Мотив покаяния – одни из самых важных в лирике Юрия Кириченко, чьё творчество в равной мире принадлежит украинской и русской культуре. Трудно цитировать отдельные строки поэта, потому что каждое стихотворение – цельно, образ развивается от первой до последней строки, набирая силу, как ветер, чтобы увлечь в бескрайний в простор и звучать долгим эхом в струнах души. Полёт в таком ветре – на его струях, и вопреки стихии – доступен только сильной птице, преодолевающей ветра лихолетий и внимающей музыке свыше:

Дом без хозяина – звёзды без неба,

Доля бездомная – небо без крыл.

Мир нам создать предстоит ещё, где бы

Стала любовь наша в центре ветрил…

Авторизованный перевод с украинского Евгении Приговой

Эта жажда строительства, созидания, наперекор разобщающим силам сиюминутного времени – свидетельство духовных сил, непрестанной работы души и мысли. Не случайно литературный критик, биограф поэта Галина Шевченко написала о Ю. Кириченко к его 60-летнему юбилею: «Восхождение к кратеру вдохновения продолжается». Именно кратер вулкана, природная, неукротимая стихия огня, - побратим поэта, помогающая выковывать строки из первородных элементов.

Мифологичность подлинная, былинная проступает в строфах современного поэта:

Пусти-ка в ночь меня, жар-птица...

И я войду со скрипкой в паре

В ту хату, где душа в угаре…

Войду хмельной, да не забытый,

Чернющий ус – морозцем битый…

…………………………………..

Но дрогнула в ладони чарка:

Струна – и дочь, и янычарка…

Авторизованный перевод с украинского Павла Кашаева

Миф, свидетельствующий о подлинной реальности, всегда амбивалентен. Звуки, исторгаемые струнами на пиршестве, отзываются эхом на тризне, добро и зло ведут вечный поединок, и всё это вмещает сердце поэта, находящего образы и отголоски в природе, чтобы смягчить печаль и прикоснуться к недолговечной гармонии бытия:

То лето промчалось, как будто киты в океане,

Надолго оставив на рифах певуньи печаль.

Причудливым айсбергом осень молилась в тумане,

Набросив на плечи небес растревоженных шаль.

Авторизованный перевод с украинского Павла Кашаева

Юрий Кириченко пишет про «Родственность ладоней» (Авторизованный перевод с украинского Георгия Ставарского), о том, что роднит людей, заставляя идти наперекор боли и подбирать слова исцеления: «В зрачки печали целиться не стоит» (Авторизованный перевод с украинского Виктории Мирошниченко). Есть некий фатум «обстоятельств», преодолеть который в реальности мы не в силах, горько замечает поэт. Выход из очерченного круга переживаний помогает найти сознание, стремящееся слиться со вселенной: что, если человек един со всем сущим, и тогда он -

И птицелов,

И небо,

И пичуга?

Авторизованный перевод с украинского Павла Кашаева

Без цельного ощущения мира уходит гармония, её созидающая сила. Не случайно поэт пишет о диких стихиях, в своей косности противостоящих всему человеческому и молится о спасительном духе наперекор ледяным ветрам:

Я без тебя лишь тень в неслышном звоне дня,

В грядущий завтра день не пролегла лыжня…

Ручей мой не шумит: его сковал мороз,

А мне казалось, мир – из молнии и гроз…

………………………………………………

Поёт в моей руке струна тревог твоих,

У сердца в уголке есть дом для нас двоих.

Приотвори же дверь, печаль сотри с лица,

В ответ, как будто зверь, – лишь ветер без конца…

Авторизованный перевод с украинского Евгении Приговой

* * *

Наше небо без птичьего клина,

Забытьё десантирует прочь.

Конь седой из семьи муравьиной

Тянет воз покаяния в ночь…

Авторизованный перевод с украинского Виктории Мирошниченко

* * *

Прости моё отчаянье, прости,

Не каждому легко свой крест нести…

Прости за долю – ту, где остья вместе

С зерном отборным, а ещё – за перстень,

Который сам когда-то снял с руки…

За то, что мы с тобою далеки,

За то, что радость дней нам не глядит в глаза,

За то, что ты не лик, а лишь – слеза, слеза...

