Необыкновенный и странный


Свой и Чужой 
7 мая 2001 г. Понедельник. Сижу за рабочим столом на кафедре русского языка Уральского университета, пью кофе, курю. Звонит кафедральный телефон, смотрю на часы - 13.38, почему-то знаю, что это по мою душу, и Маша (методист кафедры) протягивает трубку - тебя. Звонит Женя Касимов, писатель, журналист, известный в городе человек, мой старый друг.

- Юра, здравствуй. Сегодня ночью повесился Боря Рыжий…

Когда тебе за 45 - начинаешь привыкать к очевидной неизбежности череды трагедий. Нет, руки у тебя, опускаясь, не опускаются и слезы из глаз не текут, только сердечная боль медленно проворачивает в спине левую лопатку, как весло кормовое по команде "право руля", да ощущение силы закономерной несправедливости того, что принято называть судьбой, поведет по кругу в черствой от горя голове не твои-твои слова "Тягунов", "Артем", "Отец-Мать", "Ирина", "Дозморов". И каждое слово чертится поперек лба того, к кому оно относится, и относит его от тебя, и вдруг возвращает в смутную тесную пустоту твоего очередного - нового осознания смерти…

Борис Рыжий как человек и поэт в писательском, если так можно выразиться, "сообществе" (а реально - "разобществе") Екатеринбурга был и своим и чужим одновременно: печатался преимущественно в Москве и в Петербурге, первая (и единственная в тот момент) книга вышла тоже не в бывшем Свердловске (где ежегодно издаются десятки убогих и пестрых рукодельных сборников, альманахов и еще Бог знает чего), а в престижном "Пушкинском фонде". Борис обходил стороной социальную сферу провинциальной литературности (литературы здесь действительно, как и в любом другом городе, в том числе и столичных, мало, маловато, то есть ровно столько, сколько реально может и должно быть), потому что его дорога (не как поэта, а как "литератора") вполне соответствовала национальному представлению и образу литературных путешествий "Из Петербурга в Москву", "Из Москвы в Петушки", "Из Петушков в Нью-Йорк", но тем не менее качественно преобразовавшись в "дорогу жизни" (Борис любил Ленинград-Питер и языковую игру), номинировалась названиями практически несовместимых пунктов отбытия и назначения - "Из Вторчермета в Роттердам". Языковая игра превратилась в языковую и поэтическую судьбу, потому что человек рождается поэтом, и поэт потом всю жизнь учится или пытается учиться быть человеком.

Борис Рыжий младше меня на 19 лет. Но в поэзии (не в литературе!) возрастная линейность поколений переходит в вертикаль, а вертикали - сближают и сближаются, как стволы деревьев в лесу. Поэтому Бориса знали, любили, ненавидели, не замечали и боготворили в Екатеринбурге абсолютно разные по возрасту люди: шестидесятилетние поэты и писатели Майя Никулина, Герман Дробиз, Владимир Блинов, покойный Юрий Лобанцев, сорока-пятидесятилетние Александр Верников, Николай Коляда, Алексей Кузин, Наталья Смирнова и Евгений Касимов, двадцати-тридцатилетние Олег Дозморов, Елена Тиновская, Евгения Изварина, Андрей Ильенков, Игорь Воротников и многие другие.

Борис Рыжий мог себя считать товарищем таких известных ныне литераторов и поэтов, как Александр Кушнер, Алексей Пурин, Ольга Ермолаева, Сергей Гандлевский, Евгений Рейн, голландский писатель и литературовед Кейс Верхейл, Александр Леонтьев и др. Борис как поэт, учащийся быть человеком, мучительно, непроизвольно и сознательно выбирал и строил свой тип творческого поведения: когда поэт-аристократ (поэтическая игра с О.Дозморовым в дворян-офицеров XIX в.) трансформировался в поэта-скандалиста (многие оценивали бытовое поведение Бориса как есенинское), оставаясь, несмотря ни на что, поэтом-отшельником. Борис Рыжий - явление типично-уникальное для России, как М.Лермонтов, Я.Полонский, Ап.Григорьев, К.Случевский, И.Анненский, А.Блок и другие, он не описывал мир, даже не познавал его - Борис Рыжий в поэзии сразу же ухватил быка за рога: он взял жизнь за смерть, а смерть - за жизнь. Редкие качества для поэзии конца XX в. - смысловая открытость, тематическая противоречивость, а главное - возвращенная Рыжим на рубеже XX-XXI вв. русской поэзии (слава Богу, уже не "городской" и не "деревенской", не "столичной" и не "провинциальной") музыкальность, все это обусловливает высокую степень востребованности и, естественно, известности Рыжего не только как стихотворца, но и - во всех значениях этого затертого выражения - поэта народного.

