Валерий ДАНИЛЕНКО

Самое громогласное и долговечное «нет» смыслу человеческой жизни сказал в «Библии» Экклезиаст. Его имя по-гречески значит «проповедник». Л.Н. Толстой в своей «Исповеди» отождествляет автора «Книги Экклезиаста» с Соломоном – израильским царём, который жил в X веке до н.э. Многие люди и до сих пор так думают. Но иного мнения был С.С. Аверинцев. Он писал: «Традиционный образ Соломона сознательно взят как обобщающая парадигма для интимного жизненного опыта. Эта сознательность приёма есть черта столь же необычная на общем фоне древнееврейской литературы, сколь и подходящая к облику скептического мудреца, написавшего в IV или III в. до н.э. Книгу Проповедующего в собрании» [Аверинцев, 1983, с. 296]. Таинственный «скептический мудрец», живший в III или IV веке до н.э., таким образом, вынес свой приговор будущему человечеству от лица израильского царя Соломона, жившего в Х веке до н.э.

Приблизительно в это же время в Греции жили киники. В первую очередь я имею в виду основателя кинизма Антисфена Афинского (ок. 444-368 до н.э.) и Диогена Синопского (ок. 408-323 до н.э.), прославившегося тем, что жил в бочке и произнёс фразу «Ищу человека». Они не были столь радикальны в утверждении бессмысленности жизни, как Экклезиаст. Зато безвестные и нищие ученики Антисфена и Диогена оказались в одном ряду с израильским скептическим мудрецом. Они на практике подтверждали бессмысленность жизни. Очень красноречиво о них написала Т.В. Гончарова: «Всё в обществе – учение, эфебия (военная служба. – В.Д.), исполнение каких-то должностей – они считали лишь формой угнетения: везде только ложь и несправедливость, везде чего-то требуют, куда-то тащат, секут, грозят… Казалось, киников не заботит даже собственная смерть и погребение… Для этих людей, у которых оставалась лишь одна свобода – свобода бродячих собак, мир представлялся огромной бессмыслицей, а жизнь – случайным стечением обстоятельств. И эта жизнь, как считали они, не стоит того, чтобы и самому-то её продолжать, а уж тем более рождать для этого детей. И поэтому киники не имели ни семьи, ни детей, они жили как бродячие псы и так же умирали» [Гончарова, 1988, с.68].

В предположительной форме мнение С.С. Аверинцева об авторстве «Книги Экклезиаста» и времени её написания поддерживает Г.В. Синило – современный знаток «Танаха» – еврейского «Ветхого завета». Она пишет: «Таким образом, за обозначением Когэлет (проповедующего в собрании – на иврите. – В.Д.) укрылся профессиональный мудрец-книжник, неведомый поэт, живший, скорее всего, в Иерусалиме в IV в. до н. э. Однако зачин книги гласит: «Слова Проповедующего в собрании, сына Давидова, царя в Иерусалиме» (Еккл 1:1). Сыном Давида и царём в Иерусалиме мог быть только Соломон. Религиозная традиция приписывает Экклесиаст Соломону (как и Песнь Песней). Но Соломон, как известно, жил в X в. до н.э. и не мог быть реальным автором поэмы. Скорее всего, это яркий случай псевдоэпиграфики – приписывания более позднего произведения более древнему общепризнанному авторитету, часто легендарному (это явление типично для всех древних литератур). Имя же Соломона давно стало олицетворением мудрости. Возможно, неведомый автор решил прибегнуть к авторитету Соломона для придания весомости собственным размышлениям» [4]. Как бы то ни было, а Экклезиаст очень убедительно вжился в образ Соломона. Его выражение «суета сует» стало крылатым. Его даже можно назвать формулой бессмысленности жизни. Между тем Галина Синило уточняет: «Этой строкой открывается знаменитая поэма. Выражение гавэль гавалйм «суета сует» стало крылатым и определяет одну из главных мыслей произведения (этот рефрен повторяется в поэме около двадцати раз). Однако слово гавэль, традиционно переводимое как «суета», или «тщета», не имеет точного соответствия в русском языке. Его можно перевести и как «дуновение», «дыхание», «пар, вылетающий изо рта»… Это слово как нельзя лучше подчёркивает бренность, хрупкость, изменчивость всего существующего: всё есть гавэль» [Синило, 2009].

Экклезиаст обнаружил «гавэльность» человеческой жизни по существу во всех главных её проявлениях.

Труд: «Что пользы человеку от всех его трудов, над чем он трудится под солнцем?» [Эккл. 1:2].

Цикличность жизни, отсутствие новизны: «Род уходит и род приходит, а Земля остаётся навек. Восходит солнце, и заходит солнце, и на место своё поспешает, чтобы там опять взойти. Бежит на юг и кружит на север, кружит, кружит на бегу своём ветер. И на круги свои возвращается ветер. Бегут все реки в море, а море не переполнится. К месту, куда реки бегут, туда они продолжают бежать. Всё – одна маята, и никто рассказать не умеет. Глядят, не пресытятся очи, слушают, не переполнятся уши. Что было, то и будет, и что творилось, то творится. И нет ничего нового под солнцем» [Эккл. 1:4-9].

Познание, мудрость: «Я узнал, что и это – пустое томленье, ибо от многой мудрости много скорби. И умножающий знанье умножает печаль» [Эккл. 1:17-18].

Богатство: «Я устроил себе цветники и сады, насадил в них дерев плодовых. Я устроил себе пруды – орошать из них рощи, растящие деревья. Приобрёл я рабов и наложниц, и были у меня домочадцы. А коров и овец приобрёл я больше, чем все до меня в Иерусалиме. Серебра и золота я тоже собрал и сокровищ от царей и сатрапий. Завёл я певцов, и певиц, и наслажденье людей – плясунов и плясуний. И стал велик я более всех, кто был до меня в Иерусалиме (а мудрость осталась со мною). Ни в чём, что очи мои просили, я не отказывал им. Ни от какой я радости не удерживал сердце, ибо ликовало моё сердце из-за моих трудов. Ведь была мне вся эта доля из-за моих трудов! Но оглянулся я на дела, что сделали мои руки, и на труды, над чем я трудился, и вот, всё – тщета и ловля ветра. И нет в том пользы под солнцем!» [Эккл. 2:5-11].

