Кормак Маккарти

«Кто мне постелет, скажи,
Брачное ложе?» —
«Старый, седой пономарь
В яму уложит».
 Сэр Вальтер Скотт[1]

Было девять часов сияющего утра октябрьской субботы. Белки, видимо, удалились на раннюю сиесту, и Уэс, сидевший у подножия высоченного косматого гикори, встал и разогнул одеревеневшее тело. Оранжевое солнце торопливо взбиралось с восточного края неба к зениту и не по сезону сильно прогревало мокрые леса. Уэс прислонил винтовку к дереву и расстегнул куртку. Он чувствовал легкое раздражение оттого, что упустил белку. До нее были четыре-пять, но эта спустилась по стволу прямо у него перед носом — верный выстрел! Когда он нажал на спуск, белка слетела наземь, и на минуту ему показалось, что цель поражена. А потом он услышал, как она удирает, шурша мертвыми листьями.

Уэс взял винтовку и медленно двинулся к дому. Нужно было накосить травы на выгоне. Хорошо выбитая тропа шла в густой тени молодой лиственной поросли — гикори и дубков. Покрытый пятнами мха серый известняк там и сям проглядывал сквозь влажную, в листьях почву. Показался заброшенный карьер. Уэс приостановился, чтобы швырнуть камень в зеленую зацветшую воду, наполнившую яму. Потом свернул на железнодорожную колею. Этот путь был длиннее, идти было труднее из-за прогнивших шпал и приставучей жимолости. На просевших рельсах виднелась рыжая ржавчина. Уэс осторожно ставил одну ногу перед другой, шагал и то и дело проваливался. Так он шел, пока колея не свернула к коричневым сжатым полям на востоке. Онвернулсявлес.

В отмытом дождем овраге из красной глины он наклонился и подобрал сплющенную пулю от штуцера[2]. Соскреб грязь с окислившейся свинцовой поверхности и осмотрел. Здорово. Он задумался — когда ею стреляли, кто это сделал и в кого или во что целился? Кто знает, был ли это поселенец или разведчик, сражавшийся с разъяренным индейцем... Хотя, скорее всего, здесь развлекалась своя компания, и позже — когда индейцев уже не осталось. Возможно, ею стреляли всего тридцать или сорок лет назад. Старые дульнозарядки использовали в этих местах еще совсем недавно, это точно.

Пока Уэс обследовал пулю, в лесу появлялись тени длинных, поджарых ребят с пограничья, с рогами для пороха и сумками для пуль, перекинутыми через плечо, и с длинноствольными, отделанными латунью винтовками, ложа которых выточены из золотисто-коричневого кленового дерева.

Уэс положил реликвию в карман и тихо зашагал дальше, сквозь лес, наполнившийся призраками прошлого.

Должно быть, находка пули подтолкнула его к тому, чтобы сходить на кладбище. Он уже побывал там с парнишкой Фордов и смог бы найти туда путь.

Он ускорил шаг и наконец добрался до дороги. Оказавшись на другой стороне, перелез через изгородь из колючей проволоки, не слишком-то надежную с виду, и направился к кладбищу. Висевшие между деревьев паутинки поблескивали каплями росы, Уэс, не заметив, порвал их, а солнце грело слишком сильно для той тяжелой одежды, что была на нем.

Кладбище оказалось не совсем там, где подсказывала память, он наткнулся на него почти случайно. Вот он ступил на заброшенную землю, хранившую в себе мертвецов, и сильное, пронзительное ощущение присутствия разлилось вокруг.

Здесь, на погосте, карликовые сосенки росли свободно, под присмотром дубов и гикори. Надгробия прятались под спутавшимися стеблями жимолости. Покрытые мхом, источенные временем, они выглядели так неприхотливо, что очаровали бы любого ценителя старины.

