Анатолий КОБЕНКОВ


...Боратынский, Тютчев, Некрасов, Случевский, Анненский, Мандельштам, Пастернак, Шенгели, Хармс, Введенский, Глазков, Бродский...

Яснее ясного, что все эти важные для меня поэты принадлежат России, и в первую очередь, главному для нее языку - русскому; конечно, мне и в страшном сне не приснится наш Пушкин как певец небес африканских, наш Блок - как воспеватель берегов Рейна, а наш Есенин - как поэт Персии. Однако я, как и вы, знаю: первый из них не однажды замышлял побеги в страны иные, второй испрашивал у советского правительства разрешения на выезд из эсэсэсэрии, третий - не без восторга - принял советский Туркестан за настоящую Персию и, оглянувшись на восточную строфику, воспел взоры чужеземки Шаганэ. Мы помним, что замысливший бежать из России Пушкин измучил себя упражнениями в стихосложении на французском, однако никто не знает, что обрела бы при сопутствующей ему удаче поэзия Франции, но зато всякий ведает, что Россия - даже при успешном для поэтовой задумки раскладе - своего первого поэта не потеряла бы, ибо к тому времени Пушкин уже был Пушкиным: слово его не только прозвучало, но и многое - и во многих русских - изменило.

Чем были иные берега для русских поэтов: Италия - для Гоголя и Вячеслава Иванова, Франция - для Ивана Бунина и Георгия Иванова, Китай - для Валерия Перелешина и Арсения Несмелова, Америка - для Ивана Елагина и Иосифа Бродского, нынешняя Канада - для Бахыта Кенжеева?

Конечно, иные берега были для всех только что названных (и не названных) спасением, в том числе и от большевистского террора, гэбэшных наездов и цензурных шпицрутенов. Что значили эти иные берега уже не для них, как российских странников или эмигрантов, а для их муз?

Ровным счетом ничего, ибо ни одна из сих муз менять свое местожительство даже и не собиралась: как начали они свое ино-странное бытие на российских просторах, так на них же и остались, ибо и большой, и малой родиной для всякой порядочной музы является не город, ей внимающий или ее не переносящий, а язык, ее выкликнувший, а заодно и окрыливший.

Кто будет сомневаться в том, что "Дух дышит, где хочет..."!

Кто не согласиться с тем, что Духу вольготнее всего дышится в языке, в слове, так вышло, что в нашем случае - русском, так выходит, что - к нашей радости - в стихе русском. Посему и взглядываю на всех помянутых в этом монологе как на счастливчиков: сбежали, поскрылись, эмигрировали - пребывают себе на радость, будучи своими в области Духа, иностранцами - на меридиане быта...

Вечно настроенному на побег русскому поэту сбежать из России не стоит труда: строка- другая и -- он, глядишь, мусульманин, строфа-другая -- и он в иудеях. Но мусульманин он - русский, иудей - русский, китаец - русский, ибо прежде всего и везде - русский поэт, ибо бежать из языка равносильно для него самоубийству - здесь, в русском слове, его родина...

Все это, конечно же, наговорено затем, чтобы указать на наше родство - по Слову, а значит, и по Духу, и, само собой, по прописке - с теми поэтами, которые съезжаются на наш четвертый фестиваль поэзии, чтобы лишний раз настоять на нашем братстве: с живущей в Германии Ларисой Щиголь, с прикипевшей к Англии Лидией Григорьевой, - затем, чтобы ткнуть в счастливую общность для нас, прописанных на сибирских просторах, с русским лондонцем Равилем Бухараевым, с русским американцем Андреем Грицманом, русским парижанином, а заодно и чехом, Александром Радашкевичем, с русским иерусалимцем Семеном Гринбергом.

Свои для русского слова, самые свои для русского стиха и русской поэзии, они - русские поэты иных берегов - могут примнится иностранцами только тем, кто ни слово это, ни стих этот, ни поэзию эту вообще не дорасслышат, то есть, как подсказывает Библия, исключительно безухим.