Пытался Соломон найти если уж не смысл жизни, то хотя бы успокоение ещё и в телесных наслаждениях, славе, в защите справедливости, борьбе со злом, и что же? Всё – суета и томление духа, потому что всех ждёт одна участь – смерть: «Одна участь праведному и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы… Это-то и худо во всём, что делается под солнцем, что одна участь всем, и сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердце их, в жизни их; а после того они отходят к умершим» [Эккл. 9: 2-3].

Вера в рай – вот выход, который нашли христиане в борьбе со смертью. Но, начиная с эпохи Возрождения, эта вера стала всё больше и больше развеиваться. Вопрос о смысле жизни всё чаше и чаще стал переноситься с неба на землю. Всё чаще и чаще люди стали обращать свой взор к человеку, чтобы найти смысл его жизни в самой этой жизни. Но что они увидели?

Если Джордано Бруно в идее бесконечности черпал вдохновение, то на Блеза Паскаля она производила гнетущее впечатление. Она наводила его на мысли о жалкой участи человека в этом мире, об изначальной бедственности, ничтожности, мимолётности, хрупкости и, в конечном счёте, тщете его жизни. Человек, в его представлении, – то атом, то тень, то песчинка, затерянная в бесконечной вселенной, а то – мыслящий тростник.

Б.Паскаль писал: «Я вижу сомкнувшиеся вокруг меня наводящие ужас пространства Вселенной, понимаю, что заключён в каком-то глухом закоулке этих необозримых пространств, но не могу уразуметь, ни почему нахожусь именно здесь, а не в каком-нибудь другом месте, ни почему столько-то, а не столько-то быстротекущих лет дано мне жить в вечности, что предшествовала моему появлению на свет и будет длиться, когда меня не станет. Куда ни взгляну, я вижу только бесконечность, я заключён в ней, подобно атому, подобно тени, которой суждено через мгновение безвозвратно исчезнуть. Твёрдо знаю я лишь одно – что очень скоро умру, но именно эта неминуемая смерть мне более всего непостижима. И как я не знаю, откуда пришёл, так не знаю, куда иду, знаю только, что за пределами земной жизни меня ждёт вековое небытие…» [Паскаль, 1999, c.115-116].

Грустно читать эти слова. В них заключена горькая правда о нашей жизни. Одно утешение – не вся. Да и сам Б.Паскаль признавал не только ничтожество человека, но и его величие. Правда, своеобразно: «Итак, человек чувствует себя ничтожным, потому что сознаёт своё ничтожество; этим-то он и велик» [там же. С.91]. Слабое утешение.

Если человек так ничтожен и так жалок, то что же ему остаётся? Прятаться от сознания изначальной бедственности своей жизни. Куда? Куда угодно! Главное – избегать полного покоя. В противном случае его ждёт тоска: «Тоска. – Нет на свете ничего более непереносимого для человека, нежели полный покой, не нарушаемый ни страстями, ни делами, ни развлечениями, ни вообще какими-нибудь занятиями. Вот тогда он и начинает по-настоящему чувствовать свою ничтожность, заброшенность, зависимость, своё несовершенство и бессилие, свою пустоту. Из глубины его души немедленно выползают тоска, угрюмство, печаль, горечь, озлобление, отчаянье» [там же. С.71].

О развлечении – особый разговор. «Так несчастен человек, – читаем у Б.Паскаля, – что томится своей тоской даже без всякой причины, просто в силу особого своего склада, и одновременно так суетен, что, сколько бы у него ни было самых основательных причин для тоски, он способен развлечься любой малостью вроде игры в бильярд или мяч» [там же. С.74].

Но разве может Б.Паскаль оставить без объяснения стремление людей к развлечениям? Он ищет причину. Но причина всё та же: «Они лишь потому транжирят деньги, покупая воинские должности, что им невыносим вид одних и тех же городских стен, и лишь потому ищут, с кем бы поболтать и развлечься игрою в карты, что томятся, сидя дома. Но потом, когда я глубже вник в это людское свойство, порождающее столько бед, мне захотелось докопаться до причины, лежащей в его основе, и такая причина действительно обнаружилась, и очень серьёзная, ибо состоит она в изначальной бедственности нашего положения, в хрупкости, смертности и такой горестной ничтожности человека, что стоит нам вдуматься в это – и уже ничто не может нас утешить» [там же. С.72]. 

Что же мы имеем в итоге? «Мы жаждем истины, а находим в себе одну лишь неуверенность. Мы ищем счастье, а находим лишь обездоленность и смерть. Мы не в силах не искать истину и счастье, мы не в силах обрести уверенность и счастье» [там же. С.94-95].

На свете не было мыслителя, который глубже и тоньше Б.Паскаля показал бы нам самих себя. С безжалостной правдивостью он показал нам обратную сторону нашего жизнелюбия. Лучше чем кто-либо он показал нам трагическую сторону человеческой жизни. Этому способствовали личные обстоятельства его жизни. С юных лет этот гениальный человек страдал невыносимыми болями. Удивительно то, что со своими болезнями он сумел прожить 39 лет.

Б.Паскаль оставил рану в душах многих людей. Я укажу здесь лишь на двух – А.И. Герцена и Л.Н. Толстого. «Наша жизнь, – писал первый из них, – постоянное бегство от себя, точно угрызения совести преследуют и пугают нас. Как только человек становится на свои ноги, он начинает кричать, чтобы не слыхать речей, раздающихся внутри. Ему грустно – он бежит рассеяться; ему нечего делать – он выдумывает себе занятие; от ненависти к одиночеству он дружится со всеми, всё читает, интересуется чужими делами, женится на скорую руку. Кому и эта жизнь не удалась, тот напивается всем на свете: вином, нумизматикой, картами, скачками, женщинами, благодеяниями, ударяется в мистицизм, идёт в иезуиты, налагает на себя чудовищные труды, и они всё-таки легче кажутся, чем какая-то угрожающая истина, дремлющая внутри его. В этой боязни исследовать, чтобы не увидать вздор исследуемого, в этом искусственном недосуге, в этих поддельных несчастиях, усложняя каждый шаг вымышленными путами, мы проходим по жизни спросонья и умираем в чаду нелепостей и пустяков, не пришедши в себя» [там же. С.323]. У Льва Николаевича, как вспоминал Н.Н. Гусев, «блестели слёзы на глазах», когда он слушал эти пронзительные слова А.И. Герцена.

