Сергей Наровчатов (1919-1981)

Биография

Родился 3 октября 1919 в городе Хвалынске Саратовской области. Детские годы провёл на Волге. В 1933 вместе с родителями уехал на Колыму, где окончил магаданскую среднюю школу.
В 1937 приезжает в Москву и поступает в Институт философии, литературы и истории (МИФЛИ), одновременно учится в Литературном институте им. М. Горького, которые окончил в 1941.
С началом Отечественной войны ушёл добровольцем на фронт, воевал в рядах Советской Армии, работал в редакциях армейских газет.
Выступил в печати со стихами в 1941. Военная тема составляла основу как первой книги Наровчатова «Костёр» (1948), так и всей его поэзии. В послевоенные годы вышли его поэтические сборники: «Солдаты свободы» (1952), «Взыскательный путник» (1963), «Четверть века» (1965), «Через войну» (1968), «Знамя над высотой» (1974) и др.
В 1977 было издано собрание сочинений Наровчатова в трёх томах.
Выступал он и с литературно-критическими и литературоведческими статьями: «Необычное литературоведение» (1970), «Атлантида рядом с тобой» (1972), «Живая река» (1974) и др.
Ему принадлежит исследовательская работа «Лирика Лермонтова, Заметки поэта»(1964).
 Умер С. Наровчатов 22 июля 1981 в Москве.

О главном
Не будет ничего тошнее, -
Живи ещё хоть сотню лет, -
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

Стою в намокшей плащ-палатке,
Надвинув каску на глаза,
Ругая всласть и без оглядки
Всё то, что можно и нельзя.

Сегодня лопнуло терпенье,
Осточертел проклятый дождь, -
Пока поднимут в наступленье,
До ручки, кажется, дойдёшь.

Ведь как-никак мы в сорок пятом,
Победа - вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
А лишь окончится война,
Тогда - то, главное, случится!..

И мне, мальчишке, невдомёк,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

1970
Вечерний телефон
Трубка подпрыгивает, звеня,
И снова я повторяю:
- Придётся вам обойтись без меня,
Завтра я умираю.

Да, так сказать, покидаю свет.
Идут последние сборы.
У меня, понимаете, времени нет
На лишние разговоры,

Я б ради вас игнорировал смерть,
Раз ей подвержены все мы,
Но мне до завтра надо успеть
Окончить две-три поэмы.

Книжку стихов отправить в печать
И, постаравшись на совесть,
В прозе успеть ещё написать
Средних размеров повесть.

В них до завтрашнего числа
Надо красиво и просто
Решить проблему добра и зла
И смежные с ней вопросы.

И снова стихи, стихи, стихи,
Книжка. Сборник. Тетрадка.
На эти праздные пустяки
Вся жизнь ушла без остатка.

А прежде чем в дверь толкнуться плечом
И неизбежное встретить,
Себя напоследок спрошу кой о чём,
И вряд ли смогу ответить.

Меня с порога потом не вернут,
А до того порога
Осталась какая-то тыща минут,
А это не очень много.

Пожалуй, в дорогу с собой возьму,
Всё остальное брошу,
Свои зачем, отчего, почему -
Единственно ценную ношу.

Трубка подпрыгивает, звеня,
И снова я повторяю:
- Придётся вам обойтись без меня,
Завтра я умираю.

И снова всем говорю в ответ:
- Идут последние сборы.
У меня, понимаете, времени нет
На лишние разговоры.

 Волчонок
Я домой притащил волчонка.
Он испуганно в угол взглянул,
Где дружили баян и чечётка
С неушедшими в караул.

Я прикрикнул на них: - Кончайте!
Накормил, отогрел, уложил
И шинелью чужое несчастье
От счастливых друзей укрыл.

Стал рассказывать глупые сказки,
Сам придумывал их на ходу,
Чтоб хоть раз взглянул без опаски,
Чтоб на миг позабыл беду.

Но не верит словам привета...
Не навечно ли выжгли взгляд
Чёрный пепел варшавского гетто,
Катакомб сладковатый смрад?

Он узнал, как бессудной ночью
Правит суд немецкий свинец,
Оттого и смотрит по-волчьи
Семилетний этот птенец.

Всё видавший на белом свете,
Изболевшей склоняюсь душой
Перед вами, еврейские дети,
Искалеченные войной...

Засыпает усталый волчонок,
Под шинелью свернувшись в клубок,
Про котов не дослушав учёных,
Про доверчивый колобок.

