О стихах Петра Билыводы, украинского поэта, погибшего в 1997 году

                 Виктор Филимонов

                                         Петро Билывода. Сквозь Донбасс

Время и место: из личных переживаний. Пролог

Петро Билывода - Петр Шевченко, с которым мне случилось совпасть в ответственный момент нашего совместного мировоззренческого роста. Его стихи - живые факты общей духовной биографии в границах 1970-х - первой половины 1980-х. Перелистывая его посмертный сборник, отмечаю одному мне, может быть, внятные следы общих наших потаенных переживаний. Вот строки, датированные 27 июля 1983 года. Чувства и мысли, их вызвавшие, зрели и во мне, не дозревая до внятного, как здесь, высказывания.

Жаркое и трудное лето 1983-го. Для меня - перевальное. Тогда проживал я в ныне многострадальной столице «ЛНР». Но зоркие наши Органы меня достали и заставили бежать из привычной унылости Ворошиловграда (Луганска) в российскую деревню на Владимирщине. У Билыводы - о встрече с таким врагом. В мои же переживания примешалось и другое, запавшее в подкорку со времен подростковых драк с уличной шпаной. Опасности и страхи улицы странным образом слились в подсознании со стараниями Советского государства и оформились в изнурительное чувство нескончаемого, преследования, гона. Такой неизживаемый сон. Сегодня для многих в тех местах, в том числе для близких мне людей, он стал реальностью.

До какого-то времени местом укрытия в этом сне бывал старенький двор и убогий дом моих родителей. Ни дома, ни двора, ни переулка нашего давно нет. Есть в том районе Луганска административные здания и конь с бравым командармом Климом Ворошиловым в виде памятника. Спасаться негде. Пробуждаясь, остаешься наедине с неизбывным страхом преследования: вот-вот изловят. Надо бежать…

Не изныть нам дорожных жалоб в своем отечестве.

Петра Шевченко дорога настигла, едва ему двадцать стукнуло: Ти шукав мене, хлопче, i ось я, вона… И началась гонитва, которой жила вся неуклюже разросшаяся страна. Подрастающие провинциалы-интеллигенты мы разжижались - терялись в этом гоне со всеми близкими и далекими своими соплеменниками, переставая быть народом, нацией.

Нет конца у бездонного Шляху Чумацького. Но в бытовой конкретности все мы неизбежно конечны. И новый день, светло погибающий в мироздании, настигает каждого из нас, как янгол смертi, прудкий i жорстокий. Мысль об этом, и о том, что в нескончаемом гоне так и не заложить фундамента ни дома, ни книги, пробивала холодной испариной. Видно, так больно, так ясно и предметно пронизывало, что в очень непростом 1977-м написалось как припечаталось:

Не прошло и десяти лет после этого внятно обозначенного в 1977 году старта Билыводы, как я уже был довольно далеко от мест нашего с ним общежития. Осознавая тревожное начало лирической темы Петра Шевченко, ищу ее финал. Не нахожу. Останавливаюсь навпомацки – на ощупь:

Если это желанный финал, то слишком прекраснодушный…

Судный день Белой Воды

Настоящий лирик творит сюжет одной единственной главной метафоры. Она - ключ к его тексту. Расшифровка этого скрытого соприкосновения, сопряжения поэта с миром и есть расшифровка лирического кода поэта. Главная метафора Петра Шевченко являет себя в его поэтическом псевдониме - Билывода. За ним – страна-миф, крестьянский мир, утраченный потомками исконных земледельцев. В истоках лирического сюжета Билывода пытается укрепить фундамент крестьянского Дома, корнями проникающего в первобытную почву человечества.

Там, в подземных глубинах, все предки лирического героя, земляные и древесные. Потомки их хотят быть такими же - друг с другом сплетаться, друг в друга прорастать. Рождается мифическая страна, мифландия Белая Вода.

Карта ее набрасывалась во время журналистских странствий Петра по Луганской области, за расшифровкой местных топонимов - в том числе, и родины поэта, райцентра Беловодск. Лирический герой Петра Шевченко в истоках - пантеист, не дозревший до восприятия жития Богочеловека, до книжной латыни.

Но прочность мифа о стране Белой Воде оказалась иллюзорной. В мифландии этой, кроме беловодского землероба Омелька, поселились и опасно воинственные шулики из мифической же Шуликовки. Они-то готовы, кажется, как и жители железной Литвиновки, вместо плуга ощутить в руках гранатомет, например. Не успел крестьянский Дом укрепиться, как поспешил обрушиться. И его дитя, только явившись на свет, уже готово выкатиться туда, где курится «чорний бiлий свiт» реальной нашей истории, мало похожей на сказку.