Что это за дремлющая истина, о которой писал А.И. Герцен? Легко догадаться – о бессмысленности жизни. Эта горькая «истина» не раз посещала и самого Л.Н. Толстого. Бывало, дело доходило и до мысли о самоубийстве. Особенно глубокий приступ осознания бессмысленности жизни, отсутствия в ней смысла, а следовательно, и отчаяния Л.Н. Толстой, как он вспоминал в своей «Исповеди» (1879), пережил в середине 70 годов. Главный вопрос, мучивший его, был вопрос «Зачем?».

«Ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?.. Или, начиная думать о том, как я воспитываю детей, я говорил себе: «Зачем?»… Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, – ну и что же?»… И я ничего не мог ответить», – писал Л.Н. Толстой в этой книге [Толстой, 1998, c.125]. Ниже он добавлял: «Со мной сделалось то, что я, здоровый, счастливый человек, почувствовал, что я не могу более жить, – какая-то непреодолимая сила влекла меня к тому, чтобы как-нибудь избавиться от жизни».

Вопрос «Зачем?» в менее драматической форме посещал Л.Н. Толстого и в другие времена. Так, много лет спустя после описанного кризиса, в конце 1901 г. он писал в дневнике: «Всякий человек закован в своё одиночество и приговорён к смерти. Живи зачем-то один, с неудовлетворенными желаниями, старейся и умирай» [Толстой, 1965, c.156].

Ещё горше, чем Л.Н. Толстой, сказал об одиночестве А.П. Чехов: «Как я буду лежать в могиле один, так в сущности я и живу одиноким» [там же, c. 86].

Главными оппонентами Л.Н. Толстого в его «Исповеди» были Соломон (Экклезиаст) и А.Шопенгауэр. Последнего, пожалуй, можно назвать Экклезиастом Нового времени. В работе «О ничтожестве и горестях жизни» немецкий отшельник цитирует множество авторов, сформулировавших бессмысленность человеческой жизни. Вот лишь некоторые из них:

Гомер:

Из тварей, которые дышат и ползают в прахе,

Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.

Софокл:

Величайшее первое благо – совсем 

Не рождаться, второе – родившись, 

Умереть поскорей...

Шекспир:

Да! если б мы могли читать заветы

Грядущего и видеть, как неверна

Судьба людей, – что наша жизнь, как чаша,

Покорная лишь случаю слепому,

Должна поочередно наполняться

То радостью, то горем, – как бы много

Счастливейших, наверно, предпочли

Скорее умереть, чем жить такой

Печальною, зависимою жизнью.

В.Гёте:

Затем, что лишь на то, чтоб с громом провалиться,

Годна вся эта дрянь, что на земле живёт.

Не лучше ль было б им уж вовсе не родиться!

Дж. Байрон: «Сосчитай те часы радости, которые ты имел в жизни; сосчитай те дни, в которые ты был свободен от тревоги, и пойми, что какова бы ни была твоя жизнь, лучше было бы тебе не жить» [Шопенгауэр, 1992, c.65;79].

Главная претензия А.Шопенгауэра к жизни – её обманчивость. Он писал: «Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом. Если она даёт обещания, она их не сдерживает или сдерживает только для того, чтобы показать, как мало желательно было желанное. Так обманывает нас то надежда, то её исполнение. Если жизнь что-нибудь даёт, то лишь для того, чтобы отнять. Очарование дали показывает нам райские красоты, но они исчезают, подобно оптической иллюзии, когда мы поддаемся их соблазну. Счастье, таким образом, всегда лежит в будущем или же в прошлом, а настоящее подобно маленькому тёмному облаку, которое ветер гонит над озаренной солнцем равниной: перед ним и за ним всё светло, только оно само постоянно отбрасывает от себя тень. Настоящее поэтому никогда не удовлетворяет нас, а будущее ненадёжно, прошедшее невозвратно. Жизнь с её ежечасными, ежедневными, еженедельными и ежегодными, маленькими, большими невзгодами, с её обманутыми надеждами, с её неудачами и разочарованиями – эта жизнь носит на себе такой явный отпечаток неминуемого страдания, что трудно понять, как можно этого не видеть, как можно поверить, будто жизнь существует для того, чтобы с благодарностью наслаждаться ею, как можно поверить, будто человек существует для того, чтобы быть счастливым. Нет, это беспрестанное очарование и разочарование, как и весь характер жизни вообще, по-видимому, скорее рассчитаны и предназначены только на то, чтобы пробудить в нас убеждение, что нет ничего на свете достойного наших стремлений, борьбы и желаний, что все блага ничтожны, что мир оказывается полным банкротом и жизнь – такое предприятие, которое не окупает своих издержек; и это должно отвратить нашу волю от жизни» [там же. С.63-64].

«Отвратить нашу волю от жизни» – что это значит? Это прямой призыв если не к самоубийству, то, по крайней мере, к отвращению перед жизнью.

Если уж человеку довелось несчастье родиться, то ему ничего не остаётся, как надеяться на смерть, которая прервёт это несчастье. Вот почему смерти бояться не нужно.

