Елена Ходова
Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину
 Фильмы-биографии 

О тех, кто ощущает запах
 (или Петербург, который мы потеряли)

И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам – садик…
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
 Вернее, в тех, кто ощущает запах.

Что видит зритель прежде всего? Любимый и взлелеянный – город. Он живой, и разный во времени (по векам, и десятилетиям, и временам года). Мы не въезжаем, а вплываем в него, – как и было задумано. И даже влетаем – вместе с кошками и ангелами. И видим застывшие в вечности точные силуэты Стрелки и Исаакия, и солнечные шестидесятые – пронизанную светом листву осеннего Летнего сада и интеллектуальную болтовню прямо-таки на «ивановской» крыше, и промышленный буксир на черной холодной дороге средь белой Невы… И «последние картинки» там тоже есть – мертвые дома вдоль Фонтанки, и огнистая сумятица ночного Невского, и изломанное отражение Медного всадника в тонированном стекле машины.
Петербург, который мы потеряли. Потеряли, собственно, в 1917-м году, о чем недвусмысленно говорит прекрасный анимационный эскиз. Изящные силуэты: гостиная в доме Мурузи, обстановка в стиле модерн, поэтический вечер, утонченность и декаданс… А затем – ворвавшийся грузовик с матросскими штыками: рушатся колонны, горят книги – и перед нами советская коммуналка с ее «пещерным бытом» и не менее пещерными обитателями.
Редкие кадры хроники (вроде тех, где пленные немцы наряжают елку) настолько органичны в этом потоке воспоминаний, что невозможно уловить границу монтажа. И мы видим не актеров, а настоящих людей, совершенно естественно проживающих экранные эпизоды своей реальной жизни. В этом смысле фильм пропитан воздухом Тарковского. Пустая комната, в которой звонит телефон. Книги. Естественные дети.
Культура – вещь более живучая, чем лепнина и дубовые панели. На нашем поколении закончилась культура, – говорит Бродский в фильме. Остался отпечаток громадного моллюска. И свои сокровища город-моллюск выбрасывает к ногам мальчика из глубины небытия, подобно осмеянной ильфом-и-петровым «Мужчине и женщине» (как говорил Васисуалий Лоханкин, «спасти успел я только одеяло, и книгу спас любимую притом»).
10 лет снимали фильм. Он выношен и рожден прекрасным.
Он многозначен, как интересная беседа, которая – не знаешь, куда приведет, но ждешь затаив дыхание. Мысль о родителях, звучащая словно пульс, словно камертон. Социализм и классицизм, еврейство и всемирность – временное и вечное, родное и вселенское. И тем не менее, всё это – одна-единственная тема-мысль-образ…
Это всё – Бродский. И это любой из тех, «кто ощущает запах». В ком, словно в раковине моллюска, есть эта драгоценная жемчужина – зерно красоты и культуры.

И как же всё это сделано?
Андрей Хржановский – аниматор, и может быть поэтому он сумел не испортить свой фильм словами. Часто он обходится и вовсе без них. Прелестны мимические сцены с их тонкой иронией. Античный бюст, выразительно взирающий на бюст Сталина (их несут мимо по коридору). Взгляды Бродского-папы и Бродского-мальчика на идущих мимо женщин.
Как трогательны две вороны, реинКАРнация родителей поэта. Они, конечно, дрессированные, а кроме того еще и мультяшные, и поэтому прелестно танцуют свой Случайный вальс а-ля Белоусова и Протопопов (ленинградцы, тоже разделившие судьбу эмигрантов), пока один из них не падает, хватаясь за сердце.
Ожившая Книга о вкусной и здоровой пище с лицом грузинской национальности в роли шеф-повара потрясает воображение. И в Норенской скачет Бродский-Пушкин – как ломовая лошадь, превращающаяся в Пегаса. Даже в пустой коробке от папирос можно найти вдохновение…
А когда в предчувствии скорого «переселения народов» родители продают пианино, оно улетает на веревках вверх и присоединяется к стае себе подобных. Музыкальные инструменты покидают город под жалобную еврейскую мелодию и улетают усталым клином в теплые края – не в Биробиджан, конечно, а в Израиль.
Но и помимо анимации есть неожиданные авторские ходы – классические и не очень. Мы не то что прикасаемся к времени – оно хватает нас за рукав, спрашивая: третьим будешь? Шостакович в пивной, на фоне ернических строчек из «Представления». Сцена с Ахматовой в ее шереметевском флигеле, где молодые люди гэбэшного вида начинают произносить протокол допроса Бродского. Дальнейшее – вполне документально.
В целом текст любовно собран – отовсюду. И так же любовно впитан и присвоен. Только крупный мастер мог позволить себе подобное обращение с материалом. А может, здесь не один Гельвеций виноват? И проложил свою руку сценарист Юрий Арабов? И оператор Владимир Брыляков?

Режиссер предупреждает: это не биография поэта, не ищите хронологию. Но она есть. Река времени возвращается к своим истокам. Замыкает это изящное рондо эпизод у решетки Летнего сада – не той, парадной, с Невы, а той, что с Фонтанки, возле Пантелеймоновского моста, ведущего к родной улице Пестеля. Вернувшийся на круги своя поэт стоит возле головы Медузы Горгоны – там, где ребенком гуляя с отцом, вытряхивал камушек из сандалии. Элементарная реальность, приобретающая вечный смысл.