Владимир Спектор

* * *
В Освенциме сегодня тишина.
Не слышно стонов, выстрелов, проклятий
Хотя почти забытая война
Не выпускает из своих объятий

И тех, кто обживает небеса,
И тех, кто на земле еще покуда.
А память воскрешает голоса,
Которые доносятся ОТТУДА.

Они звучат сегодня и во мне,
Живые строки Нового Завета,
Где жизнь сгорает в бешеном огне.
За что и почему? – И нет ответа.

За что и почему? – Ответа нет.
Да и вопросы забываются с годами.
И, кажется, чернеет белый свет –
Под бормотанье: «Было, но не с нами…»

Потомки Геббельса – как сорная трава,
Напялившая незабудок маски.
И кругом – от неправды голова
В Нью-Йорке, и в Варшаве, и в Луганске.

Мол, там совсем не мучили, не жгли
В тех лагерях, где жизнь страшнее смерти.
Но стон доносится из-под земли:
Вы слышите: «Не верьте им, не верьте…»

В Освенциме сегодня тишина,
И не седеют волосы убитых.
Приходят и уходят времена
И, проявляясь на могильных плитах,

Бессмертны имена познавших ад,
И в небеса ушедших без ответа.
За что и почему? Они молчат.
И словно божий суд, молчанье это.

*   *   *

Потихоньку забывается война.

Их всё меньше, стариков-фронтовиков,

В чьих ушах по-прежнему слышна

Перекличка грозовых, шальных годов.

 

Сын, конечно, не в ответе за отца,

Забывая тень войны или страны.

Как понять нам это время до конца,

Не избавившись от собственной вины?

 

ДЕТСТВО

Дед шил шапки

И пел песни.

А я сидел на столе

И ел картошку.

Пахло кожей

И тёплым мехом.

А на стене

Висела карта мира.

И два портрета

Висели рядом.

А на них –

Два моих дяди,

Одеты в солдатскую форму,

Чему-то задорно смеялись…

 

Давно дед сшил

Последнюю шапку.

Давно дед спел последнюю песню.

А своих портретов

Смеются геройски дяди…

Смеются

Из моего детства.

 

 

            *  *   *

Всё больше грустных стариков

На фоне Мерседесов.

Слышнее клацанье курков,

Знакомей чувство стресса.

 

Верны прогнозы, не верны.

От них уже не скрыться.

Но чувство собственной вины –

Как общий шрам на лицах.

 

 

              *   *    *

Растекается, плавясь, не прошлое время, а память.

Не на глине следы – на слезах, на снегу, на песке,

Их смывают легко злые будни, как будто цунами.

И парит в небесах, налегке или на волоске,

 

Отражение эха, улыбки, любви, трибунала…

Отражение правды в сухих, воспалённых глазах.

В этом зеркале времени память почти что узнала,

Как мутнеет от страха судьба, и как прахом становится страх.

 

*  *  *

В последнюю минуту сна

Вдруг ощутил, что мне видна

 

Чужая жизнь, где старики,

Своим желаньям вопреки

 

Бредут неведомо куда…

(У многих на спине – звезда).

 

И я иду за ними вслед,

И время тает, его нет.

 

Сквозь дальний плач – аккордеон,

И вдруг – обрыв. И кончен сон.

 

Недобрым утром, в тишине

Я наяву, а не во сне

 

Сквозь жертвенно-багровый свет

Почуял жизнь, которой нет,

 

Сквозь явь и сон, сквозь «нет» и «да» –

Всё та же, желтая звезда.

 

*    *   *

Взрываются небесные тела,

Земля мерцает сквозь ночной сквозняк.

И только мысль, как будто день светла,

Собою пробивает этот мрак.

 

Там – сталинские соколы летят,

Забытые полки ещё бредут…

И, словно тысячу веков назад,

Не ведает пощады Страшный суд.

 

*   *   *

Из-под снега выглянет асфальт –

Как лицо из-под белил.

Главного ещё я не сказал.

Хоть и много, вроде, говорил.

Все старо, как прошлогодний снег.

Да и нынешний уже не нов.

Хоть и близким кажется успех –

Дотянуться не хватает слов.

Поищу их в письмах фронтовых.

Там про снег и про войну.

В лица дядей вечно молодых

Сквозь их строки загляну.

Снег в тех письмах – вечно молодой,

Лучшие слова – одни на всех.

Время между мною и войной –

Утрамбовано, как снег.

 

*   *   *

Снегу не хватает белизны,

Миру не хватает тишины,

Злости не хватает добрякам,

Доброты – решительным рукам,

Теплоты – во взглядах на бегу,

Паруса – на тихом берегу,

Мира – в небесах и на земле…

Только снега много в феврале.

Но и снегу не хватает белизны.

В феврале цветные снятся сны.

Не хватает пенья майских птиц,

Просто счастья для знакомых лиц.