Однажды к нам в Перово приехал наш замечательный дядя Боря Волынец из Уфы, двоюродный брат нашего папы. Был дядя Боря, несмотря на серьезную должность директора машиностроительного завода, человеком необыкновенно добрым, мягким и веселым. Нас с сестрой называл «зайчиками» и всегда просил что-нибудь почитать. Выслушав какой-то маловыразительный стишок, прочитанный нами хором, дядя Боря вдруг начал читать сам – что-то совершенно неожиданное и увлекательное: Жил да был Крокодил. Он по улице ходил, папиросы курил, по-турецки говорил. Крокодил. Крокодил. Кроко – ди - ло –вич!

Так произошло наше первое знакомство с этой поразительной поэмой для самых маленьких. В книжках Корнея Чуковского, которые, конечно же, у нас были, она отсутствовала. Не знаю, много ли радости приносило это борцам с «чуковщиной», всем этим строгим дамам с поджатыми губами и линейкой в руках, детей же – с расстояния прошедших лет – мне жаль.

В Советской стране это было хорошей традицией – все лучшее прятать, запрещать, клеймить и выдворять за пределы. Впоследствии самые важные книги пришли ко мне тайно через сам и тамиздат – «Доктор Живаго», «Архипелаг Гулаг», «Собачье сердце», «Колымские рассказы».

Десятилетия пролежали не изданные и не прочитанные на родине такие шедевры, как «Мастер и Маргарита», «Жизнь и судьба», только с Перестройкой были изданы книги-откровения, рассказывавшие о сталинских лагерях, - «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Непридуманное» Льва Разгона. «Книга об отце» Юрия Нагибина, мемуары Евгения Гнедина, Ямпольского, Домбровского, Демидова, Осоргина, Петкевич и многих-многих других.

Откуда такая страсть запрещать и клеймить? Ведь и науки – кибернетику, педологию (в которой работал гениальныйй Лев Семенович Выготский), генетику – все подрубили под корень, объявили лженауками, а ученых – соответственно - лжеучеными. Сегодня, когда лженаукой называют гомеопатию, несколько веков помогающую тем, кого не вылечили, отравили препаратами или от кого отказались врачи-аллопаты, я вижу в этом всю ту же безнадежно укоренившуюся страсть к запретам...

Но я сильно отвлеклась. Две недели назад на канале КУЛЬТУРА прошла отличная передача о детских стихах Корнея Чуковского. В интеллектуальной игре, как называет свою программу ее ведущий Игорь Волгин, участвовал квартет о-ч-ень интересных людей. Марина Бородницкая, кроме того, что прекрасный детский поэт, еще и умница, излучающая флюиды добра и дружелюбия, поэт Григорий Кружков, которого мы знаем как по чудным детским стихам, так и по переводам Шекспира, Алексей Алехин, издатель журнала поэзии «Арион» , пожалуй, наиболее взыскательного в отборе материалов из всех поэтических изданий ЖЗ, а также Павел Крючков, личность весьма симпатичная, критик и сотрудник Музея Чуковского в Переделкине.

Все что прозвучало в тот вечер шло от сердца. Соглашусь со всеми участниками разговора – стихи Корнея Чуковского, наравне  со стихами Пушкина, составляют тот изначальный фундамент, на котором держится наша культура. Детская поэзия Чуковского – открытие нового материка – после «правильных» стишков, учащих детишек хорошему поведению, – вдруг стихотворные строчки начали прыгать, кружиться, танцевать в разных и переменчивых ритмах.

Совсем маленькие детишки стали хлопать в ладоши, а то и подпрыгивать в такт этим строчкам. Верно и то, что самым маленьким эти стихи читаются родителями, и те на своем взрослом уровне отмечают их потрясающее сходство с поэзией Серебряного века и русской поэтической классикой. Еще до этой телебеседы нечто подобное я высказывала в своей статье о «Крокодиле». Но мне сейчас хочется о другом.

Буквально несколько мыслей о самом герое передачи, чьи стихи наперебой и с восторгом цитировали все ее участники.

Итак, Корней Иванович Чуковский. С самого начала мы сталкиваемся в этой судьбе с некоторой подменой.

Нашего героя звали совсем не Корней, а папа у него был вовсе не Иван. Коля Корнейчуков сам сделал себе имя и фамилию, да так удачно, что и его дети и внуки стали Чуковскими. Николай родился в С-Петербурге, но рос в Одессе, его воспитывала очень простая мама-украинка, а отец студент-еврей, возможно, из религиозных соображений, не женился на матери двух своих детей. Неясность происхождения также породила двойственность.

Нужно было себя идентифицировать – кто он: еврей? украинец? Отсюда его штудии Тараса Шевченко, его размышления над «еврейским вопросом», который волновал его еще и потому, что одним из друзей юноши Корнейчукова был Владимир Жаботинский, будущий идеолог сионизма.

Очень рано в парнишке обнаружился литературный, а точнее журналисткий и критический дар, очень рано началась его журнальная работа. Корней Чуковский – еще один в ряду тех, кто не кончал университетов, но стал в просвещении «с веком наравне». Очень ему помогло в этом деле изучение английского языка. Впоследствии он заставлял и своих детей заучивать в день десятки английских слов. Язык он изучал без учителей, сам, как когда-то Чернышевский, который, приехав в Лондон на свидание с Герценом, не мог произнести по-английски ни одного слова, хотя знал их сотни, – не владел произношением.