Уэс ходил среди камней, откидывая мешавшие вьюнки и сорные травы, и читал эпитафии. Такие старые. Такие забытые... особенно забытые. Всего несколькими футами глубже покоились белые кости людей, некогда ходивших по этой земле так же, как ходит он сейчас. Бородатые надгробия, казалось, и сами застыли в этом преходящем состоянии распада, напоминая о почивших близких, о череде поколений, — уводя все глубже и глубже в прошлое, к истоку, затерянному во мраке времен.

1834-й, например, был памятным годом. В этом году, гласила надпись на камне, Жизнеподатель призвал к Себе Сьюзан Ледбеттер. Сьюзан прожила на этой земле полных семнадцать лет. Простой мрамор вдруг превратился в монументальный памятник; невидимая связующая ниточка протянулась от надгробия к некогда живой, дышавшей девушке. Уэс представил Сьюзан: голубые глаза, золотистые волосы, вся такая мягкая и свеженькая, в платье из домотканого сукна. (1834-й был памятным годом; конечно, тогда не подписывали Великую хартию вольностей и не сражались при Гастингсе, год как год). Сьюзан восседала за столом с родителями и братьями и с вполне простительной гордостью оглядывала приготовленный ее руками и руками матери обед.

Там были груды золотистого, только что из печи, кукурузного хлеба, готового впитать в себя слой свежесбитого масла. Миска капусты и еще одна — с фасолью, каждая изукрашена кусочками свинины. Ароматная тарелка поджаренной свиной вырезки. В голубой фарфоровой миске с отбитыми краешками истекали соком тушеные яблоки, а глиняный кувшин пахты обещал смягчить предстоящую дневную жару. Глядя на обедающих братьев, Сьюзан трепетала от истинно женского удовольствия.

У Сьюзан, конечно, был любимый, до странности похожий на него, Уэса. Он захаживал в гости, этот восемнадцатилетний долговязый парень с темными серьезными глазами и живой усмешкой.

Теплыми летними вечерами они сидели на веранде и болтали о том, что знали лучше всего: о соседях и прочих знакомых, и об урожае, и о детстве, и о родителях. Парень пытался пересказывать анекдоты, услышанные в лавочке Джорджа Мура, но в его устах они уже не были такими забавными. Она улыбалась, иногда смеялась, но он чувствовал — от повторения «соль» ушла. Потом он принимался рассказывать про свои мечты, вначале робко, и глаза были все такие же темные и серьезные. Он говорил мягко, медленно, то и дело переводя взгляд с земли на девушку, и его усмешка поражала ее в самое сердце.

О многом они беседовали — о смерти, о ловле окуня, о «квадратике»[3], о развертывающейся перед их глазами картине жизни. Они понимали друг друга с полуслова.

И так они влюбились — он в ее глаза, руки, плечи, нежные округлости бедер, она в его руки и шею, и в гриву каштановых волос.

Не то чтобы они говорили о любви. Ни намека на это не было, и ночью, когда он стоял на веранде и целовал ее, а потом поворачивался и шел к воротам, несказанное надо было бы высказать. В воротах он оборачивался на нее, видел фигурку, осиянную светом осенних звезд, и желал вновь подбежать к ней, схватить в объятия и прошептать дикие слова в ушко. Но он просто подымал руку, получал ответный взмах и неторопливо шел домой, опустошенный, под сенью искривленных ветром деревьев, и те шептали, обращаясь к молчаливым звездам:



Вот ты идешь, как многие до тебя. Древние дубы были тому свидетелями. Сок, струится в наших искореженных стволах так же, как горячая кровь в твоих венах, — лишь на время. Ветвистому прибрежному тополю нет дела до деревьев, что кормились этой сырой землей до его рождения, — он ищет питания, и солнечного тепла, и хочет родить семена. Вот ты идешь. Поцелованный ветром и обласканный луной, ты идешь... лишь на время.



И парень добирался до дома, нырял в кровать и крутился в ней так отчаянно, что веревочную сетку приходилось подтягивать второй раз за две недели.