Равиль Бухараев - казанский татарин, с отличием закончивший мехмат Казанского университета, сделавший нешуточные открытия в иностранной для меня области математики; однажды, по случаю заброшенный в Венгрию, он настолько подчинился ее слову, что оказался первым, кто создал на языке великого Петефи венок сонетов; русский поэт, он особо любим мусульманским миром - на его счету около десятка томов, объясняющих его воздух, в его активе несколько тысяч дивящих своим наивернейшим звучанием русских стихов; на одной из моих книжных полок, среди многих иных его сочинений, живет одна из престраннейших книг минувшего столетия - вышедшая в Лондоне с четырьмя венками сонетов, написанных Равилем на русском, татарском, английском и венгерском.

Неизменно вечная муза Бухараева - русская поэтесса Лидия Григорьева - живет по иным законам: стих ее, начавший свое житие на Чукотке и в Москве, продолжившийся на Украине и в Лондоне, иной: то захлебывающийся от счастья, то заикающийся на боли, он, создаваемый во имя иной, новой музыки, глотает слова и даже фразы, чтобы разом - и его создавшей и ему внимающему - очиститься, посветлеть лицом, душою и помыслами.

Живущая в Мюнхене русский поэт Лариса Щиголь, опять же, иная: ее стих глядит во все стороны жизни, не в силах проигнорировать ни день нынешний, ни день минувший - он капризен, часто не послушен расхожим ритмам, срывается то на причитание, то на возглас, отчего мнится, будто устами Ларисы говорят все сразу: и девицы родной ее Украины, и многомудрые москвички, и наивные иркутянки, к коим она имеет самое прямое отношение, ибо жизнь ее берет начало именно что в Иркутске.

Андрею Грицману по силам сполна выговориться как в стихе регулярном, так и в стихе свободном, московская вольница то и дело перебиваема в нем петербургской строгостью, нью-йоркская подземка никак не заглушит его российскую тоску по несбыточному, а американские ритмы вынуждают переходить от ритма шалого к ритму неспешному: Грицман пишет еще и замечательные эссе, некоторые из них глядятся почти академическими.

Семен Гринберг на свой лад разрабатывает новую для нашей поэзии тему - тему бытия русского поэта и русского слова на земле обетованной. Вероятно, по этой причине стих его держится малейших подробностей, не чужд рассказа, но и - темнот, обеспеченных добротным знанием Торы, то и дело перебиваемой родной для него Московии.

Александр Радашкевич вернее многих помнит ахматовское замечание, предлагающее нам взглянуть на лирику как на единственную возможность спрятать главную часть своих помыслов. Его стих особенный: задыхающийся на расхожих метрах, легкий и не ведающий никаких остановок в престранных верлибрах. Радашкевич редко-редко пишет, вглядываясь в нас, внимающих ему читателей, чаще - в себя, дуя - чтобы приостыла - на свою ребячью душу, в которой на равных сходятся и давняя Уфа, и недавний Питер, и жаркая Москва, и уютный Париж, и страсти нынешние со страстями времен Екатерины Великой...

Из-за этих, бесспорно русских, поэтов, живущих на иных берегах (приплюсуем к ним русского американца Льва Лосева, русского канадца Бахыта Кенжеева, русских немцев Вебера и Чконию, русских парижанок Горбаневскую и Погожеву) наше культурное пространство представляется мне безбрежным...

* * *

Равиль БУХАРАЕВ

Я и не жил до сих пор толком.

Был как новый, а теперь - трачен.

Что ж ты вяжешь-то меня долгом?

Донимаешь-то зачем плачем?

Уходил я от тебя сушей,

потому что был твоей скукой.

Что же нынче-то в тоске сущей

допекаешь ты меня мукой?

Уходил я от тебя небом,

отцепись ты со своей болью!

Все-то манишь ты к себе хлебом,

а встречаешь, дай-то Бог, солью.

Уходил я от тебя морем,

загибался под чужим кровом...

Да отстань ты со своим горем!

Отвяжись ты со своим зовом!

Обделяла ты меня волей,

наделяла грудой объедков...

Что ж ты мнишь себя моей долей,

кровом, родиной, землей предков?

Что ж ты мнишь себя моим домом?

Что ж ты мнишь себя моим храмом?

Испечется всякий блин комом.

Обернется всякий стыд срамом.

Только сам-то что опять вою?

Мне ведь идолы - твои боги.