Память, невероятная воля и работоспособность – были помощниками молодого журналиста, посланного корреспондентом в Лондон. А ведь был он в эти годы уже мужем и отцом. Жена была на несколько лет старше, из еврейской семьи, для венчания приняла православие. Оба не были религиозными, участвовали в революционных одесских кружках, и в Тайном отделении Марью Борисовну Гольдфельд обозначили кличкой «Симпатичная». Она родила Чуковскому четверых детей (Николай, Лидия, Борис, Мурочка, умершая в 10-летнем возрасте).

Долго мне казалось, что критик и поэт был необыкновенно предан жене, страшно горевал, ее лишившись. Однако ходил о Корнее Чуковском в молодости слух как о ловеласе, в письмах Репина это тоже прочитывалось, к тому же, у Марьи Борисовны портился характер и, скорей всего, судя по письмам Натальи Роскиной, бывшей у Корнея Ивановича секретарем, была жена Чуковского психически нездоровым человеком.

Это объясняет и те тяжелые отношения, которые существовали между нею и дочерью Лидой. Когда-то на мой прямой вопрос, заданный в письме: «Почему книга только «Об отце»? Где в ней мать?» - Лидия Корнеевна ответила уклончиво: «Потому что об отце». Видимо, не хотела никого посвящать в свою не имеющую разрешения  многолетнюю ссору с матерью.

Много лет назад, живя в Бостоне, я надумала навестить Клару Израилевну Лозовскую, последнего и самого любимого литературного секретаря Чуковского. Клара Израилевна была уже очень больна и почти не говорила. Ее милая дочь Лена хотела мне помочь, выкатила коляску с матерью на воздух, я начала задавать вопросы. Мне хотелось узнать о Марии Борисовне. Спросила, какой она была. Ответ состоял из одного слова: «Стерва». – Корней Иванович любил жену? - Бегал за юбками. Практически больше я ничего не сумела записать.

 Да, Чуковский был человеком двойственным, может, потому так тянуло его к Некрасову, о «двойственности» которого у него есть статья. Жизнь не дала блистательному критику Корнею Чуковскому проявить свой талант на избранной стезе. Его уход в переводы, в детскую литературу был вынужденным. Занятие критикой после революции становилось опасным. Критика допускалась только определенного сорта – идеологическая, партийная. Поневоле пришлось сконцентрироваться на переводах с английского и писании для детей.

 У него потрясающий Уитмен! А какие переводы из детской английской поэзии! Чего стоит Робин –Бобин –Барабек! Сколько радости, веселости, света в его стихах, сколько лучезарного счастья!

А теперь возьмите и перелистайте его Дневники! Кажется, этот человек занят только мыслями о смерти. И если бы не работа, он бы просто-напросто свел счеты с жизнью, такой отвратительной порой она ему кажется. Бесконечная бессонница, с которой он боролся всю жизнь, страх за себя и за близких – а в годы сталинщины вокруг образовывались пустоты, людей убивали, ссылали, отправляли в лагеря, сажали в тюрьмы...

 На Лубянке погиб муж дочери Лидии Матвей Бронштейн. Сейчас я думаю, что пострадал этот  первоклассный физик-теоретик исключительно из-за своей фамилии. Сталин уничтожил всех Бронштейнов, «родовой» фамилии своего врага Троцкого. Именно Корней Чуковский ходил к Ульриху узнавать об участи зятя, а потом должен был сообщить скорбную весть дочери. По воспоминаниям, Корней Чуковский больше всего на свете боялся плохих новостей и больше всего на свете не хотел быть их вестником для других.

Как все это совместить? «Протокол моего умирания», написанный за пять лет до смерти, в 1964 году, - и детские костры, устраиваемые им в Переделкине? Трагическое ощущение жизни и книгу «От двух до пяти», отражающую детское восприятие мира, веселую и светлую?

Когда нам с сестрой было лет по шесть, наш папа записал наши детские стихи – и послал наобум Корнею Чуковскому, где-то раздобыв его адрес. И что вы думаете? В наше Перово, в деревянный дом, где родители, бедные интеллигенты, снимали девятиметровую комнатку без печки, без водопровода и канализации, - вдруг пришло письмо. И не от кого-нибудь – от самого Корнея Ивановича Чуковского. Письмо в наших бесконечных скитаниях пропало, но я помню его до сих пор. Чуковский писал, что девочки у папы способные, они чувствуют ритм и рифму, но что им необходимо больше читать, учиться, узнавать поэзию и поэтов. Называлось имя Василия Андреевича Жуковского – и это знаменательно.

В 1950-х годах о Василии Андреевиче Жуковском, «пассивном» романтике, как его называли, учителе Пушкина, человеке близком ко двору, казалось бы, прочно забыли. О нем не упоминалось в учебниках, его не переиздавали. И однако же, Корней Чуковский в своем письме назвал это имя. Он понимал, что рано или поздно Жуковский снова придет к читателю, что и случилось. В студенческие годы я вела в нескольких школах факультатив «Поэзия пушкинской поры», сделав одним из его героев Василия Андреевича Жуковского, прекрасного поэта и необыкновенно обаятельной личности.

Нет, не забылось то письмо, полученное много лет назад и, увы, не сохраненное. Иногда думаю, что было оно той искрой, что пробудила в моей душе интерес к литературе. Приношу позднюю мою благодарность Корнею Ивановичу.

Пожалуй, на этом остановлюсь. Еще раз скажу, что передача о детских стихах Чуковского была очень хороша, она-то и вызвала мои не слишком стройные заметки.