Владимир Спектор

Леонид Подольский

П 71 Идентичность. Роман. — М., 2017. — 536 с.

ISBN 978-5-8420-0055-5

Семейная сага, исторический роман, энциклопедическое повествование – все эти определения подходят к характеристике книги Леонида Подольского «Идентичность», притом, что написана она интересно и увлекательно. И, самое главное, очень откровенно и искренно, так что эти ноты исповедальности добавляют доверия к автору, создавая в процессе чтения некий эффект присутствия в пространстве романа.

А начинается книга с детских ощущений героя, когда окружающий мир (по крайней мере, его дворовое пространство), казалось бы, традиционно поделен на «наших - не наших», но постепенно выясняется, что и среди «наших» есть чужие, которых зовут «юреями». И вот мальчик, от чьего лица ведется рассказ, с ужасом замечает, что тоже входит в число этих изгоев. И с этого момента в нем идет не прекращающийся процесс осознания себя, своей истории и принадлежности к ней. Процесс, который автор назвал «идентификацией», и который включил в себя мучительное постижение «несовместимости» - громких, красивых лозунгов и тихого, всесильно ухмыляющегося лицемерия, наивной правды и самодовольной, уверенной в своей непогрешимости неправды, в конечном счете, счастья и несправедливости. Во многом (но не сразу) помогла в этом процессе самопознания судьба отца (внешне благополучная, но по сути трагичная). Судьба историка и философа, заведующего кафедрой университета и члена горкома партии, который, будучи поначалу одним из искренних и пламенных сторонников, участников и теоретиков революционных преобразований, постепенно с ужасом пришел к пониманию того, что теория и практика оказались абсолютно, несопоставимо разными. И перед его взором открылась «историческая несовместимость старых западников-марксистов, мечтателей, теоретиков, людей позы и фразы, воображавших себя мессиями, много лет проживших за границей, и мрачных, исполнительных, бесчувственных сталинских людей дела; комплексующих интеллигентов, не сумевших вырвать до конца остатки старой буржуазной гуманности, плохо знающих Россию, и новых безжалостных стадных людей, смутно знавших теорию, никогда не читавших Маркса, но зато пропитанных пролетарским сознанием… Как другие верили в Бога, так идеалисты веровали в мировую революцию. Спорили с ненавистью, с пеной у рта, с яростью, усиленными тысячекратно вкусом близкой власти, власти абсолютной: можно ли построить социализм в отдельно взятой стране или ждать мирового пожара. Не просто ждать — поджигать. В итоге и те и другие оказались неправы: ни мировой революции, ни социализма не вышло, потому что то, что построили — это вовсе не социализм. А что такое социализм, так и не определили… Потом вместо ленинского интеллигентного фанатика пришел сталинский: малообразованный, малограмотный, чуть что — кулаком по столу, чуть что — мат или хуже того: расстрелять. Ванька-марксист, никогда не читавший Маркса в первоисточнике. Раб по натуре, хам, но напыженный и самоуверенный от этой своей всемирно-исторической миссии… Партия заменяла им все моральные установки, совесть и честь».

             Нас учили, учили, ещё раз учили… И конспекты тех лекций ещё не истлели.

Только знания старые нынче не в силе, и беспомощны, как импотенты в постели. Нас учили, учили, ещё раз учили… Где ты, призрак бродячий знакомого «изма»? Отряхаю конспекты, как память, от пыли и прилежно ищу хоть бы тень оптимизма.

Осознав (пусть и с опозданием) смертельно зияющую пропасть между революционной теорией и практикой, отец уже не смел заявить об этом вслух, даже думать, отклоняясь в мыслях от генеральной линии, было не безопасно. Он продолжал внешне оставаться идейным апологетом власти, лишь изредка проговаривая с сыном то, что не мог сдержать в душе, и даже свои потайные записки прятал надёжно, понимая чем они могут грозить в случае обнаружения.