В октябре первый иней ложился на землю этой уединенной долины. Оканчивался сбор урожая, все готовились к зиме. Множество еды собиралось в глубоких погребах и пахучих коптильнях. Богатый оттенками запах горящих поленьев витал повсюду, обещая теплые мирные ночи у дружелюбного огонька. Вкусный аромат приготовленной в огромных черных котлах свинины говорил о роскошных застольях и веселье в зимнюю пору. Замечательное время года. Пора, когда чувствуешь удовлетворение от хорошо проделанной летней работы.

Для Сьюзан осень была хороша. Она хлопотала по хозяйству, не сосредотачиваясь при этом ни на чем. Правду сказать, она едва обо всем помнила и, принимаясь за очередную работу, все время спохватывалась — да ведь уже все готово! Будь она суеверной, непременно убедила бы остальных, что добрая фея вымыла забытые на буфете помидоры.

Мыслями она была с высоким стройным темноглазым мужчиной (да, звала его мужчиной, не юношей, и, возможно, в этом была права). Они все еще не разговаривали о любви, но она все знала, и хотела дать ему время поразмыслить. Вопрос о ее будущем решится ко всеобщему удовольствию, все прекрасно, нашептывала юность. Дай ему время, все будет прекрасно.

Цыплята разбегались из-под его ног, нервно попискивая. Он замахивался на них ведром и хохотал, когда мелкота теряла головы от страха. Проходя мимо дровяной кучи, он с удовольствием замечал распиленные и сложенные в строгом порядке между вкопанных столбиков бревна. Был там и целый корд[4] свежей сосновой растопки. Воздух прямо-таки загустел от древесных испарений. Дойдя до хлева (маленькое строеньице из серых, выщербленных досок), юноша снимал кожаную петельку с гвоздя и с громким сердечным «привет!» входил к изумленной молочной буренке.

Изменчивые силы устилали землю толстым ковром плотных коричневых листьев, обнажая деревья. Довольно листьям скрывать лесистые вершины и склоны гор. Ныне они вернулись в прах, чтобы распасться и тем дать пропитание зреющим потомкам. Довольножизни, листья.

Год был 1834-й, и выдался он на диво. Стояла осень, прекрасная пора.

В скалистой, поросшей лесом горной долине случилась маленькая трагедия. Тощий лис (даже лисы шуршат, пробираясь по опавшей листве) решил отрезать перепуганного полосатого бурундука от его каменной норы. Он уже обрушился на добычу всем весом, но не успел вонзить острые маленькие зубки в пушистую добычу, как она проскользнула между его лап. Неистово крутанувшись, хищник кинулся на бурундука снова и в этот раз сжал лапами. Осторожно пригнул голову, чтобы добить. Открыв пасть, ослабил давление, но бурундук оказался быстрее. Лисьи зубы звонко клацнули в морозном воздухе.

Бурундук яркой золотисто-коричневой вспышкой проскользнул к расщелине в скале. Вот и убежище... но лис оказался ловчее и удачливее и придавил его лапой. Бурундук, однако, был внутри, а лис никак не мог просунуть острую мордочку достаточно далеко в эту щель. Кроме того, грызун, даже под тяжестью лисьей лапы, полз вперед, пока не попал между камней, откуда его невозможно было вытащить. Просунув морду как можно глубже и учуяв вкусный бурундучий запах всего в нескольких дюймах от носа, хищник заскулил, как щенок. Он терзал жертву когтями, пока она не затихла кровавым бездыханным комочком, потом громко засопел и с последним отчаянным взвизгом потрусил прочь, оставляя бурундука на поживу меньшим хищникам.

Погода уже не подходила для встреч на свежем воздухе. (Октябрь, и долина сверкала морозным белым блеском в косых лучах восходящего солнца.) Зато охотиться было славно, и в лесах все время гремели короткие резкие выстрелы винтовок или другие — сильнее, раскатистее, звуки охотничьих ружей. Но никаких встреч на свежем воздухе. Сьюзан и ее друг зябкими вечерами посиживали в передней комнате ее дома, в присутствии родителей и братьев. Братья были терпеливы, но слегка насмешливы, и от этого парень чувствовал себя не в своей тарелке.