Мироздание, возводимое поначалу в стихах Билыводы, - это не столько дом, сколько материнская утроба, которую вряд ли будет «возделывать» младенец, с нею сросшийся и ею оберегаемый. Между тем, образ то ли птенца, то ли человеческого дитяти, находящегося у гибельного края гнезда, возник еще в ранних стихах поэта. А чуть позднее обнаружится и образ Телесика из украинских сказок – на реке в золотом челноке. И все бы хорошо, если бы не змея коварная, обернувшаяся матерью Телесика и едва не сожравшая хлопчика. Сказка глубоко въелась в младенческую память Билыводы. Его лирический герой-дитя неумолимо втягивается из оконца материнской утробы в отверзшийся зев той самой змеи.

Внутри материнской утробы, внутри мифа, бессмертие было ему обеспечено. Вовне его история обретает сроки. Жизнь пророчит смерть. Оставаясь дитятей, лирический герой предчувствует не только конец мифа, но свой собственный: Як ота кульбаба / додолу осипаеться мiй рiд… Из стихов в стихи кочует этот образ, упрямо требуя реальных жертв. Может быть, потому процитированные строки после гибели Петра Шевченко выглядели пророчеством. Едва похоронив отца, Петр Шевченко страшно погиб сам, а вслед за ним слишком скоро ушли из жизни младший брат и мать.

За чертой 25-летия его стихи пугающе быстро обрели невероятную зрелость и глубину. Наслаиваясь, они плотно складывали суть главной метафоры: крушение страны Белой Воды и произрастание на ее обломках советского бездомья.

Ни дома, ни предков, ни родных у преобразившегося лирического героя нет. Есть разбросанное по дорогам провинции под названием Радянський Союз бывшее родовое тело Белой Воды. Утрачена и родовая (древесная) речь. Вместо нее - чудовищный новояз перепутий, плавильного котла народностей, почему-то считающийся на Донбассе русским языком. Поэт называет новые адреса лирического героя, новые приметы его мировосприятия.

Материнская утроба, утратив силу оберега, зияет могилой. Отец? Он – древний демон, призрак, что угодно – но не человек. Любое стихотворение, в котором, так или иначе, возникает его тень, становится эпитафией. Да и сам лирический герой Билыводы не в состоянии обрести зрелое отцовство. Легче в небытие свалиться…

*Мантачка – наострень, точилка для отбивания косы.

Где брат твой, Авель?

Бедное дитя пытается собрать рассеянный в отечественной истории дом и род. Кличет в пустоту. Кого? Отца? Брата? На самом деле, себя - потерянного:

Лирическому герою Билыводы не узнать перерождения-воскрешения в ипостаси личностного «я». События последних лет постсоветского нашего жития-бытия показывают, что исторической взрослости мы не обрели, хотя изо всех сил имитируем гражданскую зрелость в форме заданного начальником единомыслия.

Дом возвести не смог, а делает вид, что тот уже красуется: А в тiм домi  дверi новi,/ стiни в нiм не самановi, /i там криша не горбата - /словом, зовсiм нова хата… Самообман: не сторож он дому своему, даже и воображаемому. Заклинания не помогают душе, не обретшей зрелость личностного подвига. Единственная реальность - вокзально-привокзальное пространство, перечеркнутое вдоль и поперек дорогами в дурную бесконечность. Здесь земляным богом крестьянского мироздания и не пахнет. Есть бог железной дороги, шальной ветер-суховей, смерч-смерть и так далее. Металевий байдак, дорожно-придорожный дом, как колыбель за плечами цыганки, - таков адрес прописки вечного советского дитяти ХХ века. И от ужаса с ним приключившихся превращений, а может, от тупикового легкомыслия он разыгрывает свою отчаянную клоунаду маргинала.

Это голос вечного квартиранта, чей учитель – у кабiнi водiй. Прописка - в доме, который качается у мессии-шоферюги за спиной, наподобие цыганской заплечной колыбельки.

Немовля

Тот, кому принадлежит этот голос, и есть действительное открытие Петра Шевченко, прекращающее его бытие как чистого лирика, как создателя Белой Воды.