«…Мимикрия — это оказалась тяжелая болезнь: мимикрировать, прятать душу от чужих глаз, скрывать свое «я», глубинное, интимное, страх, вечный страх, как у разведчика… Григорий Маркович (Герш Менделевич по паспорту) Клейнман оставался одним из немногих евреев — членом бюро горкома, жрецом партии, давно антисемитской, их идолопоклонской религии, служил придворным евреем, видел власть cблизи, насквозь, лживую, без принципов, малообразованную номенклатуру. Наблюдал процесс вырождения… Это только кажется, будто поменять кожу легко, что не стоит большого труда притвориться.

Но притворяться много лет, молчать, терпеть, все видеть и понимать, лгать — нет креста тяжелей. Оттого они и пили. Но он не пил. Находился среди них вынужденно, по давней неисправимой ошибке, но — чужой. Вечно чужой».

               Среди чёрных и белых – расскажи мне, какого ты цвета… Среди слова и дела,

среди честных и лживых ответов проявляются лица, и — по белому чёрным скрижали. Время памяти длится, время совести? Вот уж, едва ли…

Отец сделал для сына то, что считал наиболее важным – добился, чтобы в паспорте у него стояла славянская фамилия матери, и чтобы ни в коем случае не выбрал в качестве профессии историю или философию. Дабы не пришлось, как ему, всю жизнь кривить душой. Сын стал врачом, что в те годы тоже было не просто, но отсутствие порочащей «пятой графы» в паспорте и хорошие знания помогли достойно реализовать поставленную задачу. «Память много чего подсказывала папе, история была не только его профессией, но и стихией — и суд над Бейлисом, и эпопею Дрейфуса и процентную норму, и черту оседлости, и депортации в Первую мировую, и погромы, а оттого он твердо знал, что с фамилией Клейнман в жизни у сына будут немалые проблемы».

          И, в самом деле, всё могло быть хуже. – мы живы, невзирая на эпоху.

И даже голубь, словно ангел, кружит, как будто подтверждая: «Всё – не плохо». Хотя судьба ведёт свой счёт потерям, где голубь предстаёт воздушным змеем… В то, что могло быть хуже – твёрдо верю. А в лучшее мне верится труднее.

Казалось бы, автор пишет о том, что давным-давно известно, не открывая ничего нового, он просто вспоминает и рассказывает историю семьи на фоне истории страны. И, словно заглядывая в живое зеркало минувшей жизни, видит в нем отражение нашего общего прошлого, размышляя о нем, пропуская его сквозь собственные воспоминания. И это неожиданно начинает восприниматься, как некое откровение. Возможно, потому, что тема долгое время была не то, что запретной, но, скажем так, не популярной. Не принято было рассказывать о становлении самосознания «лиц еврейской национальности», да ещё так честно и откровенно. Думаю, многие читатели узнавали и свои аналогичные чувства, мысли, переживания, невзирая на естественные отличия по сравнению с семьей и судьбой главного героя книги. Хотя, в целом, всё похоже и знакомо. «Евреи, - выходило в советском ранжире — только третьего сорта. Им полуофициально был поставлен потолок. Еврей мог заведовать кафедрой, но не в самых элитных институтах, и никогда — быть ректором; главным инженером, но не директором завода. И уже совсем редко избирали евреев в Академию наук или принимали (без особого блата) в Союз писателей. Впрочем, не избирали, не принимали, но все-таки были, особенно старые, избранные и принятые давно, заслуженные-перезаслуженные. Были физики — участники атомного проекта, но вот новых не брали; с каждым годом продвинуться становилось все трудней и трудней. И уже совсем не было и быть не могло евреев — в КГБ, в ЦК и в правительстве. Кроме одного — по процентной норме — вечного Дымшица».

             Недобрым утром, в тишине я наяву, а не во сне сквозь жертвенно-багровый свет почуял жизнь, которой нет, сквозь явь и сон, сквозь «нет» и «да» – всё та же, желтая звезда.