А.Шопенгауэр мыслил себя борцом против страха перед смертью. Он учил спокойному её ожиданию. Люди должны учиться такому отношению к смерти у животных – например, у насекомых: «Вглядитесь осенью в маленький мир насекомых, – посмотрите, как одно готовит себе ложе, для того чтобы заснуть долгим оцепенелым сном зимы, как другое заволакивается в паутину, для того чтобы перезимовать в виде куколки и затем весною проснуться молодым и более совершенным; как, наконец, большинство из них, думая найти себе покой в объятиях смерти, заботливо пристраивают удобный уголок для своего яйца, чтобы впоследствии выйти из него обновленными, – посмотрите на это, и вы убедитесь, что и здесь природа вещает свое великое учение о бессмертии, – учение, которое должно показать нам, что между сном и смертью нет радикального различия, что смерть столь же безопасна для бытия, как и сон» [там же. С.97].

Только что нарисованную идиллическую картинку развенчал в своей книге «Смысл жизни» Е.Н. Трубецкой. Он не увидел смысла не только в человеческой жизни, но заодно и в растительной и животной. Он писал: «Умирает каждый живой индивид, а жизнь рода слагается из бесконечной серии смертей. Это – не жизнь, а пустая видимость жизни. К тому же и эта видимость поддерживается в непрерывной "борьбе за существование”. Для сохранения каждой отдельной жизни нужна гибель других жизней. Чтобы жила гусеница, нужно, чтобы истреблялись леса. Порочный круг каждой жизни поддерживается за счет соседних, столь же замкнутых кругов, а дурная бесконечность жизни вообще заключается в том, что все пожирают друг друга и никогда до конца не насыщаются. Единое солнце светит всем живым существам; все им согреваются, все так или иначе воспроизводят в своей жизни солярный круг с его периодическими сменами всеобщего весеннего оживления и всеобщего зимнего умирания. Но, согреваясь вешними лучами, все оживают для взаимного истребления, все спорят из-за лучшего места под солнцем, все хотят жить, а потому все поддерживают дурную бесконечность смерти и убийства» [Трубецкой, 2011, c.46].

Но ещё хуже дело обстоит с людьми: «Чем выше мы поднимаемся в лестнице существ, тем мучительнее и соблазнительнее это созерцание всеобщей суеты. Когда мы доходим до высшей ступени творения – человека, наша скорбь о бесконечной муке живой твари, покорившейся суете, осложняется чувством острого оскорбления и граничит с беспросветным отчаянием, потому что мы присутствуем при развенчании лучшего, что есть в мире. Утомленный зрелищем бессмысленного прозябания мира растительного и суетного стремления жизни животной, глаз наш ищет отдыха в созерцании высшей ступени, душа хочет радоваться о человеке. Но вот, и этот подъём оказывается мнимым. Высшее в мире проваливается в бездну, человек повторяет в своей жизни низшее из низкого, что есть на свете, – бессмысленное вращение мёртвого вещества, прозябание растения и всё отталкивающее, что есть в мире животном. Вот, он пресмыкается, ползает, жрёт, превосходит разрушительной злобой самого кровожадного из хищников, являет собой воплощённое отрицание всего святого и в заключение умирает. Тут уже мы видим нечто большее, чем простое отсутствие жизненного смысла или неудачу в его достижении. Нас ужасает отвратительное издевательство над смыслом, возмутительная на него пародия в жизни человека и человечества» [там же].

В 1851 г. вышел в свет двухтомник А.Шопенгауэра «Parerga und Paralipomena» (Дополнительные и неизданные сочинения) [Шопенгауэр, 1992]. В этом двухтомнике их автор сформулировал основные пункты своего кредо. Вот эти пункты:

«Мир всё равно, что ад, в котором люди, с одной стороны, мучимые души, а с другой – дьяволы.

Человек в сущности есть дикое, ужасное животное. Мы знаем его только в укрощённом и прирученном состоянии, которое называется цивилизацией: поэтому нас ужасают случайные взрывы его натуры. Но когда и где спадают замки и цепи законного порядка и водворяется анархия, там обнаруживается, что он такое… Гобино (Gobineau. Des races humaines) назвал человека l'animal mechant par excellence (злым животным по преимуществу), что не понравилось людям: они чувствовали себя обиженными. Но он был прав… Никакое животное никогда не мучит только для того, чтобы мучить; но человек делает это – что и составляет сатанинскую черту его характера, который гораздо злее, чем простой зверский.

Итак, в сердце каждого действительно сидит дикий зверь, который ждёт только случая, чтобы посвирепствовать и понеистовствовать в намерении причинить другим боль или уничтожить их, если они становятся ему поперек дороги, – это есть именно то, из чего проистекает страсть к борьбе и к войне, именно то, что задаёт постоянную работу своему спутнику – сознанию, которое его обуздывает и сдерживает в известных пределах. Это можно бы во всяком случае назвать радикальным злом, что угодило бы по крайней мере тем, для которых слово занимает место объяснения. Но я говорю: это в о л я, хотение жизни (der Wille zum Leben), которая, будучи всё более и более озлобляема постоянным страдальческим существованием, старается облегчить собственные муки, причиняя их другим… Ибо ненавистливость нашей натуры легко могла бы когда-нибудь из каждого сделать убийцу, если бы в неё не было вложено для удержания в известных границах надлежащей дозы страха.

Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого, ибо мы среди своих счастливых дней не ведаем, какое злополучие готовит нам рок — болезнь, преследование, обеднение, увечье, слепоту, сумасшествие и т.д.

Мучительности нашего существования немало способствует и то обстоятельство, что нас постоянно гнетет  время, не даёт нам перевести дух и стоит за каждым, как истязатель с бичом. Оно только того оставляет в покое, кого передало скуке… И, однако же, как наше тело должно было бы лопнуть, если бы удалить от него давление атмосферы; точно так же, если бы изъять человеческую жизнь из-под гнета нужды, тягостей, неприятностей и тщетности стремлений, – высокомерие людей возросло бы, если не до взрыва, то до проявлений необузданнейшего сумасбродства и неистовства. Человеку даже необходимо, как кораблю балласт, чтобы он устойчиво и прямо шёл, во всякое время известное количество заботы, горя или нужды… Работа, беспокойство, труд и нужда есть, во всяком случае, доля почти всех людей в течение всей жизни. Но если бы все желания исполнялись, едва успев возникнуть, – чем бы тогда наполнить человеческую жизнь, чем убить время?..

