Из книги судеб. Виктор Соснора (Санкт-Петербург) — поэт и прозаик. Родился в 1936 году в Алупке. Отец его был акробатом-эквилибристом Ленинградского цирка. Житель блокадного Ленинграда, потом «сын полка», связной в партизанском отряде на Кубани и «сын Войска Польского» у Рокоссовского, где его отец командовал двумя дивизиями (корпусом). Вместе с однополчанами мальчишка прошёл путь от Ленинграда до Франкфурта-на-Рейне. Виктор учился в Варшаве, Махачкале, Архангельске, во Львове. Спортсмен. Был мастером спорта по прыжкам с трамплина. Есть у него в биографии и такая редкая специальность: «вычислитель артиллерийских, минометных и ракетных частей». Помимо скитаний по дорогам Второй Мировой были у него и свои особые военные будни. Соснора отслужил три года в рядах Советской армии. Позже работал слесарем-электромонтажником на заводе и учился на заочном отделении философского факультета Ленинградского университета…

Славист. Читал курсы лекций в Новом Парижском университете (Венсен), преподавал во Вроцлаве. Фольклорист. Публиковаться начал рано, ещё в 1960 году. Его первый поэтический сборник «Январский ливень» вышел в 1962 году, с предисловием Николая Асеева. А сам академик Дмитрий Сергеевич Лихачев написал вступительную статью к другому сборнику стихов – «Всадники», который увидел свет в 1969-м…

Виктор Соснора – автор нескольких десятков книг стихов, прозы, драматургии, из которых, насколько мы знаем, опубликована лишь незначительная часть. Он тридцать лет руководил литературными студиями молодёжи в Ленинграде, дважды выезжал в США для чтения циклов лекций. График и оформитель многих своих книг. Лежал в 27 больницах и перенёс 11 операций. В 1981 году вернулся на этот свет после клинической смерти. Член Союза писателей, действительный член Академии русского стиха в Москве. Лауреат премии Аполлона Григорьева (1999) за сборник стихов «Куда пошёл? И где окно?»


Неисповедимы пути Господни – кто бы мог предположить, что публикация одного лирического стихотворения Виктора Сосноры приведёт меня к сознательной оппозиции неколебимой в то время власти и, в конце концов, к эмиграции в крошечное северное королевство?..

Лет в двенадцать-тринадцать, только начав слагать слова в рифмованные строки, я задалась вопросом: а что пишут сейчас? Что писали в XIX и в начале ХХ века я более или менее знала. Своё любопытство я пыталась удовлетворить тремя способами: родители мои, люди достаточно образованные (а папа даже сам писал стихи), современной поэзии, увы, не знали; среди моих ровесников стихами никто всерьез не увлекался; а в книжных магазинах и библиотеках достаточно было открыть наугад любой поэтический сборник, чтобы после первых же восьми прочитанных строк с отвращением захлопнуть его.

И с тяжёлым сердцем я, как казалось тогда, в начале-середине семидесятых, нашла ответ на свой вопрос: ничего не пишут. Услужливая память тут же подсказала аналогию: сто лет назад (в середине-конце семидесятых прошлого – по отношению к тогдашнему моему двадцатому! – века) тоже стихов почти не писали – Тютчев уже умер, а Блок ещё не родился. Я подумала: может, русская поэзия вообще циклична? Ну, а о том, что было на столетие раньше, я в то время имела самое неопределённое понятие: только Державин и вспомнился.

Вот так примерно – нет-нет, именно так! – рассуждала Наташа Ростова, жившая и живущая во мне, о боги. С максимализмом юношеским, точнее – девичьим. Рассудив всех и вся, весьма опечалясь, поплакав втихую и пошептавшись с отражениями в зеркалах, я относительно успокоилась. И, кажется, втолковала себе, что сейчас ничего не пишут, понадеявшись на цикличное возрождение стихотворчества лет этак через двадцать. Ну, откуда мне было знать, тепличной московской шестикласснице из такой же тепличной благополучной семьи, что есть где-то на свете самиздат, что уже написаны, распечатаны под синюю, вызывающую щемящую жалость копирку стихи, разошедшиеся по рукам. Стихи навылет, насквозь, на пожизненную память! Эти строки я попозже, попозже прочту и перечту. И «Если выпало в Империи родиться,//Лучше жить в глухой провинции у моря», и «Мне моего бессмертия довольно, //Чтоб кровь моя из века в век текла»…
Но любопытство – вещь труднопреодолимая, и периодически я вновь пускалась в плавание по книжным разливам. Однажды, открыв альманах «Поэзия-75» (кажется, именно за этот год!), я почувствовала, что меня аж в жар бросило от восторга: ненапрасно, ох ненапрасно перелопачивала я горы современной макулатуры – вот он, шедевр, чистой воды жемчужина:


Прощай, Париж!

Летают самолёты, –

большое небо в красных параллелях,

дожди, как иностранные солдаты,
идут через Голландию в Берлин.


Прощай, Париж!

Я не уеду боле

туда, где листья падают, как звёзды,

где люстры облетают, как деревья,
на улицы квартала Бабилон.


Прости за то, что миллион предчувствий

в моей душе, как в башне Вавилона,

прости мои монгольские молитвы,
монашество моё и гамлетизм.


Прости за то, что не услышал улиц,

моя душа – вся в красных параллелях.