Это было, и с этим сталкивались почти все, у кого в паспорте в пятом пункте была «отметина третьего сорта». С этим приходилось мириться, привыкать (хоть привыкнуть невозможно). Это было оскорбительно несправедливо, особенно для страны, в которой интернационализм, братство народов было официально провозглашено одним из главных направлений идеологии и жизни. «Чтоб сдать экзамен на «пять», ты должен знать на «шесть» - эта родительская фраза, вероятно, знакома многим, и испытана на собственном опыте. Антисемитизм, бывший почти государственной (но негласной) политикой страны развитого социализма, не имел ни оснований, ни оправданий, но он был, и это не просто угнетало сознание, это коверкало судьбы, оставаясь мучительно непонятым феноменом. Даже на братских могилах, на памятных знаках в местах массовых казней евреев только за то, что они имели несчастье ими родиться, об этом стыдливо умалчивалось. Это было странно и страшно. Мне не доводилось ещё читать книгу, в которой автор столь честно и пронзительно пишет о своих ощущениях, о своем горестном опыте познания и осознания своей национальной принадлежности.

«— Я не понимаю, — недоумевал Лёня, — почему они скрывают? Зачем? Ведь не они же расстреливали, а фашисты, немцы. Чем им мешают стихи Евтушенко? Что в них не так?

— В этом нет никакой логики, — улыбнулась Люба. — Абсолютно никакой. Антисемитизм — это что-то звериное, зоологическое. На уровне первобытных инстинктов… Сублимация энергии ненависти… Именно в тот день Лёня очень остро почувствовал себя евреем».

      Душа моя… На ней печать вины, как отраженье смутной старины… И я сижу под вечною звездой, под древним деревом, как ребе молодой. До дыр зачитанную Книгу бытия листаю. Вот история моя. Она во мне. И только мне видна моя и не моя вина.

Можно соглашаться или нет с Леонидом Подольским в его оценках, выводах, рассуждениях и наблюдениях. Думаю, особенно это касается его мыслей, отношения и восприятия исторических событий и процессов, которые прошли в обществе в течение последних ста лет. Но это – его право, выстраданное судьбой его собственной, родителей, народа и страны. Тем более, что рассуждения (повторю ещё раз) предельно искренни и откровенны. И оттого они вызывают не отторжение, а уважение, даже при наличии внутреннего несогласия с отдельными выводами и наблюдениями. Ну, да эта книга – и не учебник, по которому следует сверять и строить собственную судьбу, это собрание сокровенных мыслей автора, которыми он решил поделиться с читателями, как с друзьями. И, соглашаясь или не соглашаясь, читатель, без сомнения, будет увлечен авторским рассказом и попыткой понять и объяснить, к примеру, что же происходило с людьми в годы, когда террор и доносы вдруг становились привычной нормой жизни.

«Вот что странно или, наоборот, не странно — люди искренно верили всему, огромное большинство людей. Еще недавно они скандировали: «Смерть Троцкому», потом: «Смерть Зиновьеву и Каменеву», позже: «Смерть Бухарину». «Смерть, смерть» — это повторялось многократно, чуть ли не четверть века, и люди верили, что кругом враги, паранойя давно и прочно охватила страну. Он давно понял, что паранойя, как и фашизм, и нацизм — вещь заразная. Собственно, паранойя — это не болезнь, это — симптом, проявление более серьезной болезни. На сей раз происходил очередной рецидив, теперь гнев обращен был против евреев. Фамилий почти не помнили, знали только, что врачи — евреи, сионисты… Рабочие и инженеры кричали «Смерть убийцам», «Смерть врачам-отравителям». Исступленно кричали, дружно, друг перед другом и одновременно искренно, но вместе и не сами по себе — среди них находились невидимые дирижеры. Самые активные или подлые поднимались на трибуну. И опять не сами по себе, по специальному списку, куда не так просто было попасть… Есть такая порода людей: цепные псы. Стоит только власти свистнуть или подмигнуть, не нужно даже науськивать… Они сами. С внезапной, но хорошо управляемой яростью. Наверное, злоба и ложь могут доставлять чувственное удовольствие. Такой извращенный оргазм. Доказывали, что сионизм — особая форма расизма и фашизма и что в годы войны сионисты, читай евреи, рьяно сотрудничали с гитлеровцами. Помогали сами себя убивать»…

        Подлец себя не видит подлецом, он деликатен для себя в избытке, себя жалея, хмурится лицом, смывая капли крови после пытки. За всё себя готов он оправдать, он – просто выполняет своё дело. Но Каинова светится печать на мелочах,

да и на жизни в целом.