Иногда близкие отправлялись спать первыми, оставляя влюбленных наедине — ненадолго, пока он не уйдет. Тогда ему становилось еще больше не по себе.

Он говорил: «Что ж, пойду я, пожалуй, обратно». А она отвечала: «О, не уходи, еще ведь не так поздно!» И он говорил: «Все же придется мне скоро отправляться», — и сумрачно смотрел до тех пор, пока она, смущенно улыбаясь, не опускала головку, и он мог неуклюже дотянуться и поцеловать ее в щеку. Она быстро взглядывала наверх, он сжимал ее плечи и целовал на этот раз в губы. Ничто не было таким мягким, теплым и сладко пахнущим, как эти губы. Он длил объятия, не произнося ни слова, дыхание застревало в глотке, голоса не было. Немного погодя она смело смотрела ему в глаза и спрашивала, увидятся ли они завтра, или на субботней вечеринке у Арвуда, или еще где, и он отвечал, как мог, целовал в щеку, прибавлял — «пойду-ка я лучше», выпрямлялся, стоял, быть может, потягиваясь, и с чувством неловкости шел к выходу и брал свое пальто.

У дверей она награждала его исполненным глубокого смысла поцелуем, и он вываливался на колкий ночной воздух и почти всю дорогу домой бежал. Звезды обещали вернуться следующей ночью.

Сьюзан стояла на пороге, пока он не скрывался из виду, вдыхая и выдыхая спокойно, и представляла его стоящим по-прежнему рядом, с руками, обвитыми вокруг нее.

Потом вносила лампу в комнату и пыталась разглядеть в зеркале хоть какие-то признаки, которые заставили его считать Сьюзан хрупкой статуэткой.

Быстро раздевшись в холодной комнатке, она прыгала в кровать. Завтра вечером...

Звезды вернулись, и, если их блеск и померк, так это оттого, что не было больше на земле красоты, чтобы встречать их. В его глазах они отражались неясными, расплывчатыми пятнами, утопая в соленом потоке. Год был 1834-й,октябрь.

Как она умерла? Немой камень не дал отгадки. Столько возможных причин...

Океан жалости и любви поднялся в душе Уэса. Одна за другой крупные слезы покатились по щекам. Обняв твердый камень руками, он рыдал о погибшей Сьюзан, обо всех погибших Сьюзан, обо всех людях — прекрасных, потерянных, никем не оплаканных до него.

Он встал, опустошенный и с сухими глазами. Поднял винтовку и направился домой. Задувал ветер. Пригоршня сухих листьев взвилась из-под его ног и резво полетела вперед, свернула вдруг направо и понеслась по солнечному лесному коридору, подпрыгивая и танцуя с ветром в пародии на жизнь.

Уэс улыбнулся. Истомившиеся листья, вздыхая, падали с деревьев.

Довольно жизни, листья.

Он улыбнулся, и ушел, высокий — выше больших деревьев.



Перевод с английского Эльвиры ФАРНИЕВОЙ


[1] Строфа из стихотворения «Гордая Мэйзи», перевод дается по изданию: Скотт В. Эдинбургская темница. Пер. З.Александрова, С.Мирлина, Д.Орловская. — М.: Гос. изд-во худ. лит., 1957.

[2] Штуцер — старинная дульнозарядная одностволка; оружие предназначалось для войны или для охоты на крупного зверя — в основном кабанов, медведей, оленей; пули отливались вручную и имели круглую форму.

[3] «Квадратик», сквэр данс — традиционный народный танец в США, участвуют четыре пары танцоров, исходное расположение — квадрат.

[4] Корд — единица измерения объема, 1 корд = 3,62455636 м3.

ЖЗ"Новая юность" 5-2012.