Но куда я с этой любовью,

кроме как опять к тебе в ноги?

Через море, небеса, сушу

вспять иду, как уходил раньше...

Измочалила ты мне душу.

Бог с тобою, будем жить дальше.

* * *

Лидия ГРИГОРЬЕВА

Тайно в империю въехав,

тайно ее покидаем.

И хорошо, что не пехом -

едешь, тоскою снедаем,

в еврокомфортном вагоне

или летишь на "Конкорде",

житель иных Патагоний -

с гордой кручиной на морде.

Буде Господняя милость -

всюду закон непреложен -

выпрем Россию на вынос

мимо прилежных таможен.

Споро просеяв пространство

сквозь потогонное сито,

выпьем за гвоздь постоянства

в рваной обувке транзита.

В лапах тоски завиральной

чует, что песенка спета,

житель Деревни Глобальной -

муха в сетях Интернета.

Мы ж, с переменным успехом,

все в чемодан покидаем,

тайно в империю въехав,

явно ее покидаем.

* * *

Андрей ГРИЦМАН

Над всей Испанией безоблачное небо.

Век кончился. Осталось меньше года.

Смысл жизни остается где-то слева,

у дачного загадочного пруда.

Над всей Голландией плывут головки сыра,

над пагодами домиков имбирных.

Там сдобный запах дремлющего мира,

он в перископе видится двухмерным.

Над всей Россией тучи ходят хмуро,

и в магазинах "появилось сыра".

Идут войска на зимние квартиры,

и на броне ржавеет голубь мира.

Над всей Малаховкой летают девки круто,

над зеленью прудов пристанционных.

Внизу в шкафах с тоской звенит посуда,

и мужики вздыхают исступленно.

Над всем Китаем дождь идет из риса,

но в атмосфере не хватает сыра.

По всей Евразии летает призрак мира

подобием дощатого сортира.

Летит над США ширококрыло пицца

с салями и, конечно, с сыром.

За ней следит патрульная полиция

с сознаньем веры, верности и силы.

В Канаде, там идут дожди косые,

густые, как на площади Миусской,

где сладковатый запах керосина

стоит сто лет и продают сосиски.

Над Средиземноморьем голубое

разорвано пурпурно-серым взрывом.

Фалафель там сражается с хурмою,

сулаки бьются с хумусом и пловом,

но, как всегда, нейтральны помидоры.

Над Гибралтаром вьется истребитель,

взлетевшая душа Шестого флота.

В компьютере там есть предохранитель.

Он нас предохраняет от ошибки,

чтоб не пришлось начать все это снова,

и, встав с колен в той безымянной дельте,

следить над головой за тенью птицы,

парящей и рассеянной в полете.

Глядишь, и улетит, нас не заметив,

к далекой нам неведомой границе.

Я, как всегда, один лечу безбожно

над океаном, беспредельно снежным.

Двойное виски ставлю осторожно.

На стюардессу я гляжу безгрешно,

как на заливы Северной Канады,

и мир пульсирует на телепанораме.

Так славно ощущать себя агентом

Антанты, в белой пробковой панаме,

Джеймс Бондом в легкой шапке-навидимке.

И, пролетев над Англией, как ангел,

в Италии остаться у залива,

случайно и как будто по ошибке.

И пить кампари, чтоб не опознали.

В вечернем баре девке в мини-юбке

слегка и бескорыстно улыбнуться,

с надеждой, чтобы, опознав,

еще налили.

* * *

Лариса ЩИГОЛЬ

Что ж - Пушкин? Ну сказал - и был таков.

На то и гений - не понять не стыдно.

А что между словесных игроков

Столь много наплодилось дураков,

Так в том его вина не очевидна.

Что ж - Пушкин? Ну сказал - так ведь не нам.

Известно, что поэт по временам

Насмешничал и даже корчил рожи.

Известно же, что тот, кому сказал,

Эвтерпу и впоследствии терзал

И что вообще врубился - непохоже.

Что ж - Пушкин? Сам-то был умен, как бес.

И с этой констатацией, и без:

Никто других к уму не приневолит.

Вот он сейчас глядит на нас с небес,

Хихикает в кулак и ноготь холит.