И нет никакой гарантии, что всё это не повторится вновь, тем более, что последние годы наглядно демонстрируют абсолютную внушаемость большинства людей, их неослабевающую веру печатному слову. Казалось бы, интернет уже прочно завоевал все лидирующие позиции в информационном пространстве, но нет – газеты по-прежнему, это наше всё. И ещё телевизор, которому верят безоговорочно. И повторяют с убежденностью всё то, что вкладывается в умы, как каша в младенческие рты. И теряются при этом такие чувства, как милосердие и сострадание. Зато приобретаются в неограниченных объёмах ненависть и злорадство, зависть и нежелание или неспособность понять, услышать, выразить сочувствие. Ложь становится правдой, мир – войной, а черное – белым. Где-то мы уже это читали и слышали. Но не думали, что оно вновь станет нормой бытия.

         У каждого – своё, и каждому – своё. Глянь – не над падалью кружится вороньё – Над Родиной. Уж в небе стало тесно, хоть жить еще тревожно-интересно. Своё вдруг кажется неведомым, чужим, Мечты сгорают, превращаясь в серый дым, Не в журавлей, как думал я когда-то, И не в вороний след на дне заката.

Не зря Леонид Подольский устами своего героя говорит, что всё повторяется, что у людей короткая память, быстро забывается плохое и вспоминается только хорошее. Это естественно в личной жизни. Но история напоминает, что её уроки нельзя забывать или игнорировать. Иначе рецидивы трагедий неизбежны. Интересен рассказ о перестроечных и девяностых годах. Это свидетельство очевидца и участника событий, неравнодушного, остро переживающего не только за свою судьбу, но и за судьбу страны. Любящего страну, и, в то же время, всё сильнее осознающего свою отстраненность, несовместимость с ней. Задумывающегося о своем истинном месте в жизни, о своих корнях и истоках.

«Плохая память у народа, короткая. В девяностые, хлебнув горя, про Брежнева стали вспоминать с ностальгией. Чуть ли не золотой век. А в семьдесят шестом — не любили... Дух антисемитизма тогда вылетел из высоких кабинетов… Надолго ли?.. Он бродил по пьяным и грязным улицам… Тем более, что еврейские олигархи раздражали еще больше, чем русские… Противоречивое, темное, но и хмельное время перестройки, время страхов и надежд, плавно перешедшее в развал, в агонию, в тайный сговор в Беловежской пуще… В Москве почти сразу стало бесприютно и грязно, тревожно и темно, полно бездомных собак, в самом центре на Арбате бегали крысы, появились во множестве бомжи, в газетах писали о рэкете — да что газеты, передавали из уст в уста с невероятными подробностями: про утюги и издевательства. По ночам стреляли… Но о распаде Союза не думали. Советский Союз по-прежнему казался вечным. Однако очень скоро стало очевидно: что-то не так. Страну разворовывали, предприятия закрывались, люди бедствовали... В это же время очень многое напоминало Леониду, что у него иная судьба… Костры инквизиции, зверства крестоносцев, желтый знак, Хмельнитчина, и Уманьская резня, погромы и кровавые наветы, дело Бейлиса, Холокост, дело врачей, и расстрелянный Антифашистский комитет — все это была история народа, его история. До сорока лет он обо всём этом очень мало знал; но с тех пор знания прирастали в геометрической прогрессии. И чем больше узнавал, тем больше чувствовал себя евреем… И задумывался: «Что значит: любить Россию? И что значит: Россия»? Страна новых русских и вечно страдающих, чужих здесь, интеллигентов? Москва? Нищие, вымирающие деревни? Алчные директора? Перекрасившиеся кэгэбэшники и секретари обкомов? Ленивые, вороватые чиновники? Бандиты? «Демократы»? «Патриоты»? Остановившиеся заводы? Еще недавно он думал, что едва восстановят частную собственность, страна станет другой, свободной, лучшей. Но поднялась пена… И ничего не видно, кроме пены… И везде воруют. И людям все хуже. И люди все хуже. …Тем не менее, он любил страну, мучился над ее проклятыми вопросами. Надеялся. Человек, как дерево — пускает корни. И он глубоко врос в почву. Кентавр. Наполовину русский, но наполовину — еврей. Русский еврей»…