Без семьи, без родных, без народа...
Стань же мальчику в чёрный год
Ближе близких, советская рота,
Вместе с ротой - советский народ!

И сегодня, у стен Пултуска,
Пусть в сердцах сольются навек
Оба слова - еврей и русский -
В слове радостном - человек!

Январь 1945, Польша
По земле позёмкой жаркий чад.
Стонет небо, стон проходит небом!
Облака, как лебеди, кричат
Над сожжённым хлебом.

Хлеб дотла, и всё село дотла.
Горе? Нет... Какое ж это горе...
Полплетня осталось от села,
Полплетня на взгорье.

Облака кричат. Кричат весь день!..
И один под теми облаками
Я трясу, трясу, трясу плетень
Чёрными руками.

1941
В те годы
Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожжённых сел, казнённых городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.

Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.

И вороньё кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
- Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?

1941

 Большая война
Ночью, в жаркой землянке, усталые,
Мы с политруком Гончаровым,
У приёмника сидя, принимаем Австралию,
Магией расстояния зачарованные.

Печальную песню на языке незнакомом
Слушаем, с лицами непривычно счастливыми.
Хорошая песня... Интересно, по ком она
Так сердечно грустит?
Не по мужу ли в Ливии?

Ещё недавно: - Ну, что нам Австралия?!
Мельбурн и Сидней - только точки на карте.
Кенгуру, утконосы, табу и так далее,
Рваный учебник на школьной парте.

Ещё недавно: - Ну что нам Ливия? -
Помнилось только, что рядом Сахара,
Верблюды по ней плывут спесивые,
Песок накалён от палящего жара.

А сейчас - сместились меридианы
И сжались гармошкою параллели.
Рукой подать - нездешние страны,
Общие беды и общие цели.

Наша землянка - земли средоточие,
Все звёзды сегодня над нами светятся,
И рядом соседят просторной ночью
Южный Крест с Большой Медведицей.

Уже не в минуте живём, а в вечности,
Живём со своим решающим словом
Во всей всеобщности и всечеловечности
Мы - с политруком Гончаровым.

1941

В кольце
В том ли узнал я горесть,
Что круг до отказа сужен,
Что спелой рябины горсть -
Весь мой обед и ужин?

О том ли вести мне речь,
В том ли моя забота,
Что страшно в ознобе слечь
Живым мертвецом в болото?

В том ли она, наконец,
Что у встречных полян и просек
Встречает дремучий свинец
Мою двадцать первую осень?

Нет, не о том моя речь,
Как мне себя сберечь...

Неволей твоей неволен,
Болью твоей болен,
Несчастьем твоим несчастлив -
Вот что мне сердце застит.

Когда б облегчить твою участь,
Сегодняшнюю да завтрашнюю,
Век бы прожил, не мучась
В муке любой заправдашней.

Ну что бы я сам смог?
Что б я поделал с собою?
В непробудный упал бы мох
Нескошенной головою.

От семи смертей никуда не уйти:
Днём и ночью
С четырёх сторон сторожат пути
Стаи волчьи.

И тут бы на жизни поставить крест...
Но, облапив ветвями густыми,
Вышуршит Брянский лес
Твоё непокорное имя.

И пойдёшь, как глядишь, - вперёд.
Дождь не хлещет, огонь не палит,
И пуля тебя не берёт,
И болезнь тебя с ног не валит.

От чёрного дня до светлого дня
Пусть крестит меня испытаньем огня.
Идя через вёрсты глухие,
Тобой буду горд,
Тобой буду твёрд,
Матерь моя Россия!

Октябрь 1941

***
На церкви древней вязью: «Люди - братья».
Что нам до смысла этих странных слов?
Мы под бомбёжкой сами как распятья
Лежим среди поваленных крестов.

Здесь просто умирать, а жить не просто,
С утра пораньше влезли мы в беду.
Хорош обзор с высокого погоста,
Зато мы сами слишком на виду.

Когда ж конец такому безобразью?
Бомбит весь день... А через чадный дым
Те десять букв тускнеют древней вязью.
Им хоть бы что!.. Гранатой бы по ним!

Иными станут люди, земли, числа.
Когда-нибудь среди других часов,
Возможно, даже мы дойдём до смысла,
Дойдём до смысла этих странных слов.

Октябрь 1941

Отъезд
Проходим перроном, молодые до неприличия,
Утреннюю сводку оживлённо комментируя.
Оружие личное,
Знаки различия,
Ремни непривычные:
Командиры!

Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние
Тосты и речи, прощальные здравицы.
И дождь над вокзалом. И крыши влажные.
И асфальт на перроне.
Всё нам нравится!

Семафор на пути отправленье маячит.
(После поймём - в окруженье прямо!)
А мама задумалась...
- Что ты, мама?
- На вторую войну уходишь, мальчик!

Октябрь 1941
1940 - 1941
«Мессершмитт» над составом пронёсся бреющим.
Стоим, смеёмся:
- Мол, что нас?
- Мол, что нам?!
- Ложитесь! - нам закричал Борейша,
Военюрист, сосед по вагону.

Почти два года прошло
С тех пор, как
Узнали мы пороха запах прогорклый.
И смерти в сугробах зыбучих и сизых
Узнали впервые свистящую близость.

С тех пор как учились
В штыки подниматься
И залпами резать
Бессонный рассвет...
Мы вернулись домой,
Повзрослев на пятнадцать
Прижимисто прожитых
Лет.

Гадали - теперь, мол, ничем не поправить,
Решали - на лыжном, на валком ходу
Мы её второпях обронили на Ярви
В этом году.
Но юность, горевшая полным накалом,
Радугой билась о грани бокалов
И в нескончаемом споре ночном
Снова вздымала на щит: «Нипочём!»
Снова на зависть слабым и старым
Сорванной лентой смеялась над стартом
И, жизнь по задуманной мерке кроя,
Брала за рукав и тянула в края,

Где солнце вполнеба,
Где воздух как брага,
Где врезались в солнце
Зубцы Карадага,
Где море легендой Гомеровой брошено
Ковром киммерийским
У дома Волошина *.

Через полгода те, кто знал нас в шинелях,
Встречаясь с нами, глазам не верили:
Неужто, мол, с ними, с юнцами, в метелях
От бою к бою мы вёрсты мерили?
Суровость с плеч, как шинель, снята,
И голос не тот, и походка не та,
Только синий взгляд потемнеет вдруг,
Лишь напомнит юнцу визг свинцовых вьюг.

«Мессершмитт» над составом пронёсся бреющим.
Стоим притихнув:
Слишком многое
На память пришло
Под свист режущий
Пуль ураганных
У края дороги.
И если бы кто заглянул нам в лица,
По фамилии б назвал,
Не решившись по имени:
- Товарищ такой-то,
Не с вами ли именно
Случилось
Из финского тыла пробиться?!

1941

.
***
Здесь мертвецы стеною за живых!
Унылые и доблестные черти,
Мы баррикады строили из них,
Обороняясь смертью против смерти.

За ними укрываясь от огня,
Я думал о конце без лишней грусти:
Мол, сделают ребята из меня
Вполне надёжный для упора бруствер.

Куда как хорошо с меня стрелять.
Не вздрогну под нацеленным оружьем...
Всё, кажется, сослужено... Но глядь,
Мы после смерти тоже службу служим!

1940, Финский фронт



На рубеже
Мы глохли от звона недельных бессонниц,
Осколков и пуль, испохабивших падь,
Где люди луну принимали за солнце,
Не веря, что солнцу положено спать.

Враг наседал. И опять дорожали
Бинты, как патроны. Издалека
Трубка ругалась. И снова держались
Насмерть четыре активных штыка.

Потом приходила подмога. К рассвету
Сон, как приказ, пробегал по рядам.
А где-то уже набирались газеты.
И страна узнавала про всё. А уж там

О нас начинались сказанья и были,
Хоть висла в землянках смердящая вонь,
Когда с санитарами песни мы выли
И водкой глушили антонов огонь.

1940


***
Лгущая красивыми строками!
Мы весь ворох пёстрого тряпья
Твоего, романтика, штыками
Отшвырнули напрочь от себя.

Но опять над тишью мирных улиц
Ты встаёшь, не тронута ничем.
Посмотри, какими мы вернулись,
Вспомни не вернувшихся совсем.

Что ж теперь? Ломиться в ворота ли,
В тихое ль окошко постучать?
Господи! Мы многое узнали,
То, чего вовек не надо б знать.

Запевая песни удалые,
Мы сшибали шапки набекрень...
Камни не щадя, о мостовые
Мамы наши бились в этот день.

1940


***
Ни у кого и ни за что не спросим
Про то, что не расскажем никому...
Но кажутся кривые сучья сосен
Застывшими «зачем» и «почему».

И снова ночь. И зимний ветер снова.
Дорога непокорная узка...
О, смертная и древняя, как «Слово»,
Как Игорь и как половцы, тоска!