Авторизованный перевод с украинского Павла Кашаева

* * *

И лишь строка – смертельна, словно ртуть:

Во льдах отчаянья три вещих сна цветут...

Авторизованный перевод с украинского Виктории Мирошниченко

Сила памяти помогает преодолеть отчаяние.

… В теремах у дождей мы с тобою на снимке одном,

Но не только на стареньком фото с тобой мы едины.

В теремах у дождей наши дети стоят так, как мы,

Наши зори вечерние тают у них на ресницах.

Нас приветствует месяц с ветвей обжигающей тьмы,

На которых три птицы сидят,

словно в сказке цари

в багряницах…

Авторизованный перевод с украинского Виктории Мирошниченко

Не случайно в строках Ю. Кириченко расцветает образ свободной птицы, проходящей сквозь миражи и неподвластной сковывающим ветрам:

Один лишь раз всего отозвалась несмело,

Как ласточка, душа из-под пера…

Здесь и далее авторизованный перевод с украинского Евгении Приговой

Поэт взыскует «аэроплан души», чтобы вновь подняться в воздушный бой, в ту стихию, которая соткана из грёз и сновидений:

А поэт затворяет двери и, проводивши гостя,

С досадой на всё на свете идёт за рабочий стол.

Как на ненастье ноют, бывает, больные кости,

Так не даёт покоя стих, что ещё не пришёл.

Примечательно произведение Юрия Кириченко «Лица слов», которые открывает мимолётное «Зеркало угасшего огня». Здесь связано всё: познание и наивность, нежность и чувство красоты, страх потери…

Перебираю в памяти слова:

Криница, губы, ласточка, трава…

За каждым отзовутся чьи-то лица,

Душа неутолённая жива…

Чтоб ими не на шутку овладеть,

Ни праздновать не стоит, ни скорбеть.

Лишь искренностью чувств себя утешить,

И детства непосредственность иметь.

Перебираю в памяти слова –

Работа сердца, помыслов трава…

Полагаю, что за каждым стихотворением поэта – зримо или потаённо – присутствует женский образ, напутствие, невысказанный глагол Вечной Женственности. Образ завораживающий, манящий, порой трагичный – ибо преодоление разделения мужчины и женщины в мире, попытка его осмысления сопровождается бурей, извержением почти неконтролируемых эмоций, где «Я+Ты» всегда равняется выходу к новому единству и противостоянию:

Это не просто женщина, это – моя бирюза,

Радость моя ледяная, тоска моя огненноустая.

Тревога моя – о ней, по ней же моя слеза,

Хоть для меня в её сердце навек по-январски пусто…

Это – моя баллада, мой остров, моя беда,

Только не стать к ней в гавань моим кораблям одиноким.

Как нам любовь свою можно понять и обнять, когда

Она тишину выбирает, а я себе – гром синеокий?

Эта женщина – кара Божья и высшая из наград:

Нет сил отказаться, и страшно мечтать обречённо и страстно.

Корнями земли и неба проникнуть я был бы рад

В суть её, хоть и знаю, как всё нелепо, напрасно…

Здесь поэтическая речь подступает к тайне, когда в «Ночь познания» перекликаются звуки ветра, человеческого голоса и хрупкой свирели счастья:

Я замку принца предпочла свирель –

Свобода добродетелей дороже…

Моя слеза на вкус, как семь разлук,

А георгин в косе пылает болью…

* * *

Прошу тебя – избавь меня от мук,

Я задыхаюсь, как в золе – уголья.

Пришла к тебе, хоть ветру я жена,

А ты люби меня, чтоб долго снилась,

В любви какая может быть вина?

Судьба звала, и я к тебе явилась…

Люби… Уходят звёзды в долгий путь,

Лепи меня, ваятель мой, я – глина…

Как дикий голубь, в ожиданье грудь,

Уста – тебе дарёная рябина…

Я – ветрова, да где-то он сейчас…

Он, как меня, забыл свою тиару.

Целуй меня сильнее во сто раз…

Заклинательная сила поэзии воскрешает минувшее, когда впервые подступило бремя познания, иметь мужество его нести – тяжелая задача, разгадка которой подтверждается всей судьбой и подлинностью строк. Стихотворение «Первое яблоко» об ответственности за каждую мысль, строку, обронённое слово. Безусловно, в его многогранных «библейских» образах проступают и многие другие смыслы, образуя органичный узор в орнаменте целостного творчества поэта:

Первое яблоко

А первое – не зелено, не кисло,

А первое – оно досталось мне.

