Виталий Свиридов


     Мистика Слова… Магия Числа… Магическая сила Языка – как средства коммуникации между людьми; видимо, здесь надо искать обусловленность той «поразительной способности созерцать бесконечное», которую Шеллинг назвал «поэтическим даром». Если не пренебрегать текстом Священного писания, то, размышляя над тем или иным художественным переводом, или, как говорил Пушкин, «перевыражением» литературного текста с одного языка на другой, невольно склоняешься к «умонепостижимости» этого древнейшего вида словесного творчества, особенно в области поэтического перевода. Поэзия – как «святая святых» всегда иррациональна, и осуществление её не имеет прямой зависимости от направления ума её создателя, поскольку язык поэзии, по выражению Фридриха Шлегеля, «бесконечное лишь намечает, а не обозначает определённо, как это происходит в языке обыденной жизни с её предметами». Однажды доверившись Платону, мы можем, однако, думать, что вся жизненная сила, вся энергия стихотворного текста проистекает из единого источника – из Божественного начала, из «припоминания того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу…». Но разве из этого следует, что рассудочность художника не имеет силы в созидании вдохновенного текста?! Поставив такой вопрос, трудно не соскользнуть в пропасть диалектической взаимосвязи формы и содержания, имеющей непосредственное практическое значение при работе над переводом поэтического текста: я уйду от этого искушения, сожалея о недостатке и времени, и средств, и места.
     Замкнутое на себя языковыми границами литературное пространство всякой титульной нации, с одной стороны, как бы разрушает, обедняет целостность общемировой культуры, с другой же стороны – создаёт предпосылки для её внутреннего развития и совершенствования. Благородная миссия переводчика осуществлять, как сказал Б. Пастернак: «вековое общение культур и народов», или содействовать духовно-интеллектуальной интеграции межнациональных отношений – есть многотрудный, тернистый путь и творческого, и личностного испытания. Не случайно, применительно к общемировому литературному айсбергу, так мало места (в нём) занимают признанные шедевры этого вида изящного искусства – искусства поэтических «перевыражений». Что ж, тем с большим вниманием и великодушием отнесёмся мы к попыткам наших соплеменников испытать себя на этом максимально сложном, но увлекательном поприще!
     В этой связи, говоря о практике поэтического перевода с русского языка на украинский язык, мы обратимся к творчеству нашего земляка, украинского литератора – прозаика, поэта и переводчика Николая Григорьевича Тютюнника. Поэтом сделано более двухсот поэтических трансформаций; учитывая значительный объём проделанной им работы, в настоящей статье придётся ограничиться лишь некоторыми соображениями частного характера, сосредоточив своё внимание исключительно на поэтических переводах стихотворений Николая Рубцова.
     Более пятидесяти поэтических оригиналов выдающегося певца русского севера переработал в контексте «рідної мови» Николай Тютюнник. Этот факт не остался незамеченным в литературном поле ближнего зарубежья: на 4-м Международном поэтическом конкурсе «Звезда полей» памяти Николая Рубцова, что состоялся в Москве весной этого года, Николай Тютюнник был удостоен почётного звания лауреата конкурса. Не лишним будет напомнить, что язык всякого глубоко национального поэта органически (генетически) связан с корневыми структурами национального языка, национального самосознания, что не только весьма осложняет создание адекватного поэтического перевода на иной национальный язык, на иную национальную почву, но и неизбежно приводит к невосполнимым потерям поэтического оригинала в случае его «перевыражения». «Поэт должен думать и писать на одном языке; раздвоенный язык лишь змею делает сильнее…» – кажется так, или почти так, сказал однажды слушателям своего мастер-класса крепкий украинский литератор Григорий Половинко. Эта ирония, воспринятая мною полушутя-полусерьёзно, с течением времени приобрела более чёткие очертания.
     Мирон Петровский, автор замечательной работы «Книги нашего детства», недвусмысленно обозначил сам акт «чтения» книги, как «процесс культурно-энергетический…» Действительно, производительная энергия культурных сил нации, сокрытая в глубинах национального языка, как мне представляется нынче, высвобождается наружу лишь усилиями и напряжением свободной воли художника в процессе создания им национальных художественных ценностей. В то же время, присутствие иноязычного лингвистического воздействия на сознание литератора, осуществляющего процесс моделирования окружающего мира, может быть уподоблен энергетическому воздействию иной культуры, с иными национальными архетипами – и, на самом деле, может не обогащать, а напротив, нивелировать тончайшие семантические и морфологические нюансы родного языка, его выразительные особенности; так наличие искусственного органа (протеза) делает невозможным высокую степень адаптации организма к изменению условий существования – мешает осуществлению его резервных возможностей.
     Неудивительно, что в теории перевода, современная наука не только оказалась за пределами своих потенций в деле анализа переводческой практики, как, например, пишет Юрий Лотман, но и границы решения вопросов, «что ещё недавно казались ясными и очевидными, представляются современному учёному непонятными и загадочными». Здесь мы, видимо, уклонились в сторону общих рассуждений от узко обозначенной нами темы: «Украинская интерпретация поэзии Николая Рубцова в поэтических переводах Николая Тютюнника». Надо сказать: творческие приоритеты Тютюнника-переводчика далеки от тупиковых тенденций, ярко выраженных в литературе 30 гг. прошлого столетия – так называемых «буквалистских переводов», в известном смысле невольно запрограммированных «девятью обязательными заповедями переводчика» Николая Гумилёва, провозгласившего «форму» как единственное средство выражения «духа».
    Николай Тютюнник – представитель «вольного» переводческого стиля, с едва обозначенной степенью мистификации. Обладая неподдельно выраженным темпераментом южанина и ярким художническим воображением, поэту не всегда удаётся выдержать сюжетную дистанцию со своим северным собратом – безыскусственным выразителем «тихой лирики» – Николаем Рубцовым.
     Подсознательный конфликт темпераментов автора стихов и переводчика проявляется в изменении ритмики, строфики, и, даже в «перевыражении» эмоционального колорита в сюжете, бессознательном смещении шкалы драматического напряжения в сторону лёгкого юмора, каковой всегда был неизменным украшением и отличительной особенностью украинского языка. Доказательной иллюстрацией к сказанному может послужить фрагмент поэтического перевода стихотворения Николая Рубцова «На Родину!»:
     Во мгле, по холмам суровым, –
     Без фар не видать ни зги, –
     Сто километров с ревом
     Летели грузовики,
     Летели почти по небу,
     Касаясь порой земли.
     Шоферы, как в лучший жребий,
     Вцепились в свои рули,
     Припали к рулям, как зубры,
     И гнали – в леса, в леса! –
     Жестоко оскалив зубы
      И вытаращив глаза…

