Почему в школе Пушкин держался от меня на расстоянии? Потому что учителя внушали нам: любить Пушкина нужно за чувства добрые, за мысли его, за широту духа, за всемирную отзывчивость…
Что Пушкина нужно любить за поэзию, я понял вскоре после того, как уроки литературы ушли в прошлое. И полюбил.
Многие благожелательно настроенные рецензенты, критики, авторы предисловий и послесловий к книгам своих друзей-приятелей напоминают мне тех учителей.

Готовлю к публикации письма литераторов к Виталию Семину; вот отрывок из письма А. Марьямова, сотрудника «Нового мира»:
«На днях у меня был Евтушенко, и я ему показывал стихи Лёни (т. е. Леонида Григорьяна, печатавшегося в то время в столичных «толстяках». — Авт.). Он говорил всякие добрые слова; боюсь, однако, что сам он чересчур занят собой и весь разговор наш останется втуне. Эта буддистская устремленность в собственный пуп становится настоящим литературным бедствием и слишком многому начинает мешать» (1965 год).
Здесь все правильно, но в последнее время я стал симпатизировать Евтушенко: столько добрых слов говорить о своих коллегах по перу может только очень заинтересованный, неравнодушный человек! А Евтушенко высказал много хорошего, — и, что важно, в письменном виде — не с глазу на глаз.
И — вечная загадка: почему человек, любящий поэзию, разбирающийся в ней, много лет пишет скверные стихи…

Из дневников Валерия Золотухина:
«Перечитывал Солженицына «Матренин двор». Здорово, прямо гениально. И не хочется писать, до того ловко. Но после Толстого хочется писать».
Замечательно проговорился: «ловко». Вот именно. Матрена — это объект, на который Солженицын смотрит со стороны. Нет сострадания, которое всегда было свойственно великой русской литературе, великим художникам. Солженицын — не велик. И большой вопрос — художник ли он.
Разве о Толстом скажешь — «ловко»?

Не помню, на кого я в последний раз обижался. Как-то само собой так получилось, что я перестал реагировать на тех, кто старался меня обидеть. Обижаться, по-моему, можно только на близких людей, перед которыми ты беззащитен. А на остальных… Если кто-то тебя захотел обидеть, то обижаться — значит доставлять ему удовольствие. Зачем?
Но чаще бывает, что на самом деле никто и не собирался тебя обижать. Тогда почему бы не простить этого человека?

Лет десять назад мне попалось на глаза интервью с Мариной Хлебниковой; в частности, певица советовала, как снять за 15 минут головную боль. Я переписал:
«Положить палец на переносицу, подвигать его вверх по центру лба до линии, где начинают расти волосы. Отступив от этого места на 1–1,5 см в обе стороны, найти две симметрично расположенные точки. От них, надавливая на кожу большими пальцами, двигаться к затылку, словно прокладывая прямую дорожку, конец которой приведет к шейным позвонкам. Проделать "дорожку” несколько раз, потом погладить голову, плечи, руки и сильно встряхнуть кистями».
Воспользоваться советом мне ни разу не пришлось: я не страдаю головными болями. А вот другим — женщинам — даже переписывал его, когда они жаловались (еще и просили: не забудь переписать!). С благодарностью брали листок… но эксперимент не проделывали: либо теряли текст, либо ленились и принимали, как обычно, таблетки.
Привычка? Лень? (в сущности, очень близкие понятия).
Так и не знаю, эффективно ли то средство.

Входишь в квартиру Александра Тимофеевского — прихожая продолжается длинным коридором, нацеленным на ванную. На двери ванной — листок со стишком хозяина:

Реплика Марии Мироновой, простая и замечательная:
«А чего нам было ругаться? Скандалят невоспитанные люди, а Александр Семёнович (Менакер) был из хорошей семьи».

Я не представляю себе художественного произведения о блокаде (хотя попытки создать таковое и были). «Художество» здесь было бы странным и, по-моему, невозможным. Игорь Вишневецкий нашел, мне думается, единственно уместный «литературный» ход: повесть-монтаж. Словно бы устраняя авторское вмешательство (описательность, комментарии), он, преодолевая ужас, с нечеловеческой бесстрастностью смотрит в лицо трагедии — глазами тех, кто участвует в повести. Да и «Ленинград», напечатанный в «Новом мире» (2010, № 8), строго говоря, не повесть. Это одинокая, одноголосая, замедленная, почти ровная, леденящая душу мелодия. Это голос цепенящего холода, голос голода, голос окружающей со всех сторон смерти. Голос едва теплящейся жизни. Голос веры.
Критик Топоров назвал это произведение пляской на костях или как-то в этом духе. Ерунда.