Мировидение этого персонажа ностальгически дорого нашему сердцу -  псевдоинтернационализмом неувядаемого Советского Союза. У этого персонажа нет не только почвы, но и памяти о ней, отнятой государственной волей еще у самых истоков советской эпохи. Перемещаясь в границах страны-коммуналки с прикипевшим к руке советским «чемайданом» и советским «шо» на языке, он обречен нутром изживать клеймо бездомности. Бездомности вынужденной, но полюбившейся из-за обеспеченной ею полной безответственности. Так обжили и сделали как бы своим подаренный режимом не очень приспособленный для житья-бытья Донбасс – неуютный, но такой коммунальный дом на колесах!

Несколько десятилетий советского интернационализма круто смешали языки нашего Вавилона. На границах взаимопроникновения возник особый, маргинальный волапюк, очень приблизительно именуемый суржиком. Петр Шевченко едва ли не первым в украинской поэзии ввел этот устно-речевой монстр в свою лирику. Его носитель - ближний странник - так определил Лев Аннинский тип шукшинского героя. Хаосом райцентра обернулась мифландия, страна Белой Воды. Его герой как раз и есть «ближний странник» райцентров, переваливший из совкового бродяжья в эпоху нанотехнологий.

Разрывая пуповину, связывающую его с крестьянским мифом, герой Шевченко-Билыводы сохраняет все признаки дитяти, вплоть до свойств недо-языка. Для обозначения носителя этой речи в украинском языке есть прекрасное слово – немовля – грудное дитя.

…Воно вже й слово вимовля, i слово те – недоземля

Однако самого поэта влечет в иную область, сомнительно доступную, но такую притягательную и называемую в его стихах латиною. За этим понятием - слово высокой книжной культуры, далеко отстоящей от жесто-речи дитяти, не владеющего слова. Эта латина знает точки соприкосновения с мировой, главным образом, с европейской высокой речевой культурой, о чем понятия не имеет человек, идущий сквозь Донбасс. Как и в классической поэтической традиции, украинский поэт видится себе новым Овидием, но не из имперского Рима сосланным в «глушь степей», а из дикого природного нутра засланным в римские предместья.

Именем поэта Овидия, как и понятием латина, обозначено проклевывающееся в провинции глухой на пересечении миров желанное Слово. Но оно так и осталось за горизонтом тех пространств, на которые вышел варвар-маргинал, кочевник с «чемайданом» (а теперь – и автоматом) в руках. Деревянное слово утрачено, латина не обретена.

Время и место: из личных переживаний. Эпилог

Кому памятны советские времена, знает, насколько актуальным и всеобъемлющим было понятие прописки в бытии граждан нашей необъятной страны. Оно и сегодня не вовсе утратило свойства былого трепетного употребления. Многими, весьма символическими значениями наполнялось это слово. Например, означало тюремно-лагерную привязанность индивида к месту своего проживания, наличие камеры-ниши, откуда соответствующие службы всегда могли достать гражданина и прописать ему, в случае надобности, по первое число.

С другой стороны, за этим понятием скрывались, как ни парадоксально звучит, и полная бесприютность, бездомность. Очень условно можно было считать частным (!) домом место поселения-прописки, установленное государством. Поспешные довоенно-послевоенные расселения сделали особого рода спортом ожидание (или поиск) своего жилья, что, в конце концов, упиралось не в дом, а в домовину, гроб. Жизнь превращалась в коммунальное кочевье в дозволенных пределах - вдали от столиц, а уж тем более – от иных стран.

Живущие в этой «Новороссии» (и до сих пор!) повязаны специфической порукой прописки, как галерный раб к месту своей повинности. «Галерный раб» Петр Шевченко под условным именем «Петро Билывода» и создал роман, который мог бы назвать – «Прописка». Но в форме совершенно уникальной – в жанре лирики, преодоленной прозой советского образа жизни. В посмертной книге стихов Билыводы, ближе к ее финалу, недвусмысленно обозначены адреса исторически конкретного и социально определенного проживания поэта - в финале цикла «Сонеты для друзей и для врагов»: Петро Билывода, Советский Союз (Радянський Союз). А для полноты картины запечатлен и менталитет здесь и навсегда прописанного странника.

* Григорий Сковорода - русский, украинский странствующий поэт и философ XVIII века.

Все цитаты приводятся по изданию: Бiливода Петро. Ось така менi випала доля. Киiв, 1998

http://www.kultpro.ru/item_468/