     Яркая, драматическая картинка, в чём-то ассоциативно близкая по духу кадрам из фильма «Директор» с незабвенным Евгением Урбанским!.. Последние две строки исполнены внутреннего сценического динамизма, и неистовости – далёкой от опрометчивой бесшабашности и удали: «И гнали – в леса, в леса! Жестоко оскалив зубы…и вытаращив глаза…» «Оскаленные зубы» и «вытаращенные глаза» у Рубцова – элемент усиления, напряжения, «сгущения» – выражаясь языком Карла Кречмера. Казалось бы, на этом можно поставить точку экстремума – высшего не достичь!.. Поэтический темперамент Тютюнника с этим согласиться не может, и, в украинском варианте стихотворения возникает элемент мистификации:
     В імлі, по лощинах суворих,
     Під рев і клаксонів гудки,
     То вниз, а то зразу ж – угору
     Летіли грузовики.
     Летіли, здавалось, небом,
     Торкаючись ледве землі,
     Шофери, як в ліпший жереб,
     Вчепились в свої рулі.
     Припали до них, як зубри,
     Й летіли через пеньки,
     Жорстоко оскаливши зуби
      І витріщивши баньки.
     («На батьківщину!»)

     На первый взгляд может показаться, что поэтический перевод осуществлён вполне добротно, почти сбалансированным эквивалентом оригиналу, с сохранением всех смысловых элементов, присущих поэзии Рубцова. «Перевыражение» могло бы и быть таковым, но переводчику помешал эмоциональный всплеск безудержного желания усилить образность дополнительной метафорой, что он и сделал одной строкой в середине сюжетного построения…Рубцовский фон – эпическая мощь могучих сибирских лесов и просторов – «И гнали – в леса, в леса!..» – исчезает, превращаясь в невольный лесоповал, в гротеск, почти в шутку: «Й летіли через пеньки…» Воистину, от драматического до комического – один шаг! В то же время лёгкий национальный юмор Тютюнника придаёт особую жизненную выразительность литературному герою «Элегии»:
     Стукну по карману – не звенит.
     Стукну по другому – не слыхать.
     Если только буду знаменит,
     То поеду в Ялту отдыхать…

     Разухабистая фигура поэта-бессребреника, графически скупо очерченная в русском оригинале, в сочной, живописной трактовке Николая Тютюнника приобретает черты литературного героя из рассказа «Челкаш» Максима Горького…
     Стукну по кишені – не дзвенить.
     Не дзвенить і друга. Ну й начхати!
     Якщо тільки буду знаменитий,
      То поїду в Ялту спочивати…