Оно тяжёлой зрелостью повисло,

Дремало лето у зимы на дне.

А первое – оно всегда с укором,

Сорвать его до срока – грех и стыд.

До срока снять – не избежать позора,

Кто не сорвёт – себе же не простит.

А первое – таинственно и свято,

Пусть даже кто-то дичкой назовёт.

Под яблоней трава ещё не смята,

И ничего, что сок его – не мёд.

Спасибо Вам, что не бранили, мама,

За счастьем вправду ходят по стерне.

А первое бывает сладким самым,

А первое – оно досталось мне.

Придут дожди и вьюжные картечи,

И ляжет иней, по листам скользя.

И бремя лет оттянет тяжко плечи,

А первое – его забыть нельзя.

Его сравнить со зрелым не берусь я,

На спелое его не обменять.

Я помню с благодарностью и грустью,

Как, молча, мама поняла меня.

Я знаю, отчего в нём столько пыла,

Я знаю, почему душистей нет,

И отчего оно не тёрпко было,

Завещанное сердцем только мне.

Горечь слов бывает «терновой» - тернии, как и лучи звёзд, они необходимы каждому в его венце. Осознать то, что вынесли на себе прежние поколения и какая ноша предстоит грядущим – вот крестный путь поэта, преодолеваемый покаянием и верой в целительную и воскрешающую мертвых и мнящих себя живыми силу Слова. Поэтические образы – манна, питающая сердца, свидетельствующая о вечном чуде жизни ради света, обретённого впервые в материнских глазах:

Хлеб и сердце

Мой хлеб – от матери, и сердце – от неё же,

А что же от отца? Кто объяснит?

Непрочна наша общность и, похоже,

Ей смытой быть любым ручьём весны.

Мой смех – от матери, и взгляд мой, и тревога,

Излом бровей, посадка головы.

А от отца? Да разве что дорога

Или увядший куст разрыв-травы.

Мой дом – при матери. Её два слова – строго! –

Дороже всех похвал бывали мне.

Как на причастие спешу к её порогу

И в дождь, и в зной, зимой и по весне.

А что же от тебя, отец далёкий?

Поэт сказал, что хлеб… Да нет, не так…

Слеза? Или – не примешь за упрёки? –

Душа кукушки? Счастье – на пятак?

Скажи, отец, откликнись тетивою,

Пока у сердца на слуху стрела.

Как смел ты мать оставить за стеною

Разлук, когда моложе мать была?

Теперь я знаю: от тебя – те стены,

Что возводил ты много лет и дней.

В ладу я сам с собою неизменно,

Я всем обязан матери моей.

Она была и небом, и росою,

И голос мамин – добрый благовест.

Иду я третье лето за Слезою,

Воздев зари разлук тяжёлый крест.

Мой день – от матери, и радость – от неё же,

Упругость слова, лёгкое стило…

А от отца? История, быть может,

Давно уже забытая селом.

Мне хлеб в дорогу положила мама, –

Ведь твой не брал и мельничный жернов.

Я не в упрёк, отец, но я на самом

Пороге зрелости. Пристрастен суд сынов.

Вот дневники Малышко я читаю,

А сердце, захлебнувшись виражом,

Шепнуло тихо: «Вот ведь как бывает:

Родной по крови, а совсем чужой».

Мой хлеб – от матери, и песня – от неё же,

Весь мир, вся жизнь – твержу тебе опять.

Тернова горечь этих слов, – ну, что же, –

Отважишься – попробуешь понять…

Я слышал, ты живёшь недалеченько,

Моя печаль – не при твоём окне.

Желаю счастья!

Сын – Ю. Кириченко,

Стремянный на Пегасовой стерне.

Таковы поэтические произведения юбиляра Юрия Кириченко, автора пятидесяти книг, переведённые на русский язык, но не утратившие подлинного смысла и интонации, обогащенные диалогом с мировой культурой и современниками. «Благословим же их глазами доброты», как сказал сам поэт.

Алексей Филимонов, Санкт-Петербург