            Под прицелом – целая эпоха, где в осколках затаился страх. Жизнь идёт

от выдоха до вдоха, Отражаясь в снайперских зрачках. Горечь правды,

суета обмана, 25-й кадр большой любви – Под прицелом. Поздно или рано – выстрел, - словно выбор на крови.

Думаю, и эта глава, и, в целом, повествование романа не только интересно, но и поучительно, помогая увидеть жизнь без прикрас, заглянув за кулисы житейской сцены, узнавая без искажения то, что происходило тогда, как видел это московский интеллигент, порядочный, энергичный, профессиональный. Русский еврей. Столичный доктор, пытавшийся вписаться в крутые повороты перестроечной житейской трассы, параллельно познавая прошлое своего народа, настоящее терпящей крушение страны, и думая о том, каким может быть её будущее. Стиль, которым написана книга, на мой взгляд, наиболее близок к определению «критический реализм». Автор пишет о том, что видит и знает, критически осмысливая увиденное, но не передергивая и не искажая. Сегодня, спустя уже многие годы, особенно любопытно узнать, как воспринимались перестроечные коллизии людьми того времени, думающими, неравнодушными, заинтересованными в долгожданных позитивных переменах, и ужасающимися тем, чем они оборачиваются в реальности.

«…Начать хоть с команды Горбачева. Они все показали себя — во время ГКЧП. И сам он. Верхогляд, который не умел предвидеть и хронически отставал от событий. Вечно суетился и вечно опаздывал. Принялся за перестройку без детального плана. И притом в экономике — нуль. Ставропольский сельхозинститут не помог. Это именно тот случай, когда благими намерениями мостят дорогу в ад. Госприемка, закон «о госпредприятии» — мимо цели, волюнтаризм, но типично для Горбачева: прыгать над пропастью мелкими шажками. А антиалкогольная кампания? Пить меньше не стали, но страну озлобил и экономику добил... Однако вот парадокс: добив экономику и так и не поняв ничего, Горбачев принялся за политические реформы. И там все то же: шаг вперед и два назад. Сам начал и сам испугался. Вместо свободы — гласность, вместо демократии — демократизация… С самого начала шансов у Горбачева почти не было. Система умирала. И все же… Он обязан был знать то, чего не знали другие. Каждый день к нему на стол ложились аналитические записки и сводки, все специалисты, какие имелись в стране, были у него под рукой. Но он был слеп. На что рассчитывал? Заговорить страну? Самонадеянный нарцисс… Но парадокс заключался в том, что самонадеянный, бесталанный Горбачев — лучший. Система вырождалась с головы. Вот когда аукнулись «философские пароходы»… Его «новое мышление», хоть и не новое вовсе — тысячи интеллигентов на кухнях, в лабораториях, в институтах на много лет опередили его — и все же оно кое-что значило, это «новое мышление». Мир потихоньку становился иным».

         А мы – как детали машин, средь связей, то жёстких, то гибких. И, кажется,

вот-вот решим, И преодолеем ошибки. Решим уравненье своё, где звенья, шарниры

и своды, металл свой, как люди житьё, Ломают за степень свободы.