     Так и слышится между строк: «Главное в крестьянской жизни – это, брат, свобода!»
     Обращая своё внимание на некоторую (безусловно производительную) вольность в переводческой практике Николая Тютюнника, автор настоящей статьи не ставит перед собой каких-либо сверхзадач по критическому анализу поэтической интерпретации поэзии Николая Рубцова украинским переводчиком… В рамках «вступительной», взвешенная количественная оценка потерь и достижений – непродуктивна и малоинтересна для читателя. Как мне представляется: для «вхождения в книгу» важнее всего возбудить особое эмоционально-доверительное настроение, которое только и предшествует открытию, предваряя собою тайну. Тонкий, доброжелательный любитель литературного перевода сам для себя оценит эффективность вложенного труда поэта-переводчика в «перевыражение» того или иного поэтического творения. Мне бы хотелось лишь обозначить некоторые ориентиры наиболее удачных (на мой взгляд) неформальных соответствий переводов поэтическому оригиналу, таких, например, как пейзажный мотив в стихотворении Рубцова «Русский огонёк»:
     Погружены в томительный мороз,
     Вокруг меня снега оцепенели!
     Оцепенели маленькие ели,
     И было небо тёмное, без звёзд.
     Какая глушь! Я был один живой.
      Один живой в бескрайнем мёртвом поле!..

    «Via est Vita!» – так выражали латиняне своё отношение к «пути». Дорога – это жизнь! Для русского поэта Россия – это пространство, даль. дорога! Может быть, прежде всего – «путь», как у раннего Блока… «Дорога, дорога, разлука, разлука. Знакома до срока дорожная мука.» – гулким сердцебиением наполнены поэтические строки Николая Рубцова. Откуда это азиатское ностальгическое пристрастие у певца русского севера? Откуда оно у Тютюнника, привыкшего к оседлой жизни славянина?! Его поэтические интерпретации стихов Рубцова зачастую имеют сопереживательный характер, не от холодного ума – от сердца!
     Мороз не знає на землі границь.
     Довкруг мене сніги заціпеніли.
     Мали ялинки стали білі-білі,
     А небо було чорним, без зірниць.
     Яка ж то глуш! Я був один живий,
      Один живий в безкрайнім мертвім полі!

     Или рубцовское:
     Спасибо, скромный русский огонёк,
     За то, что ты в предчувствии тревожном
     Горишь для тех, кто в поле бездорожном
      От всех друзей отчаянно далёк,

     У Тютюнника:
     Спасибі, скромний вогнику, тобі,
     За те, що ти в передчутті тривожнім
     Гориш для тих, хто в полі бездорожнім
     Довірився, як я, своїй судьбі,

     В технике поэтического перевода некорректная смысловая разница между оригинальным текстом и его «перевыражением» на иной язык при внимательном прочтении всегда видна, но у Тютюнника эта разница прослеживается на почве чистосердечного и глубокого сопереживания с автором оригинала в результате творческой ассимиляции и приятия художественного образа как своего собственного. Это видно, например, из другого отрывка того же произведения, где Н.Рубцов говорит о хозяйке дома, давшей приют путнику:
     И долго на меня она смотрела, как глухонемая,
     И, головы седой не поднимая,
      Опять сидела тихо у огня.
     Теперь ощутим смысловую разницу этих строк в сопоставлении со стихами в переводе Тютюнника:
     І довго на вогонь
     Дивилась мовчки, як глухонімая.
     Й пучками терла сухість сивих скронь,
      І голови уже не піднімала.

     Хорошо видно, как версия украинского поэта изменила не только ритмику в этой, казалось бы, малозначимой части сюжета, но изменила и самую структуру повествования, в целом обогатив образ литературного героя элементами хотя и бессознательного, но живого наполнения. Не затрагивая сути технической стороны переводческой практики, заметим, однако, что искусство литературного «перевыражения» осложняется, может быть, и тем, что переводчику настоятельно требуется развивать в себе ещё и дар сценического воплощения в образ; но если актёр должен в процессе перевоплощения забыть себя, свою личность, то поэт-переводчик на это права не имеет. С точки зрения Н. Гумилёва: «поэтическое «Я» переводчика не должно раствориться в переводимом авторе». На этой волне, касаясь деревенской темы в творчестве Николая Рубцова, нельзя не вспомнить, что для Николая Тютюнника тема деревни не случайна, и, хотя украинский поэт (в отличие от Рубцова) не ощутил на себе влияния литературного течения русских «деревенщиков» 60-х г., ему не было нужды вживаться в деревенскую лирику: тепло детских воспоминаний вошло в душу вместе с корнями родовой воронежско-белгородской генеалогии. Может быть, именно от этого сердечного тепла так проникновенно и светло вибрируют строки поэтического перевода стихотворения «В сибирской деревне». Тютюнник не претендует на создание поэтического шедевра, равного рубцовскому оригиналу – у него своё ощущение «божьей обители праотцов», как и Божьей милости к ней.
     То жовтий кущ,
     То човен вгору днищем,
     То колесо,
     Що хтось забув в багні. А на траві,
     Як підійшов я ближче,
     Дивлюсь, –
     Маля всміхається мені.
     А з ним щеня –
     Приникло до дитини.
     Вони сховались
     В холодочок вдвох.
     Так любо їм
     Під цим високим тином
     Й про що лепечуть – Знає тільки Бог!
      Який тут спокій!