Смерть, бесспорно, является настоящей целью жизни и нельзя указать другой цели нашего бытия, кроме уразумения, что лучше бы нас совсем не было. Это самая важная из всех истин».

В смерти Артур Шопенгауэр видел избавление от мук, неизбежных в жизни. Здесь он был прав. Не прав он был только в своей борьбе с «волей к жизни», в сведении человеческой жизни к цепи страданий, в отрицании её самоценности, в признании смерти смыслом жизни. Смысл жизни, как известно, надо искать в самой жизни, а не в её конце. Нет ничего в этом мире, что до конца уничтожило бы трагизм, проистекающий из мысли о нашей неминуемой смерти. Так пусть же она не обессмысливает наше кратковременное пребывание на этой Земле, а напротив, делает его самоценным! Так пусть же она созидает, а не разрушает! Так пусть же она заставит нас дорожить каждой её минутой, ибо другой жизни у каждого из нас больше никогда не будет.

Третьим Экклезиастом (после А.Шопенгауэра) стал в ХХ в. Альбер Камю. В «Мифе о Сизифе. Эссе об абсурде» он рисует обобщённый образ человека, обречённого влачить бессмысленное, иррациональное, абсурдное существование. Этот миф повествует о том, как Сизиф был наказан богами за непослушание: он должен вечно поднимать на гору камень, который опускается к нему снова и снова. Какой же смысл извлёк А.Камю из этого древнегреческого мифа?

«Этот миф трагичен, – писал А.Камю, – поскольку его герой наделён сознанием, о какой каре могла бы идти речь, если бы на каждом шагу его поддерживала надежда на успех? Сегодняшний рабочий живёт так всю свою жизнь, и его судьба не менее трагична. Но сам он трагичен лишь в те редкие мгновения, когда к нему возвращается сознание. Сизиф, пролетарий богов, бессильный и бунтующий, знает о бесконечности своего печального удела; о нём он думает во время спуска» [Камю, 2011].

Вот теперь нам стало понятно, почему мучаются рабочие! Они страдают оттого, что не до конца превратились в механических роботов, выполняющих свою работу абсолютно беспрерывно. Поскольку же они, как и Сизиф, всё-таки имеют некоторые перерывы в работе, они обречены на пробуждение своего сознания, которое им говорит, что они, как и Сизиф, занимаются совершенно бессмысленным трудом. Что и говорить, «весёленькую» пародию на человеческий труд нарисовал А.Камю в своём эссе «Миф о Сизифе». Да и не только на труд! Он увидел источник наших страданий ещё и в человеческом разуме, который, с точки зрения его автора, только на то и годится, чтобы в перерывах от каждодневных забот осознавать бессмысленность своей жизни. Животным, выходит, легче: их разум не настолько развит, чтобы понять, что «трагедия начинается вместе с познанием» [там же].

Если А.Шопенгауэр увидел смысл жизни в отсутствии жизни, или, во всяком случае, в отсутствии «воли к жизни», в борьбе с нею, то А.Камю ушёл дальше: он увидел его в отсутствии всякого смысла в жизни. Видеть смысл жизни в его отсутствии – это абсурд. Абсурдно понимать, что жизнь бессмысленна, но всё-таки жить. Вот почему «Миф о Сизифе» имеет подзаголовок «Эссе об абсурде». Образ такой жизни А.Камю и нарисовал в эссе, о котором идёт речь: «Сизиф, вернувшись к камню, созерцает бессвязную последовательность действий, ставшую его судьбой. Она была сотворена им самим, соединена в одно целое его памятью и скреплена смертью. Убеждённый в человеческом происхождении всего человеческого, желающий видеть и знающий, что ночи не будет конца, слепец продолжает путь. И вновь скатывается камень» [там же]. Вот так, как Сизиф, говорит нам в своём эссе А.Камю, живёт каждый человек.

Любимым словом А.Камю было слово «абсурд». В сборнике статей, объединённых названием «Миф о Сизифе. Эссе об абсурде», кроме анализа самого этого мифа, мы находим ещё и такие эссе: «Абсурдное рассуждение», «Абсурдный человек» и «Абсурдное творчество».

Абсурд – это бессмыслица. А.Камю искал её повсюду – в мифологии, в философии, в искусстве, в политике. Но делал он это в конечном счёте для выполнения своей главной задачи – показать бессмысленность, абсурдность, иррациональность человеческой жизни вообще. Следовательно, его поиск абсурда был направлен в конечном счёте на объяснение его ведущей «нравственной» установки, состоящей в показе бессмысленности человеческого существования.

В поиске абсурда А.Камю и видел своё «подлинное существование», свою «подлинную экзистенцию». Поиск абсурдного стал его болезненной страстью. Надо отдать ему должное: в этом поиске он весьма преуспел. Абсурд мерещился ему повсюду. «Чувство абсурдности, – писал он, – поджидает нас на каждом углу. Это чувство неуловимо в своей скорбной наготе, в тусклом свете своей атмосферы. Заслуживает внимания сама эта неуловимость» [там же]. Овладев же тонкой методикой поиска абсурда, наш философ заявлял: «Мир абсурден, но это сказано чересчур поспешно. Сам по себе мир просто неразумен, и это всё, что о нём можно сказать» [там же].

Не мудрствуя лукаво, А.Камю ставит дальше главную проблему человеческого существования: а стоит ли нам существовать? А не разумнее ли покончить со своим абсурдным существованием разом – накинув, например, петлю на шею? Этот гамлетовский вопрос А.Камю и считал главным философским вопросом. Его обязан решить для себя каждый из нас, даже если он кому-то из нас и в голову никогда не приходил. Он пишет: «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Всё остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним последуют определённые действия» [там же].