В сфере поэтики Борис Рыжий - явный современник (в равной степени) и XIX, и XX, и XXI векам, что, видимо, наверняка обеспечит должный интерес к его стихам поэтических потомков.

Сам Рыжий в предисловии к книге Олега Дозморова ("Стихи". Екатеринбург, 2002) говорит о сознательном выборе поэтом своего художественного хронотопа: "Попытка поэта жить в настоящем приводит в лучшем случае к неминуемой физической гибели (Маяковский, Мандельштам, Есенин), в худшем - к гибели самого таланта (Горбовский и прочие). Не время выбирает поэта, а поэт - время, и это, пожалуй, главное его преимущество перед простыми смертными…"

Борис Рыжий понимал, что он живет не по одному, а сразу по нескольким авторизованным сценариям - как внешним, так и внутренним. В этом заключается жизненная трагедия поэта, которая чудесным образом делает эстетику искусства этичной, а этику жизни - эстетичной и которая управляет скоростью жизни и смерти. Поэты вообще отшлифованные трагедией люди. Борис не умел или не хотел корректировать скорость своей трагедии, интенсивность которой впрямую влияет на увеличение скорости смерти. Категория Всеведения поэта, о которой в начале XX века вспомнил Александр Блок, может легко и незаметно трансформироваться в категорию Вседозволенности, так как поэт, учась быть человеком, все-таки постоянно находится в процессе углубления и расширения языкового стресса, который принято называть поэтической одаренностью или поэтическим талантом. Поэт - всегда рыжий. Рыжий на фоне серо-светло-темноголовых.

Был ли Борис действительно рыжим? Наверное, отчасти, потому что рыжины в цвет его волос добавляло его имя - Рыжий, по семейному преданию Рудой… Рыжий, тревожащий, поражающий как Красный, Red, Ginger, Огненный…

В последние месяцы жизни Борис чаще или хохотал, или усмехался, нежели улыбался, потому что понимал, что каждый человек неповторим и что всякий человек вполне повторим, он почти ксерокопичен, когда находится в толпе. Поэт не видит толпы, а она его за это ненавидит.

Смена эпох 
Поэт ни с кем и ни с чем не борется, он никому никакой дороги не освещает, никого "не берет" и не зовет с собой - поэт просто приводит в чувство и в сознание обывателя, ослабшего от голода или обжорства. У поэта родовая травма - душевная, или врожденная душевная травма: такое состояние является нормой для него. Такая генетическая, поэтологическая (не патологическая ли?) особенность человека, думающего и говорящего, поющего и плачущего стихами, оформилась к концу XX свинцового века, когда в России начала происходить смена эпох и абсолютное перерождение людей в рамках, так сказать, прежней плоти. Вместе с коммерциализацией искусства и слиянием культуры с шоу-бизнесом начали оформляться новые глобальные для России оппозиции Цивилизация-Культура и Государство-Страна. Борис Рыжий остро осознавал быто-бытийное противоречие в развитии цивилизации как обеспечения комфорта (Борис боялся комфорта и в то же время любил его) и жизни культуры как стремления к душевному, онтологическому дискомфорту ("Но не хочу, о други, умирать - Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…"). Борис "обходил" государство стороной и любил страну, народ-пьяницу, уголовника, творца, рабочего и бездельника, "крутого", интеллигента и ученого.