     Тютюнник не копирует беспристрастно живописную, но почти монохромную поэтическую картину «деревенской идиллии» из сибирской глухомани, скрытое вековое убожество которой лишь угадывается в немногочисленных деталях вялотекущей жизни. У поэта-переводчика свой угол восприятия далёкого русского захолустья, подчас пересекающегося со смутными реминисценциями из «Кобзаря»: «Садок вишневий коло хати, хрущі над вишнями гудуть…» Поэтический образ «тихой печали» по колориту у Тютюнника иной, нежели у Рубцова, не социально-обличительный, но более тёплый, камерный, более задушевный, без тоски и сердечной боли. Рубцовское восприятие суровой реальности острее, пронзительнее по душевному отзвуку, трагичнее в своей безысходности:
     То жёлтый куст,
     То лодка кверху днищем,
     То колесо тележное
     В грязи…
     Меж лопухов –
     Его, наверно, ищут –
     Сидит малыш,
     Щенок скулит вблизи.
     Скулит щенок
     И всё ползёт к ребёнку,
     А тот забыл, Наверное, о нём, –
     К ромашке тянет
     Слабую ручонку
     И говорит… Бог ведает, о чём!..
      Какой покой!

     Удивительное различие, почти непримиримое, между эмоциональной аурой русского поэтического оригинала и аурой поэтического «перевыражения» на почве украинского мироощущения! Возникает невольная аналогия тому, что одну и ту же сюжетную картинку мы будто рассматриваем через некий волшебный светофильтр – то небесно холодный, то солнечно тёплый… Причём эту отличительную особенность поэтических переводов Тютюнника с русских оригиналов нельзя не заметить во многих его работах. Что это?!.. Живительная «привередливость» оптимистического, доброжелательно настроенного мироощущения украинского художника, каковое оно и есть на самом деле у Николая Тютюнника, или же это особенность украинского языка, с его исторической предопределённостью вмещать в себя большое количество глухих согласных (мало усиливающих выразительность энергии мысли, её экспрессию) но, несомненно, выигрывая тем самым – в мелодике и певучести, в лирической задушевности?.. Или же это трансцендентное влияние некогда могучей идеи панславизма, в духе которой до сих пор пребывает душа украинского литератора, и в духе которой, великий Гоголь пытался (может быть, наивно) осуществить свой гениальный проект нравственного переустройства российского общества на русско-православной почве и был саркастически высмеян радикальным «западничеством»?!
     Вопросы… вопросы… вопросы… Задавать вопросы всегда проще, чем отвечать на них! Писательская практика – это тоже бесконечные вопросы и нелицеприятное осознание бесконечности собственного невежества. «Наш земной кругозор так ограничен, – отметил в своём дневнике Митрополит Анастасий, – что часто нельзя сказать: что это?.. для чего это?.. ибо всё в своё время откроется, как утешал премудрый Сирах».
     О поэтических переводах Николая Григорьевича Тютюнника говорить можно очень долго, но чтобы написать об этом коротко и содержательно, – у автора этих строк нет ни времени, ни средств. Можно было бы, с известной долей субъективности, отметить особо удачные работы переводчика в книге, которую сейчас держит в руках читатель – такие работы есть, как есть свои шедевры у каждого осуществлённого поэта; но мне не хочется этого делать на том основании, что нельзя по живому разрывать органическую ткань целого! В целом же, всю книгу поэтических переводов Николая Тютюнника нужно воспринимать не только как «культурно-энергетическое» выражение духовной близости исторически взаимосвязанных народов, но и как ещё один замечательный акт свободной воли художника – осуществить практическое единение культурных, созидательных сил двух стран, вопреки деструктивным тенденциям в современном мире государственных и людских отношений.


Публикацию подготовила Л.Цай