А дальше у автора этого эссе начинается отвратительная апология самоубийства: «…если трудно с точностью зафиксировать мгновение, неуловимое движение, при котором избирается смертный жребий, то намного легче сделать выводы из самого деяния. В известном смысле, совсем как в мелодраме, самоубийство равносильно признанию. Покончить с собой значит признаться, что жизнь кончена, что она сделалась непонятной. Не будем, однако, проводить далёких аналогии, вернёмся к обыденному языку. Признаемся попросту, что "жить не стоит”. Естественно, жить всегда нелегко. Мы продолжаем совершать требуемые от нас действия по самым разным причинам, прежде всего в силу привычки. Добровольная смерть предполагает, пусть инстинктивное, признание ничтожности этой привычки, осознание отсутствия какой бы то ни было причины для продолжения жизни, понимание бессмысленности повседневной суеты, бесполезности страдания» [там же]. Эти слова были обнародованы в 1942 году, когда их автору было 29 лет. История умалчивает о том, какое число почитателей А.Камю, ставшего Нобелевским лауреатом, нашли в них вдохновение для своего решения уйти из жизни .

Восставать против бессмысленности жизни неразумно: «К чему восставать, если в тебе самом нет ничего постоянного, достойного того, чтобы его сберечь?» [там же].

Итак, Альбер Камю внёс весомый вклад в разрушение нравственности людей, оказавшихся под обаянием его творчества. Иначе и не могло быть, поскольку он довёл до логического конца шопенгауэровскую линию в экзистенциализме, ведущую в пропасть небытия. Этому способствовал его стиль мышления. Он был виртуозным мастером абсурдистского стиля мышления. Он стал им неслучайно, поскольку в качестве отправного пункта своей интеллектуальной деятельности рассматривал бессмысленность человеческого существования, а бессмысленность и есть абсурд.

Не могла пройти мимо вопроса о смысле/бессмысленности жизни русская художественная литература. В стихах многих наших поэтов нашла место экклезиастическая стихия. Её начало положил В.А. Жуковский своим стихотворением «Человек». Вот что вслед за Экклезиастом он сообщил в нём своему читателю о человеке, а стало быть, и о нём:

Ничтожность – страшный твой удел!

Чего ж искать тебе в сей пропасти мучений? 

Скорей, скорей в ничто! Ты небом позабыт, 

Один перун его лишь над тобой гремит; 

Его проклятием навеки отягчённый, 

Твоё убежище лишь смерть!

Чтобы почувствовать бессмысленность собственной жизни читателю требуется не воспринимать мысли Экклезиаста как отвлечённые от его персоны, а принимать их на свой счёт. Тогда он прочувствованно прочтёт:

Ничтожный человек! что жизнь твоя? – Мгновенье. 

Взглянул на дне́вный луч – и нет тебя, пропал! 

Из тьмы небытия злой рок тебя призвал 

На то лишь, чтоб предать в добычу разрушенья; 

Как быстра тень, мелькаешь ты!

Игралище судьбы, волнуемый страстями, 

Как ярым вихрем лист, – ужасный жребий твой 

Бороться с горестью, болезньми и собой! 

Несчастный, поглощён могучими волнами, 

Ты страшну смерть находишь в них.

В бессилии своём, пристанища лишённый, 

Гоним со всех сторон, ты странник на земли! 

Что твой парящий ум? что замыслы твои? 

Дыханье ветерка, – и где ты, прах надменный? 

Где жизни твоея следы?

Последняя строчка в этом стихотворении, сказанная поэтом от себя («Могила – к вечной жизни путь»), мало утешает.

Очень лаконично свёл наши счёты со смыслом жизни К.Н. Батюшков:

Рабом родится человек,

Рабом в могилу ляжет,

И смерть ему едва ли скажет,

Зачем он шёл долиной чудной слёз,

Страдал, рыдал, терпел, исчез.

Неожиданное отступление от Экклезиаста позволил себе молодой М.Ю. Лермонтов в стихотворении «Смерть», где он призывает смерть, потому что устал от жизни. Ведь если продолжать жить, то сразу возникнут вопросы:

Ужель бездушных удовольствий шум,

Ужели пытки бесполезных дум,

Ужель самолюбивая толпа,

Которая от мудрости глупа,

Ужели дев коварная любовь

Прельстят меня перед кончиной вновь?

Ужели захочу я жить опять,

Чтобы душой по-прежнему страдать

И столько же любить?

Но главная причина – в людях:

Пускай меня обхватит целый ад,

Пусть буду мучиться, я рад, я рад,

Хотя бы вдвое против прошлых дней,

Но только дальше, дальше от людей. 

Стихотворение «С тех пор как мир наш необъятный» И.С. Никитин целиком посвятил подтверждению мысли Экклезиаста о том, что всё повторяется. Вышла невесёлая картина:

С тех пор как мир наш необъятный

Из неизвестных нам начал

Образовался непонятно

И бытие своё начал,

Событий зритель величавый,

Как много видел он один

Борьбы добра и зла, и славы,

И разрушения картин!

Как много царств и поколений,

И вдохновенного труда,

И гениальных наблюдений

Похоронил он навсегда!..

И вот теперь, как и тогда,

Природа вечная сияет:

Над нею бури и года,

Как тени лёгкие, мелькают.

И между тем как человек,

Земли развенчанный владыка,

В цепях страстей кончает век

Без цели ясной и великой…

Щемящей болью веет от самого горестного стихотворения И.С. Никитина о своей, как ему казалось, бессмысленной, никому не нужной жизни, которую он досрочно хоронит:

Вырыта заступом яма глубокая.

Жизнь невесёлая, жизнь одинокая,

Жизнь бесприютная, жизнь терпеливая,

Жизнь, как осенняя ночь, молчаливая, –

Горько она, моя бедная, шла

И, как степной огонек, замерла.

Что же? усни, моя доля суровая!

Крепко закроется крышка сосновая,

Плотно сырою землёю придавится,

Только одним человеком убавится...

Убыль его никому не больна,

Память о нём никому не нужна!..