«Почитал стихи Панина и… словно бы пил ночь напролет», пишет Сергей Шаргунов о сборнике «Мертвая вода». Прекрасная реклама! То есть если захочется выпить — не нужно бежать за водкой, тратить деньги, а достаточно взять книгу Панина.
Вообще, Игорь Панин — человек с юмором: в свою книжку поместил отзывы о своих стихах. Отзывы специфические. Взять хотя бы предисловие. «Писать увлекательные стихи гораздо труднее, чем писать красивые». Интересно, какие у Дмитрия Быкова претензии к красоте (к тому, с чем, собственно, и имеет дело поэзия)? Что такое «увлекательная» поэзия?
Несколькими строчками ниже: злоупотребление иронической дистанцией между автором и героем «превратило нашу поэзию в более или менее увлекательную, но вполне бессмысленную игру». Из чего все-таки следует, что «увлекательной» поэзии у нас много, несмотря на то, что творится она «трудно».
Панин «дает сегодняшнему человеку — вялому, лживому, дезориентированному — четкие и внятные формулы для выражения неясных чувств и опасений». За что же так человеков-то? Да и вряд ли вялым, лживым и дезориентированным нужны четкие и внятные формулы.
Вообще, не о стихах все это… О чем-то другом, далеком от поэзии.
Вернусь к Шаргунову: поэзия декаданса «близка душе всякого нормального русского мужика». Странные представления о нормальном русском мужике…
Ладно Шаргунов. Но Быков-то сам стихи пишет. Неужто не понимает очевидного: да, Панину не нравится мир, в котором он живет; поэт недоволен собой, ворчлив, циничен, однако ведь писание стихов невозможно без вдохновения, они пишутся в минуты душевного подъема; помнится, еще Винокуров заметил: кому нужна одна боль, одна сухая тоска? Все это составляет суть переживаемого, но творческого вдохновения — не дает. Вместе с болью стихи несут и обезболивающее средство, энергию радости.
Я, в отличие от Быкова, четко улавливаю «дистанцию» между автором и «лирическим героем». Вот характерные для Панина строки: «Спеша в замызганный Касимов / из муторной Рязани»… Автору доставляет удовольствие бросать эти усталые, брезгливые слова, ему нравится эта небрежность эпитетов, эта небрежность проговаривания, которая организовывается в энергичный, строгий ритмический рисунок (в конце концов поэзия — это слова, это звук и ритм, все остальное — дело десятое, сотое). Если бы мир поэту был столь противен, Панин не счел бы его стоящим таких вдохновенных разглагольствований:

Быков вспомнил про «иронию», но умолчал о панинском юморе. «Если стих на перо попросится, —/ я зарежу его… Наверное», — вот Панин и сам сказал о том, что в минуты упадка писать не стоит!
Как бы то ни было — упорно верю в светлое будущее, когда пишущие о поэтах не будут подменять поэзию внепоэтическими, поверхностными наблюдениями.

Наверное, все все понимают, но почему-то делают вид, что так и должно быть. Я опять о современной критике.
Вот только совсем недавно снова ворчал Константин Ваншенкин: «Критики любят рассказывать биографию автора, говорить об его идеях, настроениях, зачем-то пересказывать содержание… Но мало кто чувствует, к а к написано!»
В «Литературной России» от 13 мая Сергей Шаргунов представляет книги Максима Лаврентьева «На польско-китайской границе» и Игоря Панина «Мертвая вода».
О первой: стихи предметны, вещественны, автор внимателен к детали, «сниженность» сменяется «пафосом». Рефлексия, ирония, цитатность… И далее в том же духе.
О второй: книга Панина «как сигарета». Мне понравилась эта шутка, но я уже понял, что опять пойдет пересказ — «о чем книга».
И точно — интересует Шаргунова именно это. И он перечисляет: хмурость, стоицизм, горечь, праздник природы, простота, беспощадность к себе… В общем, книга про то-то и про то-то. Перед нами — наш современник. Есть в Панине нечто фаталистично офицерское.
Господи: да чем же хорош Лаврентьев как поэт? чем же хорош Панин как поэт? Сергей Шаргунов не слышит, не видит, не знает, не понимает.
Впрочем — может быть, ему и не нужно это знать. Он ведь представляет книги, а не поэзию. Тоже доброе дело.