называется каторжный труд.

Стал бы Чехов писать так помногу, если бы это не было поначалу единственным заработком для студента?.. Вероятно, нет: например, в 1888-м, когда стало чуть полегче, – он написал всего 12 рассказов.

Но, однако, именно эта писательская каторга и дала нам великого русского писателя, который за каких-то пять лет прошел, так сказать, весь путь становления мастерства, на что у других писателей уходят десятилетия: от журналиста до мастера художественной прозы. Этот чудовищный и изматывающий график вышколил его, помог ему узнать свой талант, вытренировал его писательскую волю, помог ему овладеть ремеслом. Научил его мгновенно схватывать фабулу, стремительно сводить героев и высекать мысль. Писать так, чтобы по прочтении каждого рассказа у тебя, читателя, появлялось странное чувство – смесь презрения и одновременной жалости к герою.

«Какая жалкая жизнь!» – невольно резюмировал русский читатель после чтения очередного чеховского рассказа. Даже если и забывал сюжет на второй день, то оставалось вот это послевкусие, этот неприятный осадок: жалкая наша жизнь.

Судьба и жизненные обстоятельства Чехова определили его основной литературный жанр: рассказ. То, с чего начинается любой талант, то, на чем он проверяется. Жанр, который благодаря Чехову достиг в русской литературе своего расцвета, жанр требовательный и универсальный: он не способен испортить автора, но в то же время и не дает ему расслабиться; это постоянный тренаж, постоянное закрепление таланта.

В России до Чехова и после нельзя было стать известным писателем, не написав роман. Чехов – единственный великий русский писатель, у которого нет ни одного романа (о чем он очень сожалел и пытался его написать, для чего ездил на Сахалин, но в результате вышла все же книга очерков «Остров Сахалин», 1893–1894).

А просто не надо идти против своей творческой природы. У романиста всегда натруженный зад, как у лошади: роман, как известно, нужно высиживать. Рассказ – это другое: рассказ – это резвость, рассказчик – это ловец, охотник; успеть поймать птичку и посадить ее в золотую клетку сюжета. Такой он и был человек – Чехов: земной и циничный, быстрый в движениях и тонкий в обхвате.

Увы, опыт Чехова так и не прижился в русской литературе: у нас по-прежнему все хотят от писателей романов. Роман вообще – очень русский жанр: беда только в том, что сегодня с романа у нас обычно писательскую карьеру начинают и почти сразу же свой талант гробят, загоняют.

В реформенные годы, в годы «быстрые», в годы неустойчивой морали и смены мировоззрений хороший роман написать еще сложнее – но, в таком случае, может быть и не нужно, а?.. Опыт Чехова для сегодняшних начинающих писателей крайне актуален: с рассказов надо начинать, ребята, с рассказов. Не рвите вы ж… на британский флаг, пишите помалу и полегоньку – если хотите, конечно, хорошо писать, а не только хорошо продаваться.

…«Вчера звонил Толстому в телефон» – написано в записной книжке у Чехова 1900-х годов. «В телефон» – какая фраза.

Как будто в потусторонний мир, на другую планету. Чехову, вероятно, даже и мир русской литературы – с ее масштабностью и монументальностью – тоже казался не вполне своим. Он был чуть ли не единственный русский писатель, который чурался широты, вселенскости и космичности: он был частный человек, частный писатель, и хотя не человек в футляре – но человек в оправе, в пенсне.

Толстой любой анекдот превращает в трагедию. Вот анекдотичный почти случай – студент подделал денежный билет («Фальшивый купон», начат в 1888 г.): из-за этого проступка у Толстого весь мир трещит по швам, зло порождает зло в геометрической прогрессии.

Когда читаешь произведение, думаешь почему-то: Чехов, возьми он сходный сюжет, ограничился бы первой главой, где студент признается родителям в совершенном проступке, и на облегченном рыдании семейства и просьбами студента о прощении все и заканчивается («Маменька, папенька, простите!..») – трагикомично и жалко.

Это тоже была бы трагедия – но другого рода и в другом смысле: это была бы вещь о трагикомичности существования человека вообще, о его стрекозиных попытках справиться с жизнью. Потому что жалок человек – в первую очередь; жалок, а не страшен, или, скажем, ужасен… В этом-то – главный ужас.