Все поэты, стихи которых я до сих пор приводил, писали о бессмысленности человеческой жизни применительно либо к человеку вообще, либо к своей собственной. Чужую смерть они проецировали на свою. Это эгоцентризм. Не так обстоит дело со стихотворениями Ф.И. Тютчева, посвящёнными смерти Е.А. Денисьевой – его последней любви. Рана, которую ему нанесла её смерть, подвела его к черте, за которой жизнь становится бессмысленной. По крайней мере, мы можем судить об этом по некоторым его стихам. Таким, например:

Есть и в моём страдальческом застое

Часы и дни ужаснее других...

Их тяжкий гнёт, их бремя роковое

Не выскажет, не выдержит мой стих.

Вдруг всё замрёт. Слезам и умиленью

Нет доступа, всё пусто и темно,

Минувшее не веет лёгкой тенью,

А под землей, как труп, лежит оно.

Ax, и над ним в действительности ясной,

Но без любви, без солнечных лучей,

Такой же мир бездушный и бесстрастный,

Не знающий, не помнящий о ней.

И я один, с моей тупой тоскою,

Хочу сознать себя и не могу –

Разбитый чёлн, заброшенный волною

На безымянном диком берегу.

Девять лет жизни без неё поэт прожил «как бы живой»:

Опять стою я над Невой, 

И снова, как в былые годы, 

Смотрю и я, как бы живой, 

На эти дремлющие воды. 

Нет искр в небесной синеве, 

Всё стихло в бледном обаянье, 

Лишь по задумчивой Неве 

Струится лунное сиянье. 

Во сне ль всё это снится мне, 

Или гляжу я в самом деле, 

На что при этой же луне 

С тобой живые мы глядели?

Как понимать «живые» в последней строчке? А что значит «как бы живой»? А вот что:

Нет дня, чтобы душа не ныла,

Не изнывала б о былом,

Искала слов, не находила,

И сохла, сохла с каждым днём, –

Как тот, кто жгучею тоскою

Томился по краю родном

И вдруг узнал бы, что волною

Он схоронён на дне морском.

Не обошла стороной Экклезиаста и русская проза. Остановимся здесь только на двух произведениях – А.П. Чехова («Огни») и И.А. Бунина («Ночь»). В первом из них развенчивается миф о бессмысленности (тщете, бренности) жизни, а во втором – миф об абсолютной её цикличности и отсутствии новизны.

Ниспровергателем мифа о тщете жизни в рассказе «Огни» оказался инженер Ананьев. Своему оппоненту, студенту Штенбергу, он говорит: «Все эти мысли о бренности и ничтожестве, о бесцельности жизни, о неизбежности смерти, о загробных потёмках и проч., все эти высокие мысли, говорю я, душа моя, хороши и естественны в старости, когда они являются продуктом долгой внутренней работы, выстраданы и в самом деле составляют умственное богатство; для молодого же мозга, который едва только начинает самостоятельную жизнь, они просто несчастие! Несчастие!» [Чехов, 1970, c.476].

Почему несчастие? А вот почему: «Кто знает, что жизнь бесцельна и смерть неизбежна, тот очень равнодушен к борьбе с природой и к понятию о грехе: борись или не борись – всё равно умрёшь и сгниёшь...» [там же. С.484]. 

Совершенно справедливо! Рассказ, между тем, оканчивается в экклезиастическом духе: «Ничего не разберёшь на этом свете!» [там же. С.509].

 В таком же духе мыслил и студент, который в начале рассказа произносит такую речь: «Когда-то на этом свете жили филистимляне и амалекитяне, вели войны, играли роль, а теперь их и след простыл. Так и с нами будет. Теперь мы строим железную дорогу, стоим вот и философствуем, а пройдут тысячи две лет, и от этой насыпи и от всех этих людей, которые теперь спят после тяжёлого труда, не останется и пыли. В сущности, это ужасно!» [там же. С.475].

В молодости пытался так же думать и Ананьев, пытаясь Экклезиастом прикрыть своё постыдное бегство от неожиданной любовницы Кисочки: «Меня мучила совесть. Чтобы заглушить это невыносимое чувство, я уверял себя, что всё вздор и суета, что я и Кисочка умрём и сгниём, что её горе ничто в сравнении со смертью, и так далее и так далее...» [там же. С.503].

Но зрелый Ананьев провозгласил: «К чему, спрашивается, нам ломать головы, изобретать, возвышаться над шаблоном, жалеть рабочих, красть или не красть, если мы знаем, что эта дорога через две тысячи лет обратится в пыль? И так далее, и так далее... Согласитесь, что при таком несчастном способе мышления невозможен никакой прогресс, ни науки, ни искусства, ни само мышление» [там же. С.480]. 

Есть желающие с этим поспорить?

В «Ночи» И.А. Бунин приводит два главных аргумента против мифа об абсолютной цикличности жизни, из которой у Экклезиаста вытекает и отсутствие в ней какой-либо новизны – бесконечность его «я» и его уникальность. Вот как он пишет о бесконечности своего «я»: «У меня их нет, – ни начала, ни конца... Рождение! Что это такое? Рождение! Моё рождение никак не есть моё начало. Моё начало и в той (совершенно непостижимой для меня) тьме, в которой я был зачат до рождения, и в моём отце, в матери, в дедах, прадедах, ибо ведь они тоже я, только в несколько иной форме… Не понимая, не чувствуя своего рождения, я не пони­маю, не чувствую и смерти, о которой я тоже не имел бы даже малейшего представления, знания, а может, и ощу­щения, родись я и живи на каком-нибудь совершенно не­обитаемом, без единого живого существа, острове. Я всю жизнь живу под знаком смерти – и всё-таки всю жизнь чувствую, будто я никогда не умру» [Бунин, 1988, c.211-212].

А вот что мы у него читаем об уникальности его «я»: «Меня выделили из многих прочих. И хотя всю жизнь я мучительно сознаю слабость и недостаточность всех моих способностей, я, по сравнению с некоторыми, и впрямь не совсем обычный человек. Но вот именно поэтому-то (то есть в силу моей некоторой необычайности, в силу моей принадлежности к некоторому особому разряду людей) мои представления и ощущения времени, пространства и самого себя зыбки особенно. Что это за разряд, что это за люди? Те, которых назы­вают поэтами, художниками. Чем они должны обладать? Способностью особенно сильно чувствовать не только своё время, но и чужое, прошлоё, не только свою страну, своё племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и прочих, – то есть, как принято говорить, способностью перевоплощения и, кроме того, особенно живой и осо­бенно образной (чувственной) Памятью» [там же. С.212-213]. 