Активный и целеустремленный, герой книги пробует реализоваться и в политике, принимая участие в первых настоящих выборах в Моссовет. И мы, что называется, из первоисточника узнаем, какова она была, атмосфера свободных выборов в период разгула демократии, когда партий было больше, чем грибов после дождя, и у большинства из них и время жизнедеятельности было по длительности примерно таким же, как у грибов. Он шел на выборы, как демократ, и проиграл представителю непотопляемой системы. Что ж, короткая память – это про всех нас. А герою просто повезло, ибо его проигрыщ тогда – это выигрыш в дальнейшей судьбе, ибо ничего хорошего та политическая борьба, как показало время, не сулила.

«Кидало российских демократов слева направо и справа налево, как пьяных… Эта псевдореволюция так и не породила ни одну настоящую партию, с серьезной программой, надолго… В те выборы Леонид получил очередной урок. Он был уверен: проголосуют за демократов. Народ, терпевший и страдавший так долго, познавший ГУЛАГ, не может голосовать за коммунистов. Но люди будто ничего не помнили… Ни во что и никому не верили»…

           Претенденты на победу в марафоне - это вам трубит труба в Иерихоне.

Не до жиру, не до бега, не до смеха... Претенденты... Претенде... И только эхо...

Самореализация в медицине, науке, бизнесе, процесс познания истории своего народа и принадлежности к нему, любовь к стране, ставшей второй Родиной, – всё это можно назвать одним словом «идентификация», и всё это развивается, происходит на страницах романа, который, на мой взгляд, прочно занял своё место на книжных полках русской литературы. И ещё – о несовместимости. С кем? С чужими по духу, нраву, менталитету, с теми, кто высокомерие, чванство, алчность и эгоизм считают главными качествами для достижения успеха, в основе которого богатство, власть, внешний лоск и внутренняя убогость. С ними у героя романа – ничего общего. И отнюдь не национальность определяет такие главные человеческие качества .как порядочность, доброта, честность, отзывчивость… Несовместимы добро и зло, честь и бесчестье, правда и ложь… И это – главный вывод, к которому ещё раз приходишь при чтении книги.

«Что-то очень важное, глубинное, непреодолимое стояло между ними. Такое же отталкивание — только тайное, как между электрическими зарядами. Леонида коробило их псевдодержавничество, возмущало высокомерно-пренебрежительное отношение к людям, не входившим в их корпорацию, будто они — белая кость. Да, деньги они могут делать вместе, могут изредка ходить в баню и даже пить водку, но — чужие. Несовместимые».

            Всё своё – лишь в себе, в себе, и хорошее, и плохое. В этой жизни, подобной борьбе, знаю точно, чего я стою. Знаю точно, что всё пройдёт. Всё пройдёт и начнётся снова. И в душе моей битый лёд – лишь живительной влаги основа.

P.S. В самом начале я говорил об энциклопедичности повествования. Это так. В книге есть большой раздел, посвященный Хазарскому периоду истории Древней Руси, тем самым некогда могущественным (неразумным?) хазарам, отмстить за буйный набег которым собирался по воле великого Пушкина Вещий Олег. Это действительно очень интересно и познавательно. И это совсем не «вставной номер» в пространстве книги, появление главы обусловлено строением романа. И так же потрясают обширные, подробные и воистину энциклопедические примечания, которые занимают добрую половину книги. И тут сразу начинаешь понимать: автор – не только писатель, но и серьезный ученый, который и к своему художественному произведению подходит с той же скрупулезностью, что и к научной монографии.

Для чего пишутся отзывы о прочитанных книгах, рецензии? Думаю, для того, чтобы высказать свое мнение, порекомендовать читателям или наоборот – дать совет не тратить время на чтение той или иной книги. Так вот, я лично рекомендую прочитать «Идентичность» всем, кому по душе интересная, откровенная, умная проза. Жаль, что среди претендентов на престижные книжные премии этого романа я не нашел. Но это говорит не о книге, на мой взгляд, а о премиях.

Владимир Спектор