Не модный 
На рубеже эпох, на хронотопическом рубце, частью которого являемся все мы, живущие в России в начале XXI века, видоизменяется само понятие "поэт": если в XIX в. поэт - это субстанция редкая, уникальная, то в свинцовом XX веке поэт - явление цеховое ("Цех поэтов" и проч.), массовое (Союз писателей) и хоровое (ангажированность идеологическая, социальная и эстетическая, в целом - сервилистская, унифицированно-служебная и проч.). Подлинность как основа духовной и нравственной жизни вытесняется сначала ее аналогами историко-национального характера, а затем и вовсе подделкой, копией, размножаемой и тиражируемой телевидением, постмодернистской эстетикой, шоу-бизнесом, черной литературой, в частности, процветающей на Урале "черной драматургией", которая вот уже десятки, если не сотни раз переписала и переписывает пьесу М.Горького "На дне".

Коммерческий прагматизм современного искусства - не более чем дикость докультурного (или - посткультурного) творчества. Искусство перестает быть бесполезным, безденежным; эстетика материализуется не только в инсталляциях, но и в многочисленных и постоянных выставках поп-арта. Вот почему Дмитрий А.Пригов, выступая по TV, констатирует "кризис перепроизводства художественных текстов", что обусловливает наличие в стране моды на писателя, на имя и на произведение. Постхудожественные тексты хороши и интересны только такому читателю, который отродясь не видел текста художественного или видел, да не заметил в силу его неглянцевого, неяркого - без голых девок и бандитских лбов - оформления.

Борис Рыжий - поэт известный, но, слова Богу, не модный, так как боль никогда не войдет в моду.

Материальное Зло 
Игра всерьез обернулась судьбой: культура губит одних, мучает других и защищает третьих. По словам отца поэта Бориса Петровича Рыжего, Борис тяжело переживал время, когда Зло становилось все очевиднее и материальнее. Борис чувствовал и понимал причины такой неожиданной и глобальной востребованности его стихов, но он и осознавал цену того, что с ним происходило. Его стремительный бросок к подлинности, к тому, что он называл музыкой, не мог не сказаться на его жизни: Борис постоянно, будучи уверенным в себе как поэте, сомневался в том, не что он делает, а скорее - как он "пишет". В начале апреля 2001 г. я привез из Москвы по просьбе завотделом поэзии журнала "Знамя" Ольги Ермолаевой верстку подборки новых стихотворений Рыжего, которая оказалась последней авторской и первой посмертной публикацией поэта ("Знамя" 2001, # 6). Через день-два Борис позвонил, чтобы узнать мое мнение о стихах, идущих в "Знамя". Честно говоря, именно та подборка мне не совсем пришлась по душе: мне казалось (сегодня я понимаю, что ошибался), что "тематические", "вторчерметовские" или "узкохронотопные" стихи Бориса в печати начали как-то приедаться; я чувствовал, что у него есть какие-то другие вещи, более близкие мне как "закоренелому традиционалисту", интуитивно я знал, что у Бориса должны быть стихотворения, в которых существует извечная и типичная для русских поэтов мучительная и мощная попытка выражения неизъяснимого; "свердловские" стихи Борис, видимо, публиковал уже по инерции, он вошел, так сказать, в образ поэта-пацана с окраины индустриального города.

"Бог сохраняет все" 
В одном из последних наших разговоров я, зная, в каком состоянии находится Борис, сказал, что стихи - классные, подборка великолепная, в ней любая стихотворная легковесность оправдана наличием в каждом тексте полновесного страдания. Мы еще немного поговорили о том о сем, о стихах Верникова, в частности, об Олеге Дозморове (Борис был очень обеспокоен долгим молчанием своего друга). Разговор наш закончился неожиданным признанием Бориса (а он почти никогда не жаловался на жизнь - чаще пенял себе, своему особому озорному, иногда необузданному нраву) в том, что, старик, как все это достает - и жизнь, и люди, и погода…

Если культура уничтожает, давит слабых, то поэзия убивает только истинных поэтов, как это ни парадоксально звучит, - поэт и поэзия пожирают друг друга, поэт губит себя для поэзии. Борис был и жил целиком в поэзии. А это - смертельно. Как-то поэт Геннадий Русаков произнес тогда еще не совсем понятную мне, а сегодня абсолютно ясную фразу: "Поэзия - дело мужское, кровавое…" Да, знал бы кто, что так бывает…