Итак, И.А. Бунин опровергает идею Экклезиаста об абсолютной цикличности жизни и отсутствии в ней новизны. Он не отрицает эту мысль целиком, он лишь против её абсолютизации. Он против того, чтобы представлять себе жизнь каждого человека как абсолютную копию жизни другого человека.

Да, в каждом из нас очень много общего! Иначе и не может быть! В противном случае мы не принадлежали бы к одному биологическому виду. Но отсюда не следует, что жизнь отдельного человека полностью повторяет жизнь другого. Отсюда не следует, что в жизни отдельного человека нет ничего нового в сравнении с жизнью другого. Это исключено, во-первых, потому что граница между моим «я» и другими «я» относительна (я бесконечен, а стало быть, вбираю в себя другие жизни), а во-вторых, потому что каждый человек неповторим, непохож на других (я уникален, а стало быть, привношу в этот мир нечто новое).

С Экклезиастом или без него, но миф о полной бессмысленности жизни защищали и защищают до сих пор очень многие. Приведу лишь некоторые афоризмы:

Знаю только одно: все создания смертных обречены на смерть, мы живём среди бренности (Сенека Младший).

В этом бренном чертоге земном,

К чему изнурял ты себя день за днём?

Во благо ли было стяжанье твоё?

Гроб тесный – вот всё достоянье твоё.  (А.Фирдуоси.)

Всё пепел, призрак, тень и дым (Иоанн Дамаскин).

Жизнь человеческая не что иное, как постоянная иллюзия (Б.Паскаль).

Вся жизнь – лишь цена обманчивых надежд (Д.Дидро).

Моя жизнь – вечная ночь... что такое жизнь, как не безумие? (С.Кьеркегор)

Какая чудовищная слепота, какой жалкий самообман ничтожных созданий природы, летящих на комочке мировой грязи живых козявок, которые, бессмысленно зарождаясь и умирая через мгновение, мечтают о смысле своей жизни (С.Л. Франк).

Как бессмысленна каждая единичная личная жизнь человека, так же бессмысленна и общая жизнь человечества (С.Л. Франк).

Этот мир лишён смысла, и тот, кто осознал это, обретает свободу (А.Камю).

Все сущее рождено без причины, продолжается в слабости и умирает случайно. ...Бессмысленно то, что мы рождаемся, бессмысленно, что умираем (Ж.-П. Сартр).

Жизнь не имеет смысла. Всё живое возникло под действием определённых условий, а под воздействием других условий может кончиться. Человек один из многообразных видов этой жизни. Он не венец мироздания, а продукт среды (С.Моэм).

Всё бессмысленно, включая сознание этой бессмысленности (Э.Сьоран).

Что за удовольствие – унижать человека бессмысленностью его жизни? Одно из двух: либо человек и на самом деле искренне убеждён в бессмысленности человеческой жизни, либо он лукавит, скрывая свои подлинные намерения. Например, такое: чтобы легче помирать было.

Казалось бы, что плохого в том, что жизнь представилась человеку бессмысленной? Такого человека как будто и пожалеть можно. Между тем из признания жизни бессмысленной вытекает далеко небезобидное состояние духа, выражающееся в апатии, хандре и т.п., но главное – в безответственности. В самом деле, если жизнь бессмысленна, то бессмысленны и все требования, которые она к нам предъявляет. От признания бессмысленности жизни до «всё дозволено» лишь один шаг.

Много воды утекло с тех пор, как Экклезиаст объявил жизнь бренной, тщетной, бессмысленной. Но новые люди не устают это делать из поколения в поколение и после него. Им и в голову не приходит, что они получили эту возможность благодаря родителям. Выходит, жизнь их родителей не была бессмысленной, если их дети получили самоё возможность говорить о бессмысленности.

-----------------------------------------------------------------------------------------------

ЛИТЕРАТУРА

1. Аверинцев С.С. Древнееврейская литература // История всемирной литературы в 9 т. Т. 1. / под ред. И.С. Брагинского, Н.И. Балашова, М.Л. Гаспарова, П.А. Гринцера. М., 1983. С.296-299.

2. Бунин И.А. Собрание сочинений в 4 томах. Т.3. М., 1988.

3. Гончарова Т.В. Эпикур. М., 1988.

4. Синило Г. Танах и мировая поэзия. М.: Экономпресс, 2009. URL: http://zinki.ru/book/tanah-i-mirovaya-poesiya/kniga-ekklesiasta-i-ee.

5. Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т.2. / под ред. С.Н. Голубова, В.В. Григоренко, Н.К. Гудзия, С.А. Макашина, Ю.Г. Оксмана. М., 1960.

6. Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде. М.: АСТ, 2011. URL: http://www.philosophy. ru/library/camus/01/4.html

7. Камю А. Бунтующий человек. М.: Республика, 1999. URL: http://www.tuad.nsk.ru/~history/Author/ Engl/C/CamusA/bunt/index.html

8. Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 20 т. Т.20. М., 1965.

9. Толстой Л.Н. Избранное. Ростов-на-Дону:, 1998.

10. Паскаль Б. Мысли. С.-П., 1999.

11. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 1994.

12. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем в 26 томах. Т.17. М., 1974-1988.

13. Чехов А.П. Собрание сочинений в восьми томах в 8 т. Т.5. М., 1970.

14. Шопенгауэр А. Избранные произведения. М.: Просвещение, 1992.

15. Шопенгауэр А. Parerga und Paralipomena. Л.: ЛГУ, 1990. URL: http://www.philosophy.ru/library/ schopenhauer/parerga.html

http://denlit.ru/index.php?view=articles&articles_id=1379