Марина Бородицкая







* *
*
Не утешает пряник, не действует кнут,
не веселят мужчины, горчит вино.
Едешь в метро какие-то двадцать минут,
входишь — светло, выходишь — уже темно.

Это отхлынула жизнь, обнажая дно,
скоро созреет в тучах медлительный снег.
Время закутаться в плед и смотреть кино:
веку назло — с изнанки собственных век.

* *
*
Мне Пушкин обещал, что день веселья
Настанет. Он сказал: "Товарищ, верь!”
И верили ему в лесах тамбовских
Все волки, на скрипучей Колыме —
Невольники, толпой во тьму влекомы…
Мне тоже Пушкин никогда не врал.

Вот только нужно запастись терпеньем,
И грифельными досками, и мелом,
И книжками, в которых есть картинки,
И книжками, в которых нет картинок, —
Чтоб дети на обломках самовластья
Хоть что-нибудь сумели написать.


31 декабря
Спит животное собака…

Н. З.

Ночь дрожит от канонады,
в небо порскают огни.
— Хватит, милые, не надо!
— Нынче праздник, извини.
Ах, и правда, ведь сегодня
отмечает весь народ
Обрезание Господне,
в просторечье — Новый год.

Спит дитя, слегка поплакав,
чуть колышется Земля,
а животное собака
в ванной прячется, скуля.

...Но уже стихает грохот,
спит раввин, исполнив долг,
консервированный хохот
в телевизоре умолк.

На балконе мерзнет скутер,
шарит месяц по стене,
спит животное компьютер —
обновляется во сне.


* *
*

Мужики — чалдоны, сибиряки —
вырезают из берега узкий клин,
как кусок земляного торта,
в острый угол крошат приманку
и ждут в кустах,
чтобы дикий гусь, позабывши страх,
вдруг заплыл из озера в это подобье фиорда.

Глупый гусь не умеет сдавать назад,
и хотя, конечно же, он крылат,
только крыльев уже не расправит:
с двух сторон слоеная держит земля.
Хоть бы пулю! — нет, экономии для
подойдут и руками удавят.


Двенадцать с довеском

Пенелопины женихи,
островные царьки-пастухи,
разорались, как петухи.

— Выбирай, — кричат, — выбирай!
Не Ормений, так Агелай!
А не то разорим весь край!

Целый день женихи пируют,
соревнуются, маршируют,
по ночам рабынь дрессируют.

У рабынь интересная жизнь:
то мети, то пляши-кружись,
то скомандуют вдруг: "Ложись!”...

А не ляжешь — побьют отчаянно:
обнаглевший гость — хуже Каина.
Двадцать лет, как дом без хозяина.

Но хозяин — уже вот-вот:
у Калипсо лет семь, у Цирцеи год
погостил — и домой плывет.

Входит — бомж бомжом. Присел у стола.
Тут Меланфо на страннике зло сорвала:
у нее, как на грех, задержка была.

Дальше ясно: резня. Женихам — аминь:
только головы лопались, вроде дынь.
Подметать позвали рабынь.

Заодно допросили: ты, тварь! с врагами валялась?
Не реветь! не давить на жалость!
Значит, плохо сопротивлялась!..

Нянька старая, Эвриклея,
указала, от радости млея,
на двенадцать развратниц — почище да покруглее.

А потом Телемах под присмотром бати
их повесил — всех — на одном корабельном канате
(любопытная вышла конструкция, кстати).

Как флажки, трепыхались они у крыльца.
Это ж первое дело для молодца —
заслужить одобренье отца.

Слава Марсу! Смерть голоногим девкам
и Меланфо, гордячке дерзкой
с ее двухнедельной задержкой,

о которой никто
никогда
не узнал


* *
*

Интернет —
это просто большой интернат:
в нем живут одинокие дети,
в нем живут одаренные дети
и совсем несмышленые дети.
А еще в нем живут
кровожадные,
беспощадные,
злые, опасные дети,
которым лучше бы жить
на другой планете.

Но они живут
вместе с нами
в большом интернате,
и от них, словно эхо, разносится:
— Нате! Нате!
Подавитесь! Взорвитесь!
Убейтесь!
Умрите, суки! —
и другие подобные звуки.

Мы бы вырубили им свет,
но боимся тьмы.
Мы позвали бы взрослых,
но взрослые — это мы.


* *
*

Медный кран, серебряная струя,
раковина звенит.
Двое в кухне: бабушка Вера и я,
солнце ползет в зенит.

Ковшик ладоней к струе подношу,
воду держу в горсти —
и честно размазываю по лицу,
что удалось донести.

— Раз, — объявляет бабушка, — два, —
но не считает до трех,
а произносит смешные слова:
Троицу — любит — Бог…

Бабушка Вера не верит в Бога,
но слов удивительных знает много.
И я послушно в лицо плещу
и переспрашивать не хочу.

Вот эта свежесть и будет — Троица,
она уже никуда не скроется,
с лица не смоется, в кран не втянется,
в небесной кухне навек останется:

в просторной кухне с живой водой,
с окном, где солнечный глаз,
и с бабушкой Верой, еще молодой,
такой же, как я — сейчас.


К мотоциклистке

Благодарствуй, отважнейшая из дев,
Что сверкнула так близко, едва не задев,
И вернула меня к берегам Итаки:
На платформу Сорок второй километр,
Где летела, лицом осязая ветр,
Я у дяди Бени на бензобаке.

Дядя Беня, троюродный, был сероглаз,
От семейных торжеств отрываясь, не раз
Он катал детишек вокруг поселка.
Сына Борьку, что был покрупней меня,
Он сажал за собою, на круп коня,
Бензобак был спереди — там, где холка.

Я была счастливее всех кузин,
Подо мной плескался душистый бензин,
Оживал под пальцами руль горячий,
По бокам — две прочных мужских руки,
А навстречу плыли, словно буйки,
В море медных сосен — утлые дачи.

Этот гул морской, этот хвойный звон,
Этот лучший в мире аттракцион,
Дядю в кожаной кепке и запах рая
Ты у вечности выхватила, быстра,
О моя шлемоблещущая сестра,
Что промчалась мимо, жизнь презирая.


Песенка детективная

О, как нам нужен еще один
неожиданный поворот —
такой, что даже мисс Марпл
с ходу не разберет.

когда уже дело ясно,
как цейсовское стекло,
и в кресле подпрыгнул Ватсон
и по лбу себя: дошло! —

когда приосанился Шерлок,
откашлялся Пуаро
и над последней главою
автор занес перо,

когда до конца осталось
страниц, ну, может, пяток, —
пусть будет та самая малость:
еще один завиток.

Присвистнет ажан суровый
и все, кто свистеть горазд:
лорд Питер, лондонский денди,
и честный сыщик Эраст.

И гордый любитель Пруста,
за чтивом забыв весь свет,
прошепчет: "Мыслей не густо,
но как закручен сюжет!”

Один, последний, нежданный,
негаданный ход конем —
и мы поменяем планы,
не ляжем и не уснем,

и восхищены заране,
рассказчику глядя в рот,
не вздрогнем, когда за нами