Кто мне сулил исполненное небо?
Такого неба нет и не бывало.



Как убывают люди и минуты!

Атлантов убаюкали моллюски.

Как я умру, не зная, кто из граждан

мне в уши выливал яд белины?
Прощай, прощай и помни обо мне...



Стихотворение выучилось наизусть на одном дыхании. Я тут же побежала в библиотеку взять сборник потрясшего меня Виктора Сосноры, ибо я ни на секунду не могла поверить, что такие строки выписались в минуту Божественного наития, случайно, а всё остальное у этого поэта мало чем отличается от сонма вялых, невыразительных и услужливых четверостиший, в изобилии предлагаемых книжной торговлей.

Однако – можно представить себе моё разочарование – в районной библиотеке стихов Виктора Сосноры не оказалось. Не то чтобы они были на руках – их просто не было! Я до сих пор помню лицо женщины библиотекаря: еще не тронутое старением, внимательное и немного усталое, с крупным ртом и заметно выступающими передними зубами... А на моём лице, наверно, было написано такое горе, что она тут же пошла смотреть в каталоге и обнадёжила меня: на излёте шестидесятых у Виктора Сосноры вышел сборник (кажется, «Песни Бояна» или «Всадники»?!) – но у них нет, однако книжицу я могу спросить в городской библиотеке, и адресок дала. Охота, как известно, пуще неволи, благо и недалеко было: на одном автобусе...

Когда же и в городской, некрасовской, библиотеке мне сказали, что чаемого сборника нет: мол, тираж маленький, – я просто отказалась поверить в эту нелепейшую версию! Ну, допустим, маленький тираж был десять лет тому назад, но ведь человек писать не бросил (вот и альманах тому свидетельство), не мог же он за десять лет создать одно стихотворение! Аналогия с XIX веком подсказывала: конечно, не мог! Значит, пишет, пусть мало, но всё же... И где же все эти жемчужины? Почему не издают, не печатают? А вдруг он не один такой, Виктор Соснора? А вдруг есть и другие поэты, мне неведомые, коих даже в альманахах не встретишь? И, если догадка моя верна и они таки есть, где же их искать? И почему же читателям тогда подсовывают то, что и стихами-то можно назвать с большой натяжкой? Почему?..

Так, один-единственный вопрос: а что пишут сейчас? – повлёк за собой тьму иных – пронзительных и пронзающих, ответить на которые мне самой в те годы было не так-то просто. Но любопытство (любознательность, то бишь) – верный мой поводырь – вело меня всё дальше, не позволяя отставлять вопросы без ответов.

Наконец, в седьмом классе судьба расщедрилась и свела меня с изумительным по своей чистоте и душевному богатству человеком – Инной Борисовной Шустовой, редактором отдела поэзии издательства «Детская литература». Многие вопросы разом получили ответы: понятно стало, кого читать и где искать... А приобщившись к культуре самиздата, вскоре я и сама стала распространять напечатанные под копирку тексты Гумилёва, Мандельштама, Бродского...

Я поняла, что плата за услужливость, лояльность власти и за восхваление её – многотысячные тиражи, заграничные поездки, дачи-машины-премии равносильны шагреневой потере Дара, а отказ прислуживать своим талантом – публикация одного стихотворения, внутренняя эмиграция, холод-голод-ссылка-внешняя эмиграция – и есть сохранение Дара. Чуть позже стало ясно, что чем выше талант, тем труднее поставить его на службу всемогущей сиюминутной власти, что гений подчиняется лишь собственной совести и идёт на поводу Божественного, а не циркулярного или телефонного слова. О, каким живым смыслом наполнились давно знакомые мне строки Пушкина: «Для власти, для ливреи//Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи»!

А стихи Сосноры нашли меня, когда я училась в десятом классе одной из лучших московских школ – 67-ой, на уроках-лекциях критика Сайтанова и питерского поэта Кривулина, которых приглашал в наш класс учитель литературы Лев Иосифович Соболев. Одним словом, судьба по-прежнему благоволила мне и давала именно то, чего жаждала душа моя: «ищите и обрящете, стучите – и откроется вам»...

Потом в моей жизни было много всякого: и открытые демонстрации правозащитников, и закрытые квартирные дискуссии, и топтуны, и прослушки, и негласные обыски – но всё это уже совсем иные сюжеты! Однако не с тех ли давних пор так стойко во мне нежелание увидеть себя опубликованной на страницах журналов и разомлеть от восторга, заполучив собственную книжицу в руки?! О да, благодарение Богу, времена изменились: печатайся – не хочу, было бы хоть таланта на понюшку или в кармане полушка, но что-то держит меня по-прежнему, заставляя ныне предпочесть Интернет солидным изданиям.
Вот такая нетривиальная история приключилась в моей жизни: судьба круто изменилась оттого, что какой-то цензор не усмотрел ни малейшего криминала в публикации одного стихотворения Виктора Сосноры и не выкинул его из набора. Не потому ли власть так борется с внутренней независимостью и вольнолюбием любого талантливого автора, что подспудно чует опасность: а сколько еще таких наивных, но любопытных девочек и мальчиков, прочитав что-то, что далеко не вписывается в петушиный язык официоза, задумаются: а почему?..

Наталия Литвинова
http://45parallel.net/viktor_sosnora/kakoy_pergamentu_predel